СВОЯ ПРАВДА
(Журнал "Волга — ХХI век", № 3-4/2020)
*
«Пропагандист, а не поэт». Многих это касается. Может, процентов девяноста из тех, кто пишет стихи. Если в самую сердцевину их писаний смотреть. Да и то: быть пропагандистом легче, чем природным поэтом.
Форма вроде благородная, слово вроде художественное, а в подноготной –
как минимум внутренняя твоя полемика, а как максимум – политический
заказ, прямой или невидимо растворённый в воздухе. Но кто в этом сейчас по-настоящему разбирается, более того – кто имеет желание в этом
по-настоящему разбираться? В ситуации всеобщей какофонии, информационной переполненности, утраты подлинности и первородных основ во всём
и, конечно, в поэзии тоже, дышат воздухом какой есть, и только. Даже тема
прямой, а не метафорической экологии благополучно исчезла. Чего же вы
хотите, земляне?
*
Подрастающее поколение надо воспитывать в ненависти к социализму,
поэтому Жигулин востребован российской школой, а об Исаеве в ней слыхом не слыхали. Ну как не написать сочинение по «Бурундуку» – стихотворению о зверьке, которого всю зиму, сами голодные, подкармливали, как
могли, в бараке зэки.
Каждый сытым давненько не был,
Но до самых тёплых деньков
Мы кормили Тимошу хлебом
Из казённых своих пайков.
А весной, повздыхав о доле,
На делянке под птичий щёлк
Отпустили зверька на волю.
В этом мы понимали толк.
Не декларативно, а «тонко» царапая юную душу, эта незамысловатая
жигулинская вещь как нельзя лучше ложится в столь же незамысловатую
тему урока: «Судьба человека в тоталитарном государстве». С заведомым,
запланированным методистами креном в односторонность и передёргивания,
а главное – в тотально-беспрекословные обобщения.
*
Одна немного пространная, но характерная цитата из Исаева. И к ней
вопрос: мог ли поэт с такими «отсталыми» взглядами быть упоминаем в российской школе ещё пару лет назад?
«…Проходя после войны службу в Вене, я, солдат-победитель, в линялой, застиранной гимнастёрке, в кирзовых, растоптанных сапогах, нет-нет
да и ловил на себе косые взгляды скрытого высокомерия тех самых «слишком европейцев», от дикого нутра которых в недалёком прошлом и пошёл
фашизм. Пошёл и как чудовищная идеология, и как не менее чудовищная
палаческая практика. Побеждённые, на виду заискивающие, они тем не менее
в тёмных закоулках своего отравленного расизмом мозга числили нас, как
и прежде, в азиатах. То есть в низшем, на их взгляд, разряде. Наше простодушие как признак наивысшего предрасположения к общению, к миру,
к добру они по душевному невежеству своему, по нестерпимому индивидуализму относили не к достоинствам, а к недостаткам культуры, к слабости
характера. Будучи побеждёнными, они всё равно в глубине души исповедова-
ли культ силы и вероломства. Справедливость и благородство были для них
по-прежнему всё равно что пустой звук».
Но время идёт, конъюнктура меняется, глядишь – и Исаев будет востребован, а Жигулина задвинут. Грубо, разумеется, и несправедливо задвинут.
А те методисты, что вчера говорили противоположное, легко перековавшись,
опять разложат всё по нужным полочкам.
*
Тускло – ушли в тень живые классики. Да и не такие уж они классики,
кажется: подцензурные меты на каждом слове. Не меньше это слово сковано, заморено и самими авторами, их бдительными внутренними редакторами.
А тот свет, который носят сейчас в своих факелах мазутные альтернативщики, кудлат и тёмен. Сумерки от него не раздвигаются.
*
Наверное, диковато быть актёром. Даже таким, как Высоцкий. Говорить что-то вроде: «Зажился ты на свободе, Копчёный!», перевоплощаясь
именно в такого вот говорящего и разрушая себя. Настолько разрушая, что
и не понять потом, где ты, а где твои актёрские трансформации. А с другой стороны, кто нашёл себя так уж акцентированно, неразмыто, стабильно? Кто знал и знает свое «я»? Актёры же хотя бы измерили для нас диапазон наших всевозможнейших самоидентификаций, показали, как пластична и даже текуча человеческая душа, какая это, наконец, игра – вся наша
жизнь. Грустная картина, безрадостное кино получается.
*
Психологическая, философская, притчевая драма молодёжи не нужна,
нудна, будто что-то лишнее в их накапливаемом и уже имеющемся личностном опыте. Выросли на компьютерных играх? В которые встроены (по договорённости с теми, кто так продвинул цивилизацию за пару десятилетий?)
всякие фэнтезийные, звёздно-военные, инопланетные программы?
Всё будет, вероятно, отменено этим поколением. Гоголь, Толстой, Евангелие, нравственный закон внутри нас, который не позволяет с лёгкостью
нажимать на гашетку и убивать пока лишь компьютерных персонажей, смотреть одни сражения и драки с немыслимыми, восторгающими электронные
сердца спецэффектами.
*
Всё-то мне думается, что те, кто легко запоминает строчки или целые
стихотворения, воспринимают их на рациональном уровне. Если бы переживали эмоционально, с необъятным комплексом ассоциаций, то стояли бы
перед стихом в растерянности, а не смотрели на «столбики слов» победительным взором! Не люблю таких самоуверенных ценителей, запросто цитирующих по памяти что угодно. Причём разнородное и разнокачественное.
*
Сначала обширная цитата о научной и творческой деятельности Евгения
Лебедева (во время учёбы в Литинституте я слушал его действительно глубокие, в мировоззренческом и художественном отношении многое корректирующие лекции). И затем – короткий вывод. Вот эта цитата, авторство здесь
не важно:
«…Готовился к работе над книгой о Пушкине, мучительно искал то единственное слово, в котором бы выразился глубокий внутренний пафос, стержень, смысл жизни и поэзии Пушкина, как слово «огонь» высветило дви-
жущую силу, пафос жизни и творчества Ломоносова, как слово «тризна» –
тоскующую душу Боратынского, надломленную роковым поворотом событий
в его судьбе. И не мог найти… Он хотел понять Пушкина, как понял Ломоносова и Боратынского, но не успел… И его книга о Пушкине осталась ненаписанной…»
Потому и не нашёл того стержневого слова, что начиная с Пушкина
в русской литературе появляется новый тип писателя. Бытийная, философская составляющая в творчестве перестаёт быть доминантой, истины и духовные устремления дробятся, переходят из торжественного в будничный, ежедневно доступный «бытовой» ряд.
…Будто сами боги отвратили от соблазнов столь сосредоточенного
на главных смыслах исследователя, чтобы он сохранил душу для новых, преемственных по отношению к своим наработкам самореализаций.
Где и когда они понадобятся? Это знают боги.
Евгений Лебедев умер на пятьдесят шестом году жизни: не выдержало
сердце.
*
Князь Болконский перед крутящимся рядом смертоносным ядром
не упал, чтобы хоть как-то попытаться спасти свою жизнь. Реноме не позволяло, гордость.
Такие представления были у людей о чести, о войне.
А сейчас исподтишка спецназовец хоть сотню положи, спящих там, допустим, перережь, отрави воду, химией задуши – честь ему и хвала. Не только по службе. Но и в сердцах большинства цивильного населения, если оно
на стороне спецназовца.
*
– Поэтов, робко, тенью возникших в литературе в восьмидесятые, до сих
пор на виду раз-два и обчёлся. Их долго держали в клещах инфантилизма, долго называли молодыми, не давая продвигаться. Сорок и пятьдесят –
они всё еще «в молодых»; так и на пенсию ушли, не названные зрелыми
и не вышедшие из тени. Утраченное поколение? Но оно не само себя утратило, оно погибло под тушей раскормленных и не пущавших его шестидесятников.
– Ничего, постмодернисты теперь и за нас поживут, и отомстят нашим
могильщикам!
*
Кто я? Вечный философский вопрос. Неужели только то, что сделал,
о чём думал, о чём мечтал? Например, конкретный я – это то, что мной
написано, издано или отброшено в сторону, что можно осязать, воспринимать с листа и голоса, осмысливать, оценивать? А большее? То, что не фиксируемо. Не передаваемо. Ведь меня в этом большем – больше, чем в явленном. Как столяра больше, чем вместилось в созданный им табурет.
Кто я?
*
Кузнецов – богатырство русской души, а Казанцев – её чистота. Когда
я назвал Кузнецову Казанцева как одного из любимых моих поэтов, он
поморщился. Ревность? Понимание того, что никогда так не сможет –
и чисто, и порой не менее глубоко? Но мне оттого, что чисто, не замутнёно, оттого, что не вселенский вихрь, может, не нужный ни Богу, ни людям, –
Казанцев становился уже тогда, в «застойное» время, ещё дороже.
*
– Фееричность Андруховича, блеск знаний и фантазии – кто будет
это отрицать? Но основы размыты, дом стоит на песке, и не дом, а остов.
И живут в нём иллюзорные персонажи, плавают человеко-рыбы под водой,
незаметно и мягко поглотившей этот остов. Пытаются решать свои ирреальные, человеко-рыбьи проблемы и заодно втягивать широкого читателя в этот
водный мир. Читатель втягивается – а как же: новизна, экзотика, калейдоскоп кораллов и всяких диковинных существ! Ну, не без того, и муть потопная, в которой кто-то неярко тонет, а кто-то ловит своё олигархическое,
акулье счастье. А что, можно и на это посмотреть! Интересно же.
– Интересно. Но не более. Не Шолохов и не Толстой.
– О них забудь. Теперь андруховичи будут самой верхней планкой. Так
требует Великое Ничто, все его начальства и силы, дух времени.
*
Есть писатели – писатели, а есть писатели – плясатели.
*
Русские стихи от так называемых «русскоязычных» мною часто отличаются по тяготению к высотам блага и безднам разрушения. По интуитивно ощущаемым пределам в том и другом случае качка «маятника» – от Бога
к его антиподу.
Например, ветерок сатанизма, причём будто бы органичного, естественного, до обиходных мелочей, до бытовой рутины, чаще почувствуешь в «русскоязычных» стихах. В русских же – будет хождение «у бездны на краю»,
отчаянное в неё заглядывание, а вот растворённости в «люциферианстве»
никакой, тем более уж, извините, сознательной.
А именно сознательное порой так и сквозит, сколько и чем его ни прикрывай, в самой ткани многих «русскоязычных» стихотворений.
*
«Без него нельзя жить», – Толстой о Тютчеве. Ни о ком другом так
близко, так глубоко. Кто ещё мог столь сокровенно и соответствующе истине
оценить эту внешне скромную фигуру в литературе, в духовной жизни своего народа? Более того, для любого понимающего человека достаточно уже
самих этих слов, чтобы они характеризовали, прежде всего, Толстого как
гиганта. Гиганта в поиске ответов на основополагающие, вечные вопросы,
гиганта в жажде ежедневно, ежечасно жить в тех измерениях, которые предлагает нам великая «тихая» лирика Тютчева.
*
– Струкова после радикального русского национализма смягчилась както внезапно, сделала крутой поворот к либерализму.
– Пару раз съездила в Израиль, побывала в святых местах – и этого оказалось достаточно, чтобы пересмотреть, казалось, незыблемые и даже когото пугающие убеждения?
*
Его стихи бывают как условие математической, физической и тому подобной задачи. Читаешь – не до поэзии, надо разобраться в этом условии, найти
акценты и связки, ведущие к решению. Но дело в том, что это именно поэзия – и ответ в ней не предусмотрен. И автор сам это знает. И эту установку ни на йоту не отменяет. Предполагаются только масса ассоциаций, только
временное утоление той части естества, которое в ответах не очень-то нуж-
дается, которому важны наполненность неисчерпаемой жизнью, азарт соприкосновения с миром, вашим с ним взаимным переплетением. Здесь любовь,
а не задача, – осаживает автор! И всё-таки далеко не всегда умеет осадить.
И перелистываешь страницу, читаешь другое стихотворение, но опять впечатление, будто погружаешься в условие новой задачи.
Скажите, можно считать такого автора поэтом? Ещё как можно! Речь
ведь идёт о Бродском.
*
Клиповое мышление, повсеместно распространившееся, сужает базовую,
фундаментальную часть мировосприятия и расширяет надстроечную, чуть
оторванную от реальной почвы. Удобный способ манипулировать человеком! Уводить туда, где он обезличивается, причём думает в то же время, как
индивидуально богат. Просто феерически богат! А на самом деле – безвозвратно затерян, погребён в калейдоскопе рваных впечатлений и рефлексий.
*
Постмодернисты ищут новые выразительные средства в ущерб глубине.
Охранители держатся за глубину, не понимая, что старыми средствами она
уже не выразима. Не воспринимается, выглядит чем-то искомым, но в таких
архаических одеждах, что привлечь к себе внимание не может. У постмодернистов же текст как раз зазывен, привлекает, но именно внешней мишурой,
за которой преимущественно ерундовость и пшик.
Разрыв между глубинным, бытийным и возможностями его художественного воплощения – проблема не просто охранителей, но и всего нашего времени. Надо её суметь осознать и решить, если хотим выжить, иметь животворящее продолжение, а не скукоживаться и оставаться бесплодными.
Относится не только к литературе.
*
Его могли и не пустить в большую литературу, он сам где-то признаётся,
какие влиятельные люди не смогли оценить его по достоинству, даже палки
в колёса набиравшего ход «паровоза» вставляли. Но теперь-то смотрит
не маленькой картой, а валетом, возглавляет журнал, даже метит в короли
и тузы. Теперь тоже решает судьбы – кого печатать, кого не пущать, но вот
беда: читать-то почти нечего – ни в его книгах, ни в его журнале.
Уж он-то не позволит о себе и братии так написать, как Давид Самойлов:
Вот и всё. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло, и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И всё разрешено.
*
Рубцов мог сидеть, уставившись в одну точку, по нескольку часов подряд.
И это были творческие чаще всего, а не депрессивные состояния, как может
подумать кто-нибудь особо «доброжелательный» к поэту и русской поэзии.
Стихи у Рубцова, очень многие, рождались в голове, будто в устном, внутренне проговариваемом виде, и только потом записывались.
Смог бы, например, Евтушенко так? Вряд ли. Сразу – к бумаге, к нетерпеливому слову.
Это совсем другое отношение к жизни, тем более к такой её «малости»,
как поэзия, а что уж говорить о чём-то большем? О мироустройстве, вере,
видении Бога, о благодати и справедливости. О людях – кто они? Стадо,
которое надо гнать, скажем, к глобальному миропорядку и воцарению Антихриста, или каждый человек – это всё-таки неисповедимый космос, одно
из самопроявлений Творца, зеркало, в котором он, Творец, может увидеть
многое и, увидев, направить выше, в ту часть духовного пространства, где
правят совсем не тёмные силы.
Нет, не мешайте Рубцову, не мешайте настоящей русской поэзии, пусть
они подольше смотрят «в одну точку».
*
Бесхозному, как Михаил Анищенко, приходится идти вразнос, чтобы если
уж игнорируют редакторы, скованные темниками и форматами, то хотя бы
непредубеждённые читатели, прежде всего в сети, заметили и воздали.
*
Хорошо, мы лузеры. А где сразу оказался Кузнецов при «демократической» власти? Там, где и мы сейчас. Почему его так легко обошли ветрогоны? Потому что именно они нужны этой власти – вместо правды и поэзии.
*
Одновременно быть поэтом и прозаиком трудно. А чтобы настоящими
на том и другом поприщах – совсем невозможно. Что-то уж одно. Если же
совмещаешь, а иные делают это настойчиво, до насилия – значит, чего-то
недопонимаешь и в поэзии, и в прозе.
*
Связь стиха с чем-то высшим ощутимее, чем прозы. Как ни излагай в ней
хоть самую сокровенную суть.
*
Окрыляющая радость творчества. А пишешь ведь в стол. А потом –
на свалку. Сколько примеров вокруг: уходит писатель – и как не было,
и написанное никому не нужно. Даже в книжках изданное.
*
Лучшие стихи Рубцова состоят из единственно возможных слов, а стихи
многих других поэтов – из слов случайных. Вынутых из хаоса, а не божественной гармонии.
*
Почти со всеми оценками Бродского – касательно Булгакова, Ахматовой,
Евтушенко и многих других – я, странное дело, согласен, чувствую с ним
родство; а вот его увлечение, самозабвенную подчинённость американской
и английской поэзии понять не могу. Вижу при этом, что именно она сделала
его творческой личностью величайшего размаха (вкупе с природным даром,
разумеется), а отечественная литература – лишь во вторую очередь. Спорно?
Но не это для мня сейчас важно, я о другом, более личном. О том, как разбегаются в некой узловой точке космополитизм и национально-ментальная
зашоренность, питерский урбанизм Бродского и моя, допустим, узкая, слобожанская лиричность.
Жаль себя, что тут скажешь. Сочувствую и тем, кто безапелляционно
судит о Бродском как о поэте, всего лишь непомерно раздутом мировой
антисоветской и русофобской пропагандой. Всё это здорово, но давайте для
начала осознаем свою ограниченность, друзья, – мысленно говорю им и себе.
*
У Кабанова и Рафеенко вкуса поболее, чем у их украиноязычных сродников по стилистике. Тем не менее, даже они, родня, кстати, по ценностям
и олигархической власти, вынуждены в своей стране реализовываться как
эмигранты.
Ситуация с русскоязычной литературой в Украине и впрямь удручающа:
господдержки она не получала, а теперь, вероятно, и вовсе будет в загоне –
как один из спусковых крючков воображаемого «патриотами» сепаратизма.
*
Печатает издательство откровенную графоманию – надо лишать лицензии. Должны быть квалифицированные редакторы, должны быть их ответственные заключения о рукописях, должны быть рецензенты со стороны,
заинтересованные только в истине, должны быть независимые эксперты в тех
учреждениях, которые выносят последние вердикты и лицензий лишают.
И безумный поток графомании прекратится. И библиотеки от сора очистятся. И общество в массе своей вернётся к подлинной литературе, нация снова
станет читающей. А там глядишь – и по-настоящему культурной. Скажут:
но это дорога назад, это уже было. А сегодняшняя дорога – разве вперёд?
*
– Для кого пишешь?
– В идеале хотелось бы для Бога. И для Рогово. Разумеется, рад был бы
и другим читателям.
– Нет, при таком подходе других будет горстка.
*
Хороший врач терминами не сыплет. И хороший писатель пишет
на живом, родном языке. А не на латинском.
*
Немало стихотворений, причём лучших, Шевченко написал как бы мимоходом, сидя за мольбертом или гравюрой. Даже разговаривая с друзьями.
Да и по себе знаю: когда легче относишься к этому страшному, неблагодарному и ничем другим не заменимому вдохновенному ремеслу – стихам,
получается неожиданно ярче, раскрепощённее, сильнее.
*
– Ясность мысли и языка – талант Анищенко в этом отношении первостатейный. А вот скатывания от ясности в легковесность поэт порой не замечал.
– Да что там! Одно чтение стихов коровам… Мальчишеством обесценил,
маргинализировал значительную часть своего творчества.
*
Авангард как упадническая литература.
*
«Главное – это величие замысла». И вторая самохарактеристика:
«У меня нет ни философии, ни принципов, ни убеждений, у меня есть только нервы». Оба высказывания – Бродского. И в обоих он громадина. Хотя
за второе хватаются узколобые и ликующе обличают, пляшут, как на костях.
Не понимая, что на своих-то костях и пляшут.
*
Кузнецова почти не переиздают, Бродского – сколько угодно. Так востребована русская идея (Кузнецов – одно из её воплощений) не то что
в мире, но и в самой России. А ведь Рейн, друг Бродского и коллега Кузнецова по Литинституту, ставит этих поэтов рядом, на одну доску по мировой
значимости. Вот вам и справедливость, вот вам и земное посмертное воздаяние.
*
– Проза с пространными описаниями и не очень-то нагруженными диалогами изживает себя в небывало уплотнившемся информационном пространстве. Нужен сжатый художественный продукт. И формы его ищутся,
вызревают. Интересно, что это будет.
– Отсутствие литературы.
*
Перевернулось подсознание, несветлыми сделались сны – в них еду, бегу,
иду в Рогово, но то в Старобельске облом, всё срывается, дальше никак,
то в Новопскове. То вот уже и дом наш вижу, рукой подать, сотня, полсотни метров, а что-то неизменно случается непредвидимое и уже стойко ожидаемое – и, нет, не могу дойти!
Снится, что до родины
Бегу не добегу,
До куста смородины
В голубом снегу.
Написал ещё в армии, сорок лет назад, полностью можно прочитать
в сборнике «Ген свободы». И вот уже шестнадцать лет, как сбылось. Только
отнюдь не лирично, а жёстко, слышишь?
К кому это я обращаюсь? Он знает. И они знают.
*
«Рейн – еврейский Есенин». Красиво, даже роскошно звучит. Мне нравится. И попутно, по другой составляющей, даже восторгает: умеют же
и несочетаемое сочетать себе на пользу!
*
Три года уже, как нет Анищенко. Ивантер был его другом. Много помогал. И я постепенно понимаю, что прежде всего за эту помощь я стал внимательнее вчитываться, а потом и ценить стихи Ивантера. Такая вот немного
ангажированная, благодарная получилась эстетика, искривлённые, а не объективные критерии. Впрочем, сам Анищенко числил Ивантера среди лучших
современных поэтов.
«Не из благодарности ли за помощь?» – иногда вертится у меня мысль,
но я её отгоняю.
*
– Что с того, если бы Рубцов поездил по америкам-европам?
– Как что? Это только ухудшило бы, исковеркало, иссушило его стихи.
Ну вдруг он возьми да и предайся «глубине» впечатлений от этих поездок.
*
Почему нет серьёзной и честной литературной критики? Потому что нет
гражданского мужества у критиков. Даже заикнувшись, они поневоле должны выражать свою общественную позицию. А прямодушная, совестливая
позиция лояльной к существующему порядку вещей быть не может. Танцевать же вокруг назначенных в светочи гороховых чучел и вовсе не пристало.
Вот и молчат наши серьёзные, но не мужественные критики, вот и нет у нас
правдивого слова о литературе.
*
– Важно, чтобы не было любви – к родине, людям, чтобы не было благоговения – перед бытием и Создателем, а царил депрессняк. Такого литератора поддержат, лишь старайтесь, ребята. И ребята лезут из кожи. Как змеи
при линьке.
– Змеям и стараться не надо. Это их естество. Только из-под каких мёртвых корневищ их так много вывалилось?
*
В больших количествах однотипная поэзия, как у Зиновьева, вещь тоже
не вполне выносимая.
Хотя считалось же «бургомистрами» и самим Эренбургом: есть пятьшесть хороших вещиц на всю книжку – и добре. А тут десятки и десятки.
Непредсказуемых и, к сожалению, одновременно уже понятных, угадываемых заранее. Драма большого поэта и его стилистико-содержательных
предпочтений, ставших цепями?
Но утешимся: разнообразной чаще бывает всякая мелкота.
*
Литературе научить нельзя. Только каким-нибудь тонкостям ремесла.
Но зачем они тебе, если у тебя нет первостепенного таланта, если ты талант,
допустим, средней руки? Они станут лишь твоим несчастьем, видимостью,
фикцией посвящённости и призванности. Средним талантом, даже помноженным на ремесло, ничего серьёзного в творчестве не добиться. А если первостепенный талант у тебя есть, то о тайнах литературы он знает гораздо
больше, чем можно научить, а уча – испортить.
Отсюда один из выводов: Литинститут можно и даже полезно ликвидировать, пусть не множит несчастья. Несколько процентов успешности, которые он продуцирует, не стоят сотен изломанных судеб, тысяч блужданий
по чужим тропам. Достаточно филфаков или вообще самообразования, если
кому-то приспичит обогатиться теорией.
*
Сравнивают «Пирамиду» и «Мастера и Маргариту». У Леонова – ангел,
у Булгакова – дьявол; там трудный растянутый текст, тут – яркое динамичное повествование. Кто виноват, что «Пирамида» не востребована широким
читателем – ангел? Кто помог «Мастеру и Маргарите» стать мировым бестселлером – дьявол? Полноте. Леониду Максимовичу надо было как минимум
считаться со стилистикой изменяющегося времени. Но как? Себя по заказу
не переделаешь. А ему ещё в двадцатые вменяли в вину дворянскую архаику
стиля. Справедливо вменяли. Но он дотянул этот стиль до лихих девяностых.
Не слишком ли?
*
Силы, терпение, таланты даются нам вровень с тем временем, в котором
выпадает жить. И порой кажется, что другое время мы, может, и не сдюжили бы вынести.
*
Равный убил Мандельштама? Нет. Более-менее равный только столкнул
его во мглу животного низа. И уже этот низ, безличный, дышащий миазмами
запредельного зла, сожрал поэта, даже не задумываясь, кто перед ним.
*
– Лирика появилась из страха смерти.
– А может – из любви?
– А любовь, ты думаешь, из чего? Из того же страха.
*
Общее качество литературы зависит от тех, кто занимает в ней командные высоты. Так было, есть и будет.
*
В трактовках филологов то и дело вылезают идеологические ходули,
всякие философские и психологические клише, читать противно, тем более
когда анализируемый текст многошумен, как лес, и к ходулям меньше всего
сводим.
*
Витийство – а оно преобладает даже в очень хорошей поэзии (вся Ахмадулина из витийств состоит) – иных приводит в никуда, а у Зиновьева оголённость, непритязательность слова плюс какое-то непоколебимое «ничтоже
сумняшеся» дают ошеломительный результат.
Так муза насмехается над чрезмерно кудреватыми и возносит простых
как правда.
*
«Всерьёз не писать, всерьёз не думать, всерьёз не жить».
А что, по-постмодернистски оно ведь и вправду гораздо легче воспринимать этот усложнившийся и сходящий с ума мир.
Защитная реакция – вот он что, этот постмодернизм.
Хотя для кого-то и идеология. Очень прибыльная.
*
Минор советская власть не любила. Но за сквозную ноту покоя и показного всепрощения печатала Жигулина, не вменяла в вину тихую грусть
и светлую печаль. Однако из-под контроля, само собой, не выпускала. Чтобы
бывший политзэк вдруг не начал зарываться, напоминала о себе и своих возможностях разными методами.
Именно в таком ключе мы комментировали приход Жигулина с загипсованной рукой на очередной семинар в Литинституте.
«Случайный» прохожий метил по голове трубой, завёрнутой в газету,
но Анатолий Владимирович подставил руку. Добивать или посильнее увечить
«воспитатели» не стали – сочли, что для закрепления урока на текущем
этапе этого достаточно.
*
– Когда душа смазана, амбивалентна, невыразительна, то и стихи такие
же. Сначала определись в ценностях, наработай убеждения, а потом уже
пиши.
– Что? Агитки?
*
Неизвестный поэт и неизвестный солдат – есть что-то общее в судьбе?
*
А ведь о поэзии уже забыли – что она такое. Или есть ещё где-то мальчик в селе, который открывает объятия навстречу берёзе и клёну, слышит
чистую музыку тайны и слова? Душа которого ещё не переформатирована
под последующее порабощение и долгую посмертную казнь.
*
Раньше поэты слушали природу, сосен шум, сейчас, как все, слушают
мёртвоговорящий зомбоящик. Да и поэты ли это?
*
Предварить эти записки можно было бы словами: «Клиповому сознанию
современника посвящаю». Да как-то вычурно будет.
*
С нашего курса после разрушительных девяностых литературой не прекратили заниматься единицы. Отчаюги. У остальных победило чувство целесообразности: зачем тратить усилия впустую, когда речь идёт о выживании
и надо класть себя на добывание насущного. Даже плохонький музыкант
в подворотне играет не бесплатно. А тут не то что гонораров – за свой счёт
надо издаваться, сети распространения книг никакой, гоняться за копеечной премией унизительно и нет смысла – всё равно отдадут прикормленным
и лживым.
*
– А инопланетяне создают музыку, пишут стихи? Нет? Тогда какие они
боги?
– Именно потому и боги.
*
– Писать стихи – даже самые пафосно мужественные, гражданские или
постмодернистски крутые, матерные – культивировать в себе и в обществе
инфантилизм.
– Так и про веру можно сказать. Но что в ней плохого?
*
Сколько многозначительности у Тарковского. Хотя бы в том же «Солярисе». Как хотелось тогда впитывать её и разгадывать. И как наивна она,
как не работает сейчас.
*
Что-то затягивается у меня этот период – не пишутся стихи. И писать их
не хочется. И становится даже странно, что так долго ими жил. Можно ведь
и без них.
Так, наверное, уходит одно за другим что-то важное, пока не уйдёт
и сама жизнь. И где-то поймёшь, что можно и без неё.
*
Бродский о Кушнере: «Грызун словарного запаса». Каково? Кто скажет
короче и точней?
*
Можно было бы читателю и без «Поднятой целины» прожить. А вот без
«Тихого Дона» – вряд ли. Глыба в литературе, в истории. Бушующее море
в ноосфере.
*
Чтобы стать поэтом, нужна любовь. А ненависть – штука третьестепенная. Более того, её может и не быть. Как нет, вероятно, у высшего творческого начала.
*
– Он – поэт, и деловые разговоры богачей вряд ли его привлекают.
А если и привлекают, то лишь затем, абы щёлкнуть по носу какого-нибудь
слишком заносчивого.
– Не заблуждайся. К бедным у него такое же отношение. Он ведь
не копейки считает в карманах, а нечто другое – в наших душах.
*
Искусство как игра, а не откровение, тем более – мистическое. Облегчённый подход? Но как раз при таком подходе достигаются сегодня более весомые художественные результаты. Не верите? Спросите у авангардистов, чем
они покорили мир и вас самих. Ответят: «Да, именно сим победиши».
*
Странно, что проза требует мыслей и мыслей, а вот мыслям и мыслям
не нужны ни проза, ни тем более стихи.
*
Лариса Васильева организовала встречу Кузнецова со студентами в актовом зале Литинститута. Оратор из поэта был не ахти, но кто хотел слышать – услышал многое. Нам с Сергеем Куцем хватило. Выходили мы из зала
в сосредоточенном и приподнятом молчании. А вот Грицко Чубай в группке
украинцев позади нарочито громко повторял:
– Какой некультурный поэт!
Вкус Чубая, как я понимаю, воспитывала прежде всего восточноевропейская, даже не традиционно украинская литература. Ну и – понятное неприятие литературы русской. Считаю этот вкус до сих пор слишком эклектичным.
И читать мне в таких стихах практически нечего. Даже если это не Чубай,
а более собранный и талантливый мой земляк из-под Луганска Василь Голобородько.
*
– Всегда удивлялся тем, кто отдаёт предпочтение новостям, политике, вообще всякой всячине, но не литературе и не статьям о ней. Теперь
начинаю удивляться и себе. Новый номер ЛГ или ЛР – и что? Пролистну
за несколько минут – и ни на чём не остановлюсь всерьёз.
– Потому что там стало нечего читать.
*
Художник ищет образ, мысль, а не истину. Воспринимает мир дробно,
а не синтезировано. Искушённых художников много, «наивный» Толстой –
один.