Глава из повести "СПИНА ЗЕМЛИ"
О лагерях написано много: о нечеловеческих условиях существования, о произволе. Ничего нового к этому я не смог бы добавить. Моя цель – написать о тех неповторимых, достойных людях, которые помогали мне сохранять уверенность в правильности своих взглядов и стремлений, заполнять свои серые будни какой-то духовной жизнью.
Одним из таких людей был Владимир Павлович Эфроимсон.
Я уже упоминал о нем: высокий красивый еврей, значительно старше меня, крутолобый, с добрым пристальным взглядом. Я запомнил его, когда рисовал номера на одежде вновь прибывших. Тогда он как-то мудро смотрел на меня, точно жалел, что мы оба оказались в такой непривлекательной ситуации. С тех пор при встречах я стараюсь первым поздороваться с ним.
Весна 1951 года. На каждый месяц выпадает один воскресный выходной день. Владимир Павлович сидел на скамье, вкопанной у дорожки, и читал редкостный для лагеря журнал “Огонек”.
Откуда? – подумал я. – Из посылки?
Увидев меня, Эфроимсон жестом пригласил сесть рядом. Так завязалась наша дружба – учителя и ученика.
Владимир Павлович рассказывал мне о Москве, об актерах и писателях. Узнав, что я был на фронте и в плену, что люблю поэзию, он вдруг заговорил стихами:
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четвертый день наступаем.
Мы не ели четыре дня.
Строки потрясли меня. Я подумал, что они – о нас, о солдатах 1942 года.
– Знаете эти стихи? – спросил Владимир Павлович.
– Константина Симонова? – полуспросил, полуответил я.
– Нет. Николая Гумилева.
Еще до войны я читал стихи этого легендарного запрещенного поэта, расстрелянного советской властью, помнил его стихотворение “Капитаны”, но этих строк не читал. И еще более почувствовал себя незнайкой-учеником...
Эфроимсон знал обо мне почти все. А я о нем, как и об архитекторе Мейльмане, почти ничего. Что это – скромность, осторожность или мудрость? Война показала мне многострадальность еврейского народа. В послелагерные годы я переписывался с поэтами Ильей Сельвинским, Борисом Слуцким, Марком Лисянским, встречался и переписывался с казахстанским писателем Юрием Гертом. Интересные, добрые люди русской культуры.
Эфроимсон о себе не рассказывал, а спрашивать о его жизни я стеснялся. Из разрозненных фраз понял, что он публиковал статьи о генетике. Он кратко и не совсем понятно объяснил, что такое генетика. Я вспомнил, что генетика считалась у нас буржуазной наукой. За эту самую науку доктор биологических наук Эфроимсон и получил 25 лет лагерей. В реальность длительных лагерных сроков он не верил. Владимир Павлович говорил, что любая революция – это песочные часы в колбе. Время от времени они перевертываются, и тот, кто был наверху, оказывается внизу. А “кто был ничем, тот станет всем” – единственные правильные строки в гимне “Интернационал”. К власти приходят террористы, уголовники, человеконенавистники, они творят режим государства по своим жестоким законам. Пролетарская Парижская коммуна продержалась 72 дня, наша “коммуна” может продержаться хоть 72 года, но все равно конец ее неизбежен – такова диалектика любой утопии. Часы снова перевернутся, и песок заструится в обратную сторону...
Наша дружба началась с журнала “Огонек”, а оборвалась в связи с перемещением проектного бюро в другое лаготделение. Но “Огонек” дал мне и последнюю заочную встречу с Эфроимсоном.
Осенью 1989 года я прочитал в “Огоньке” большую статью о большом ученом – о Владимире Павловиче Эфроимсоне. Там было фото очень старого человека. Он – в своем любимом журнале. Значит, он мог читать и июньский “Огонек”, где целая страница моих стихов “Пленные строки”, мое фото и упоминание о Джезказгане. Вспомнил ли он меня?
Я сидел до рассвета, пытаясь выразить свое состояние от статьи об Эфроимсоне:
Вот и полночь уже, и за полночь.
Вот и утро невдалеке.
Дорогой мой Владимир Павлович,
я увидел Вас в “Огоньке”!
А вскоре в какой-то центральной газете я прочитал о смерти Эфроимсона.
В такие дни остро ощущаю свою сердечную недостаточность: смерть каждого друга, как и смерть каждого любимого деятеля культуры, рывком приближает мою собственную смерть.
Незадолго до кончины Эфроимсона я пережил огромную утрату: смерть моего лагерного друга Камила Икрамова – писателя, общественного деятеля. Мы познакомились в Усольлаге, близ Соликамска, а потом в 1967 году я нашел его через московское издательство “Детская литература”, где – к моему восторженному изумлению – вышла его книга “Улица оружейников”. Камил стал писателем! Мы стали изредка переписываться... А в июне 1989 года я плакал над его некрологом – и там же, на полях “Литературной газеты”, написал:
Я хотел бы носить его портрет,
как медаль на ленте муаровой.
Мне б Камила милого запечатлеть
в мраморе мемуаров.
Но мемуаров не получилось.
В 1947 году Камил Икрамов пролетел, как метеор, по орбите моей лагерной жизни – мы в течение года ежедневно общались друг с другом.
Некролог побудил меня начать писать повесть-исповедь “Мой милый Камил”, но дальше семи страниц вещь не пошла. Когда мы познакомились, ему шел 20-й год, а мне 26-й. За моей спиной было художественное училище, фронт, плен, груз стихотворений о пережитом и некоторое общее представление о советской литературе, а Камил еще только нащупывал себя, проклевываясь как личность. Повествовать о том, что я был для Камила кем-то вроде наставника, было бы нескромно, и повесть оборвалась. В историю литературы писатель Икрамов вошел и без моих мемуаров. А в моей памяти он так и остался почти мальчишкой – узбеком по отцу, евреем по матери, – цепким юношей с русской душой.
Главная книга Камила Икрамова – роман-хроника “Дело моего отца”. Когда-то Твардовский намеревался печатать этот роман в своем журнале “Новый мир”. Но вместо этого Камилу пришлось спрятать рукопись на тридцать долгих лет, и все годы писатель не прекращал своей работы над ней.
В центре книги – две судьбы, два человека. Отец – Акмаль Икрамов, видный партийный и государственный деятель, расстрелянный в 1938 году с Бухариным и другими, и сын – в шестнадцатилетнем возрасте арестованный как “сын врага народа” и проведший в лагерях и ссылке 12 лет.
В 1987 году я поздравил Камила с его 60-летием, вложив в конверт два своих стихотворения 1947 года, ему посвященных – просто для памяти о том времени. В ответ пришло краткое письмо от его дочери:
“8.11.87
Уважаемый Юрий Васильевич!
Мой отец, уже третий месяц находящийся в Париже, строго-настрого наказал мне сообщить Вам, что его молчание объясняется исключительно его отсутствием, а вовсе не забвением старой дружбы. Во всяком случае, когда я сказала ему по телефону о Вашем письме (извините, но всю корреспонденцию я читаю), то он обрадовался гораздо больше, чем когда узнал о награждении его орденом. По приезде папа обязательно Вам напишет. От себя хочу добавить, что эти Ваши стихи я знаю с детства, можно сказать, с ними выросла.
Желаю Вам всего наилучшего.
Анна Икрамова”.
А потом пришло письмо и от Камила. Оно мне показалось каким-то итоговым, но я отнес это к его 60-летию. О том, что у него рак желудка, я не знал, а он умолчал. Камил писал о другом:
"Юрочка!
Это первое письмо в Москве, приехал вчера к вечеру, сегодня ночью пишу.
О моем отношении к тебе и к значению нашей встречи ты можешь судить по тому, что моя дочка знает твои стихи с детства. А ведь текстов у меня не было и нет, тогда я многое читал по памяти (сейчас, боюсь, не смог бы)...”
Это было его последнее письмо ко мне, оно заканчивалось поздравлением с наступающим 1988-м годом.
А потом был журнал “Огонек” № 48 за 1988 год с ошеломившими меня главами из романа “Депо моего отца”. И фото Камила – с сединой в бороде. И крупное фото его молодого отца. И еще фото сидящих рядом отца Камила и моложавого Сталина. И фото памятника Акмапю Икрамову, стоявшему во весь рост с протянутыми к народу руками...
Мой любимый журнал “Огонек”, на мгновенье высветивший судьбы и Эфроимсона, и Камила, и мою.
А еще через полгода – журнал “Знамя” № 5 за 1989 год с началом публикации романа “Дело моего отца”. Шестого номера журнала с окончанием романа Камил уже не увидел – он умер в Германии после операции.
Еще через два года Оля Сидельникова, вдова Камила, прислала мне книгу, изданную стотысячным тиражом. На титульном листе значится:
Камил Икрамов
ДЕЛО МОЕГО ОТЦА
роман-хроника
Москва
Советский писатель
1991
И там же, на титульном листе, фото стоящих в рост Акмаля Икрамова и Иосифа Сталина – будущей жертвы рядом с палачом. А на обороте первого форзаца – во весь лист - живой, улыбающийся Камил. Его улыбка и мои слезы...
А журнал “Огонек” в это время из номера в номер дает рубрику “Антология русской поэзии XX века”. Ее ведет Евгений Евтушенко.
---
Повесть "СПИНА ЗЕМЛИ" полностью https://proza.ru/2020/05/24/998