С весенним ветром приходит сон,
воздушно-рваный, как первый снег,
с ресниц — капелью, и слышен звон
в потустороннем изгибе век.
На стороне, что видна во сне,
восходит солнца слепая длань,
и слышен голос его извне:
Откройся тайне, замри, устань.
Я под гипнозом иду к нему,
звенят подвески моих цепей,
и тихий голос, подобный сну,
зовёт: Отдайся, отдай, посмей.
Посмей ступить за порог себя,
и рухнуть в пропасть, и воспарить.
И длани света, почти любя,
сжигают жизни короткой нить.
Я растворяюсь в слепом нигде,
я открываю во сне глаза,
смываю прочь в ледяной воде
все, что открыла, не рассказав.
Я ухожу в кружевных сетях,
под снежной ширмой скрывая боль,
с надеждой встретить тебя во снах,
горящий, мрачный, ночной король.
Мне остаётся лишь зимний сон,
сковавший насмерть тепло и свет,
и тьма приходит со всех сторон
ночами прожитых мною лет.
Я не спала много злых ночей,
стиравших юность боязнью жить,
искала голос его: Посмей,
посмей отдать, умереть, любить.
Я засыпала за жизнь не раз,
когда уже занялась заря,
и вот в сиянии холодных глаз
уснула вечностью ноября.
Я сплю на жертвенника плите,
на белых каменных облаках,
и в зимней мраморной пустоте,
как в землю кровь, утекает страх.
Я сплю спокойно, откинув свет,
и в металлическом декабре
на рваном пологе долгих лет
мне снятся ангелы в серебре.
Мне снится чей-то холодный взгляд,
а может, тёплый, но неземной,
и в нем кострами зимы горят
страдания, бывшие не со мной.
Я обернуться назад хочу
и повернуть это пламя вспять,
но дымом с жертвенника лечу,
и умираю — не привыкать.
Не привыкать засыпать одной
и просыпаться в слепую хмарь,
когда в открытое тишиной
окно морозом звенит январь.
Я пропускаю сквозь сон тепло,
я сплю в великие холода,
мне снится то, что давно прошло,
а может, не было никогда.
Я засыпаю, на снег валюсь
в объятья к темному февралю,
сама не зная, кому, молюсь,
и повторяю: люблю, люблю.
Люблю, как призрачное тепло,
от жгучей раны поблекший шов,
что вдруг совпало, сошлось, свело
вот так — ни плохо ни хорошо.
Сложилось башней из пик и треф,
с собой рвануло, сбивая с ног,
и тлеть осталось, не догорев,
в руинах жизни, где правит Рок.
Люблю все то, что ему — пустяк,
что он во сне от себя укрыл,
и улетаю — хотя бы так
к нему под тяжестью дымных крыл.
Он не поверит, что я права,
но в этом сложно винить его:
беззвучны крики, пусты слова
в стенах знакомого ничего.
Он под защитой полночной тьмы —
там, на бессолнечной стороне,
и серебрится узор зимы
на заржавевшей его броне.
А я лечу над его землёй
на чьих-то сильных златых крылах,
и взгляд того, кто летит со мной,
с земли стирает холодный прах.
Там нет меня, нет любви и слов,
чтоб в ней признаться — там только он.
И колесница ночных ветров
приносит снова знакомый сон,
и в нем, стирая за годом год,
я узнаю, унимая дрожь:
ты — ангел света наоборот,
ты рухнул в пропасть и в ней живёшь.
В твоих глазах — негасимый свет,
твоя душа — ледяная тьма,
и вечность — вечна, и — нет так нет —
себе другую найду сама.
Найду в сиянии чужих миров,
куда стремится нездешний взгляд
из одиночества светлых снов,
и сны, увидев ее, сгорят.
Сгорит на мраморе прежних лет
все, что казалось таким живым,
что было важным, но больше нет,
и растворится, как зимний дым.
Я просыпаюсь без адресов,
имён и памяти, как дитя,
и с чаши звездных слепых весов
себя бросаю — теперь шутя —
на край текущей внизу реки.
В реке прохлада, и мир остыл,
и в нем спокойны и так легки
златые взмахи знакомых крыл.
И дни слагаются в стройный ряд,
и в нем — конец одиноким снам.
И смотрит теплый нездешний взгляд
на чей-то мир, что достался нам.