Она оставляла грязные чашки,
и если бы только их,
а пуговки просто рвала с рубашки
своей и всегда с чужих.
Порывистой, яркой и непрактичной,
молитвам наперекор,
считала судьбу свою только личной,
а всё остальное - вздор.
И все пироги у неё горели,
и был пересолен суп,
но только любили её и хотели
все те, кто красив и глуп.
А, кто помудрей, понимал и плакал,
и всё был простить готов,
когда им казалась она собакой
нашедшей своих щенков.
Она уводила в такие дали,
за дудочкой, не вожжой...
А близким, с другой стороны медали,
казалась она чужой.
Ей верилось долго, что будет вечным
высокий её полёт.
Но время, палач с топором заплечным,
привыкло смотреть вперёд.
То реперам уши заложит ватой,
то девушек оголит.
Она оказалась вдруг виноватой
за честность и гордый вид.
Фигуру уже не спасает платье.
И толпы её ушли.
Теперь то она наконец заплатит
за всё, что в душе нажгли.
Заплатит, когда догорит огарок.
Волнуется свет у глаз.
А свет на закате бывает ярок,
работает богомаз.
Всё реже она оставляет чашки.
Но, чтобы закончить стих,
она пересуды сорвёт с рубашки.
Ей дела нет до других.