Язык мой — враг мой.
Им владея, я не могу и слова выжать.
Я будто вниз качусь.
По склону в перпендикуляр,
с единой палкой,
на гнутых лыжах.
Свистящий ветер
задул свечу.
Будь у меня хоть речи дар,
высокопарной и красивой,
я и тогда не захочу
её вещать.
Во мне пожар.
Забыта честь, забыта стать,
когда меня
и в хвост и в гриву,
как норовистого коня.
Как жутко — в марте снег,
да и в душе, признаться,
стужа лютая,
когда священный человек,
мой далеко — я как разутая,
раздетая, без панциря,
и не смежить теперь мне век.
Я не могу уже пытаться
нормально думать, а душа
взвинтилась так, что больно где-то
посередине, чуть левей,
назвать сей орган можно сразу.
Как говорят, живет там лето.
И говорят, что не бывает
его у грозных палачей.
Поэт писал, что ангел может
его достать, разинув грудь,
вдохнуть туда тепло.
Убрать назад, на место то же
(а не бесстрастно запихнуть),
и сделать так, чтоб зажило.
И — вуаля.
Но только снова
оно полезло из груди,
ломая рёбра,
оставляя
все их оковы
позади.
На тонком красном поводке,
застегнутом на севшем горле,
покорно следую за ним.
Ступаю, голову склонив,
оно ведёт меня к воде.