- Льдинка, а почему ты до сих пор одна? Часовщик задал вопрос в несвойственной ему манере - прямо и открыто.
- Я вовсе не одна. Льдинка кивнула в сторону шкафа с партитурами. - У меня есть музыка.
- Конечно, конечно. Но ты понимаешь, что я имею в виду.
- Был у меня….друг. Мы вместе занимались музыкой, ходили на концерты, репетировали. ..
- Была ссора?
- Нет, как это ни странно звучит, ссоры не было, но мы расстались. Однажды я заболела и несколько дней провалялась с высокой температурой. Он знал об этом, а я ждала его звонка. У меня был сильный жар, и мне стали мерещиться видения, как путнику в пустыне видятся миражи. Мне страшно хотелось пить, но странно - и в бреду, и в горячке я знала, что жажду может утолить его голос. Один звонок. Один-единственный. Чистый, звонкий, как ручеёк. Несколько раз мне казалось, что телефон звонит, и я вскакивала среди ночи, но очевидно, это уже звенело у меня в голове, - от невероятного напряжения, от бешенного тока крови, от тамтамов пульса в висках, от вслушивания, - почти до физической боли в ушах и от всматривания в темноту, - до рези в глазах.
Так прошло три дня, Часовщик. Но…тебе это должно быть известно лучше, чем кому бы то ни было, - Льдинка слегка улыбнулась, - Ты ведь бог времени…Прошло три дня, а для меня прошла половина жизни. На четвёртый день температура спала, кризис миновал, и я сидела в постели слабая, с тёмными кругами вокруг глаз, но уже переборовшая болезнь. Забавное совпадение - это был день моего рождения.
Когда он пришёл, на его лице была обычная добрая улыбка. Он говорил какие-то слова, и до меня, словно сквозь вату, медленно доходило, что сам профессор Н. пригласил его на трёхдневный семинар…
Потом мой друг выразил надежду, что у меня всё хорошо и вручил мне букет цветов и большую и яркую поздравительную открытку.
Моя реакция удивила меня саму, а друга моего поразила и испугала. Я начала смеяться. Я зашлась смехом, я хохотала до слёз, до колик; не переставая смеяться, я взяла открытку, свернула её вчетверо, положила в пепельницу и подожгла. А цветы раскрошила по лепесточку и сложила лепестки аккуратной кучкой, - отдельно, а стебли - отдельно.
Остановиться я смогла только минут через пятнадцать. Я не стала ему ничего объяснять - я бы просто не смогла этого сделать. Он был всё тот же, А я прожила за те три дня невероятно много. И что-то сгорело в пламени лихорадки - что-то, о чём мне и в голову не приходило жалеть. Просто я стала другой. И эта другая смотрела на этого молодого мужчину со странной смесью жалости, брезгливости и отчуждения. И он всё понял - лучше, чем если бы я объясняла всё в словах. Он ушёл. И это было лучшее, что он мог в тот момент сделать.
* * *
Всё было необычно в их отношениях - начиная с того, что это не было ни любовью, ни заурядным мимолётным увлечением. Им просто было хорошо друг с другом - несмотря на разницу в возрасте, несмотря на разность интересов и разный род занятий. Порой Льдинка испытывала лёгкую досаду оттого, что он даже не пытался перевести их отношения в русло заигрываний, понимая одновременно, что это было бы нарушением негласных, самопроизвольно сложившихся правил. Странным показались бы и занятия, которым предавались Льдинка и Часовщик - он терпеливо молчал во время бесконечных пассажей и игры на саксофоне, показывая, однако, насколько внимательным было это молчание, когда Льдинка просила его дать совет в случае сомнений - советы Часовщика всегда были метки и точны, словно и на эту область распространялась часовая точность и аккуратность. Он, в свою очередь, учил её стрелять - с бесконечным терпением исправляя ошибки, характерные для начинающих.
- Посмотри, пули снова ложатся слишком высоко. Делай поправку на движение руки вправо и вверх, бери чуть ниже…
Иногда у Льдинки на глаза наворачивались слёзы -
- Я не могу!!! У меня просто не получается держать в руках этот кусок железа!!! То ли дело - саксофон, из которого вылетают не маленькие злые смертоносные свинцовые осы, а звуки, и они мне подчиняются…Но Часовщик молча улыбался, осторожно целовал её зачёсанные пряди волос за ушком и брал её тонкую ладонь в свою - большую, тёплую и надёжную. Она украдкой заглядывала ему в лицо - и находила в нём ласковую хитринку и добродушие, а ещё - мягкую и нежную настойчивость. И пистолет сразу становился послушным, словно цепной пёс, который узнал хозяина. Кроме стрельбы Часовщик научил Льдинку нескольким простейшим приёмам самообороны. Она послушно повторяла все движения, сознавая на первых порах, что делает это иногда смешно и неуклюже, но не прекращая упражнений, потому что он был рядом, и это было приятно, и в его уверенной силе чувствовался опыт - большой и, как ей казалось, немного горький. Она всё не решалась спросить о том прямо, а он никогда не рассказывал, предпочитая отмалчиваться или отшучиваться. А однажды ночью ей не спалось - наверное, на ночь было выпито всё-таки слишком много кофе, - и её внимание привлёк рассеянный свет, пробивающаяся из комнаты, переоборудованной под студию, и слух уловил приглушённые звуки. Она осторожно, на цыпочках, подошла к двери. Видимо, он был увлечён и не сразу её заметил - он играл, и это был джаз, что-то отдалённо напоминающее раннего Ника Кейва. Казалось, что весь он там, в этой музыке, как освободившийся от одежды пловец, как человек, сбросивший с себя оковы и условности, тайно, украдкой купающийся в свободе, мягко льющейся из поблёскивающего в свете торшера саксофона.