4
В этом деле я опытный механик:
рюмку выпью – и руки не трясутся,
собираю, паяю – труд великий –
то, что выручит всю мою удачу.
Раз отсюда нельзя через границу,
тайный лаз строю в прошлую Россию.
5
Я – математик, цифири своей изменивший, я время
начал испытывать – гнулось, тугое, и вспять обращалось.
Я устыдился: откуда такая пошла лженаука,
где я напутал, наврал? Мой успех раздражал меня очень.
Чаю хлебну хворь да дрожь разогнать, а в стакане, а в чашке
не убывает; с холодным еще самоваром на кухне
возится девка, от дыма перхает, заварку найдет ли?
В этих масштабах орудовал. Слишком невинно, чтоб слава
яркая как-то стяжалась, – в безвестности, может, мне лучше.
Я побоялся рассказывать, вызвать смех, струсил позорно.
Если б теория, функции всякие, графики, разве
стал бы умалчивать? Я б напечатал в немецких журналах,
я потеснил бы Эйнштейна – а так оперирую чем я?
Шепоты, всхлипы, водица течет, на нее говорю что…
Время такое – Серебряный век: сколько мистики сразу
в белых ночах петербуржских сияло чуть призрачным светом!
К тем, этим начал захаживать, слушать; ученья Востока
мне трактовали они или правила нашей аскезы,
мистики русской, исконной; не находила ответов
мысль моя, злобно металась меж бредов их, нудила, злая,
выйти меня, встать за кафедру: тут не так страшно позора,
не в академиях ведь, не среди своих – вещему сброду,
этим патлатым открою последние тайны вселенной.
Слушают так невнимательно, так снисходительно шутят,
слог разбирают, размер и влияние Белого видят,
чё-то симфоний его. Я еще искажаю им время,
я ускоряю события, я замедляю их мысли –
без толку… Эфироманы и морфинисты лажают
с временем сами – мои им безвредны опыты, сдвиги.
***
А между тем развивались события, беды сгущались.
А не моими трудами ли? – Нет, я лишь только ускорил
собственных смену минут и часов, по другому теченью
мимо эпохи пустил. А хаосу двери открыли
те, кто эпохе родные…
Мышкою шмЫгнул в срока мировой – пропусти невредимо,
время, меня!
И других изничтожила граждан война,
мне ж как сон,
быстрый, лживый.
Дальше смотрю: погибает Распутин, броженье, братанье,
царь оставляет престол, череда-меледа роковая,
красный и белый террор, лед кронштадтский, корабль уплывает,
и не рожает земля, и воздух становится тише,
и лагеря, и каналы, и новой войны приближенье,
и старой
счеты не кончены, и все на всех, и такая победа…
Что ж за судьба у страны: казни, казни да голод и холод,
только война за войной, только темень-тоска между ними,
только паденье державы и возрожденье державы,
гнусная их череда, уминающая поколенья!..
Где же мне остановиться, век за веком меняя?
И до чего досмотрю? До конца времен, света не видя,
места не видя,
где можно счастливо жить, успевая и медля со всеми,
слиться с народом, страной, не быть им чужим и отдельным…
Есть же для этого способ!
Есть же для странника Родина!
К ней отправляюсь в путь дальний!
Вспять поплыву, пошурую веслами – труден и весел,
скрип, будь! И кто же со мною – за лучшею долей, за счастьем
плыть к настоящей России, ушедшей?
Настигнем беглянку
в пушкинских зрелых летах,
в бодрости юной петровской.