Мне больше не пиши. Я знаю всё.
Что ты мне не жена, не друг, не удила.
Записку балабока пронесла,
с дежурной осенью договорившись влёт.
А что за весть была?
Ты дышишь у другого на груди.
На днях, в дверях, почуяв чей-то взгляд, застыл с ружьём.
Какой-то странный зверь стоял перед жильём,
Глядел в глаза и взгляд не отводил,
Потом глаза на солнце перевёл —
Вольноотпущенные журавли летели на побывку на юга
Без ксивы.
На законные полгода.
Исчез.
И вновь тайга,
Во мне — одна тайга.
Так в женской пересылке у природы
Придёт приказ — гнать дальше, на убой.
И вмиг ветров легавых встанут тени,
На реки и леса мороз браслеты
Нацепит, руки выгнув за спиной,
И в снег этап поставит на колени.
Я помню, как сейчас,
Насадно кашляли на холоде берёзы
Под хриплый смех ворон,
А дым печной писал малявы в небе.
И пустота, прообраз тишины,
И вечер.
И скрывался грустно в нём.
А позже волк, голодный фраер,
Хрипел блатную песнь под круглым янтарём,
Пока рассвет не крикнул: — Шухер, на хер!
Здесь по весне не вспыхнут люди.
Последний кольщик судеб и миров
Татуировку снов набьёт на стёкла,
Прошепчет внятно:
— Спи, весны не будет.
В барак надежд заходит день с проверкой,
Шмонает — не осталось ли тепла,
А где-то причитает одиноко
Забытой муркой пьяная фанерка —
Засохшая сосна в лесном гробу.
Растрёпана, в одном трухлявом платье,
Во тьме отчаянья от края и до края...
Тут никогда не будет демократий,
И только стук позёмки о трубу —
Дежурного по зоне вертухая.
Мне больше не пиши.
Тебя я не признаю.