Иду к реке. Кучнеют облака,
качает луг манишками ромашек,
морщинит ткани серая река,
и ива над водой руками машет.
Кому?.. Не мне ль?.. Июль. Перед грозой
у тварей жизни много в душах блажи.
Вот стрекоза, стан изогнув лозой,
с другой сцепилась, кружатся картинно, -
любовь, она всё та ж, что в мезозой!..
А запад почернел, как сруб старинный,
и вспыхнул немо светом лишь на миг!
Но вскоре докатился до долины
дробящий стук. Заоблачный старик
два раза провернул там жерновами.
Нетрудно мне представить его лик:
он сед, как дед мой, поучать словами
не склонен: поучает только труд...
А чёрный сруб уже над берегами,
и ветер стих... Вдруг из избы небес
посыпались на дол то треск, то вспышки,
а вслед за ними ливня гуд и хлест!
Лишь пять минут - мокры мои подмышки:
завещанный мне дедом дождевик
так стар, не то что удочек мормышки...
Но вот к востоку откатил старик
свой тучный дом с огнём и жерновами.
Дождь поредел, иссяк, росой приник
к цветам, к траве. Как будто васильками,
меж облаками небо зацвело,
и шмель из норки выполз, над листками
гудя, взвихрил прозрачное крыло...
Недвижна ива. Светятся ромашки.
Уклейки колют водное стекло.
В озона запах втёрся запах кашки.
Вновь над рекой стрекозы понеслись,
являя вертолётные замашки.
Кузнечики затренькали... Вся жизнь
приникла к лугу, как к дитёнку-сыну...
Я лёг на спину, взгляд забросил в высь
и выудил там первую терцину!