Жил да был один Поэт в России,
Вроде бомж, а вроде и не бомж.
И не стар, и вроде как при силе,
И порою выбрит и пригож.
Пил порой, когда водились башли,
Был не скуп на хлеб и на вино,
И частенько в латаной рубашке
Вечера просиживал в кино.
А ночами он писал в тетрадку,
Пяля в ночь уставшие глаза,
И порою на строку украдкой
Капала похмельная слеза.
Где он брал слова? Да кто же скажет...
Где он темы брал для вещих строк?
Кто теперь единой нитью свяжет
Всё, что только он связать и мог?
Быт его нисколько не печалил
Очень непростого жития.
Да и жил он только лишь ночами,
В суть вещей вгрызаясь бытия.
В городах, где жизнь привольно льётся,
И в лесах, где стонут топоры -
Он писал поэмы, где придётся,
Пряча под столешню до поры.
Но приходит время для Поэтов
Позабыть уютных кухонь тень,
В голос миру исповедать это,
Что скрывает душный, жаркий день...
И он вышел, вынув из столешни
Рукописи выжженных ночей,
Боль, любовь, сплавлявшихся кромешно
В свете несгораемых свечей.
Вышел из дому, держа пакет под мышкой
И, никем не узнанный, пошёл
Тратить, что накоплено с излишком,
Веря, что всё будет хорошо.
Но редактор с ноткою презренья
Смерил из-под спущенных очков:
"Ну какие в наши дни прозренья?
Ваши вирши лишь для дурачков!
И не стоит, даже не надейтесь,
Тратить время на подобный вздор!
Нынче в тренде подвиги и смелость,
Молодость, отвага и задор!"
Как оплёванный, он вышел из журнала
И побрёл дворами по прямой,
Матеря журнальных генералов,
Лужами скорей к себе домой.
Было много всяческих редакций
За последующие траурные дни...
Было много всяческих реакций
На стихи, что хаяли они...
Он запил в те дни, жестоко, страшно,
Заливая раны первачом.
Всех вокруг расставил день вчерашний
На своих, и тех, кто ни при чём.
Он кричал мне в сумраке табачном:
"Да какой талант, ядрёна медь..."
А я знал, всё сложится удачно,
Просто всё должно переболеть.
Всё прошло... Он вышел из запоя,
Отутюжив стрелки на штаны.
Только он и я... Нас было двое
Против равнодушия страны.
И в ближайшем номере газеты
Напечаталась поэма о Христе -
О любви, предательстве, наветах,
Подлости, и смерти на кресте.
И пошла волна рецензий хлёстких
Мутной, смрадной, бешеной волной,
Словно грязь с косого перекрёстка
Критики несли к нему домой.
Называли бездарем и хуже,
Призывали сжечь и исхлестать,
Бить по богомазу и кликуше,
Смевшему напомнить про Христа.
Столько было грязи несусветной...
В этих пасквилях сквозило между строк:
На примере этом на конкретном
Мы дадим врагам своим урок!
Он читал, мрачнел и много думал,
Даже меньше, чем когда-то, пил...
Стал бояться городского шума,
А ведь прежде так его любил...
И случилось то, чего боялся!
И замкнулся ожиданья круг
Тем, над чем когда-то так смеялся -
Поздней ночью в дверь раздался стук.
Он открыл им дверь, и завертелось...
Обыск... Понятые... Протокол...
Он сидел на стуле, и хотелось,
Чтобы этот день скорей прошёл.
Но в тюрьме его, однако ж, ждали...
В окна кралась красная заря...
Били... Снова били... Отливали...
Он молчал... И снова били зря...
Был и суд, и следствие, и лагерь,
Словно под числителем черта,
И казённые судебные бумаги,
Где прописан вечный четвертак.
* * *
Но, однако, отвлечёмся малость
На судьбу Поэтов, тех, что в дрожь...
Не по ним искусственная жалость!
Жалость для Поэта - острый нож!
Кто Поэт? Творец ли на потребу?
Ангел ли с распластанной душой,
Видящий всё через призму Неба
И поэтому для всех всегда чужой?
Нет, Поэт при власти флибустьеров
Вызывал неистовую злость,
И в стране, где процветала серость,
В горле стал у серости, как кость.
Щерилась, прицыкивая смачно,
Городя костями огород,
Серость, с подозрительностью мрачной
Убивая собственный народ.
Бесовщина тешила в ГУЛАГе
Ненависть свою в двадцатый век,
Всё живое обратя в концлагерь,
"Где так вольно дышит человек".
А Поэт - он лучшее в народе,
Он душа, а может, даже Дух!
Потому бесовское отродье
Душит одного его за двух.
Кто-то гнётся под напором силы,
Кто-то ломится, как тополь в ураган,
Ну, а кто-то, напрягая жилы,
Всё не падает, назло своим врагам...
Все мы разные, и дело-то не в рвенье...
Осуждать кого-то не берусь...
Памятник кому, кому забвенье -
Пусть решит моя святая Русь!
* * *
Но вернёмся к нашему Поэту,
Что прошёл всё и не доносил,
Для себя усвоив только это:
Тут не верь, не бойся, не проси...
В лагерях свой быт, свои законы,
Там свой кодекс чести и мораль...
И он нёс свой тяжкий крест без стона,
Запечатав наглухо печаль.
Двадцать пять! Подумать даже страшно!
Я б не выдюжил, сгорел - кишка тонка!
Ну, а он не сдался в рукопашной
И дождался вольного звонка.
С крашеным фанерным чемоданом
Вышел он из лагерных ворот
Где-то недалече Магадана,
Оттрубив свой двадцать пятый год.
Нет, наверное, суровее природы!
Там всю жизнь морозно и бело...
Полстраны узнало в эти годы,
Что такое тачка и кайло.
Он вернулся из седьмого круга
Прочь от магаданской синевы,
И купил вполне приличный угол
За сто километров от Москвы.
Мы с ним раз лишь только посидели
В этом домике на берегу реки.
Были молоды, а нынче поседели,
И душой, и телом - старики...
Он читал по памяти поэмы
Северных своих, суровых лет!
Непридуманные лагерные темы
Мне читал по памяти Поэт...
А наутро он не встал с постели,
Врач развёл руками - я не Бог!..
Всё он сдюжил - годы и метели,
А свободы сдюжить вот не смог...
Нет на свете горшего несчастья,
Чем терять друзей, обретши вдруг...
В путь последний отправлялся Мастер -
С юных лет единственный мой друг!
Сердце разрывается от боли,
Но я твёрдо знаю, не виня -
Кто-то отпустил его на волю,
Как в свой час отпустит и меня.
И в тот час раздвинутся пределы,
И он весело помашет мне рукой,
Снова юный, снова загорелый:
"Здравствуй, брат! Айда скорей домой!"