Который день уже в раздумьях
брожу, не ведая покоя:
одной лишь думой неприступной
объят мой разум непристойно.
Который раз глубокой ночью
я просыпаюсь от кошмаров...
Ничто не в силах тут помочь мне,
внутри пылаю, как пожаром.
Грехом пропахли мои мысли.
За мной следят незримым взглядом,
а я стараюсь всё исчислить
ступени, что крадутся к храму,
в котором спрятан сокровенно
от глаз чужих небесный пламень,
о ком все люди незабвенно
хранят в сердцах святую память.
Я робко мыслю, как прекрасен
его величественный образ,
но образ смертных лиц несчастных
всплывает пред глазами тотчас.
Мой долг спасти их от мучений,
избавить от печальной доли...
Меня накажут, - нет сомнений,
но я готов познать всей боли!
Ведь все страдания ничтожны
пред выпавшим на жизнь земную.
А если муки невозможны,
то смерть торжественно приму я.
Решайся же! Ведь не пристало
терзаться страхами титану!
Прочней Гефестова металла
должна быть воля непрестанно.
А, может, движет мною скверна?
Быть может, яд прокрался в разум,
и, может, вижу всё неверно,
а чувства стали чужды глазу?
Нет! Правда там, где справедливость!
И, если нет пути иного,
я стойко вынесу немилость
перед лицом всего людского.
Сегодня ночью... Полно медлить!
Цена раздумий – чьи-то жизни.
И если мне рассвет не встретить,
то и не встретить укоризны...
Луна взошла над миром сонным,
молчит Олимп в её объятьях.
Один мой взгляд в ночи не сомкнут,
о деле «чёрном» помышляя.
За шагом шаг, всё ближе, ближе...
И кровь вскипает от волненья.
Себя корю и ненавижу
за нескончаемые сомненья...
Я перед ним... Он предо мною...
Пьянит своим прекрасным светом.
Тянусь к нему своей рукою,
и целый мир вдруг стал неведом...
Вокруг бежали чьи-то тени,
а руки жгло приятной сыпью.
Тянулись скользкие ступени,
и каждый шаг пророчил гибель.
Я нёсся прочь, что было мочи,
в руках сжимая, сердце словно,
и отступало царство ночи
пред светом, льющимся безмолвно.
Разряд грозы и рокот грома
бежали вслед за мной тревожно,
а я всё рвался прочь от дома,
огонь сжимая осторожно.
Он знает суть моих терзаний
и разделить готов со мною
тропу, ведущую в изгнанье,
представ святынею людскою.
Искрясь величественно в танце,
он станет им самой надеждой,
а мне, несчастному страдальцу,
явит покой души мятежной.
Я приношу себя как жертву
во имя той любви безмерной,
что испытать пришлось мне первым
к земному нашему творенью.