После дневного ливня
двое сидят в саду.
Вечер одну звезду
выронил над оливой.
Капли с ветвей ореха,
чаячий дальний смех.
Русскоязычный грек,
правнук понтийских греков,
шепчет слова молитвы.
В миску кладёт оливки,
тёплый ломает хлеб,
цедит по стопкам узо.
Город и порт во мгле.
И по дорожке лунной
движутся сухогрузы
от берегов Солуни
в сторону Гесперид.
Гостю
грек
говорит:
был я в горах Афона.
И увидал икону,
а на иконе — ад,
пламя из чёрных врат,
и на плечах три гроба
держат монахи в робах,
тянутся вереницей.
Над головами вязь
нимбы сплела, виясь,
и от неё светло.
Мне та икона снится.
Трое в гробах. Стило
держит один с вощицей.
А на другом — венец.
Третий с понтийской лирой.
Смертны их пелена.
Славны их имена.
Пусть почиют с миром,
отняты наконец
у темноты, у тлена
и у огня геенны,
ибо с них снят грех.
Если погиб грек
до Рождества Христа
и, не приняв креста,
канул во тьму, в Аид —
мало простых молитв.
Вот они тут, бредут:
братья с горы Афон,
греки, кто был рождён
в каждый из дней в году,
вставшие против ада
за сыновей Эллады.
Нимбы из их имён:
Василис и Спиридон,
Гелиос и Нектариос —
сотни святых старцев.
Слово из их уст —
и ныне Аид пуст.
Гомер.
Александр.
Одиссей.
Они отмолили всех.
Аристотеля.
И Перикла.
…Выпив, заев оливкой,
хлопая по плечам,
плача и хохоча,
двое в саду кричат:
слышите? пуст Аид!
Эхо летит, звенит,
вспугивая цикад:
слышите? пуст ад.
Дремлет Европа, как
дева античных карт,
что на спине быка
навзничь плывёт над бездной.
А на боку быка
белым пятном, легка, —
греческая ладонь
с линиями судьбы,
пальцы в воде Эгейской.
Греки идут в огонь.
Греки несут гробы.
И шелестит орех:
мы
отмолили
всех.