Картина называлась "Атмосфера". Горы, иссечённые солнечными лучами, серебристо-голубые на освещённых склонах и фиолетово-синие в расселинах, вздымали свои пики к небу, светло-лазурному у высокого горизонта и постепенно набирающему ультрамариновую глубину к зениту. Над горизонтом висела луна, которая, казалось, будет шероховатой наощупь, если коснуться её светлого диска, тающего в утренних лучах - настолько рельефно были прорисованы кратеры. Подножие гор было укутано туманной дымкой, и каким-то предчувствием совсем рядом, в этой белёсой пелене угадывалось море. Глядя на картину, хотелось набрать полные лёгкие воздуха и дышать, дышать этой утренней свежестью. Эффект прозрачности воздуха достигался тщательным прорисовыванием самых мелких деталей на заднем плане, изображением фактуры камня, но это понимание приходило позднее, а сначала хотелось приставить ладонь ко лбу, защищаясь от яркого солнца и вглядеться в эту далёкую даль…
Невероятной казалась лёгкость, которая охватывала при взгляде на картину. Один астронавт, едва увидев картину сразу сравнил ощущение с невесомостью. И добавил - создать такое полотно могло только существо, имеющее весьма отдалённое представление о земном тяготении. Лайт только улыбался: "Оправдываю имя!"
Были, впрочем, у него и критики. В упрёк Лайту ставили фотографичность картин - не только абсолютно достоверное копирование некоторых деталей на полотне, но и сам выбор сюжета. Он, словно фотограф, стремился поймать на холсте биение жизни, изобразить стук сердца, нарисовать ветер…Девушка, скорчившая забавную рожицу из-за того, что сок слишком кислый, мальчишки, кидающие мяч, стая голубей, взлетающая с площади Святого Петра.
У него был свои привычки, свой образ действий, разделяемый далеко не всеми собратьями по цеху. Так, Лайт никогда не начинал грунтовать новый холст до того, как закончит предыдущую картину. И краски, которые оставались после завершения работы над полотном, он никогда не использовал для следующего - просто отдавал юным художникам из расположенной неподалёку академии искусств. Объяснялось это несложно - каждая работа представлялась ему отдельным, настолько уникальным кадром, слепком движения жизни, что Лайту казалось меньшим грехом переусердствовать с экспериментированием, чем быть обвинённым в эпигонстве.