***
Небо давит, как на атлантов,
подпирающих своды зря,
на безумцев, певцов, талантов,
на которых стоит земля.
Не желающим прогибаться
уготован один режим –
надрываться и убиваться,
но стоять, пока хватит жил.
Языка их не понимают,
только мёртвых их любит Русь,
но вовеки не обломает,
не сломает их мразь и гнусь.
Пусть их ждёт пустота и небыль,
пусть их выбор смешон, нелеп,
но они лишь удержат небо,
не сменявши его на хлеб.
***
Идёт погоня за душой,
идёт погоня.
О, как же жаждет мир брюшной
её агоний!
Приказ составлен был в верхах
и подытожен:
«Поймать её! Повергнуть в прах!
Растлить святошу!»
Она жива собой сама,
она невинна.
Но комья грязи и дерьма
летят ей в спину.
Бомбят её клочки газет
и клочья сплетен.
И мчатся кони ей вослед,
их гонят плетью.
Идёт погоня за душой,
всё ближе дали.
Но снова лажей, как вожжой,
они достали.
Вещают сотни подлецов
на всех каналах,
чтоб никогда она в лицо
себя не знала.
И нас тошнит уже лапшой
почти до рвоты.
Идёт погоня за душой.
Идёт охота.
Бездушен облик нелюдей –
вождей в законе.
И от предчувствия гвоздей
болят ладони.
Её хватают на лету
и вяжут крылья.
(Когда-нибудь на тему ту
напишут триллер).
Слились в людской единый шлак
волы и волки.
– Прощайте, люди! Я ушла.
Живите долго.
Ненужный ангел, всем чужой,
её заждётся...
Утешен будешь не душой,
а чем придётся.
Что грело нас сильней огня,
увы, отныне
зимы укроет простыня,
пожрёт пустыня.
Пусть спит душа в её груди
до смены века,
пока поэт не возродит
в нас человека.
***
Мы будем платить по кровавому счёту
за всё, что лежит на Фемиды весах,
за преданный призрак крылатой свободы,
что вновь испарился от нас в небесах,
за то, что стыда позабыли надсаду,
за то, что отринули душу за хлеб,
отныне дорога, как быдлу и стаду, –
в казарму и стойло, в свинарник и хлев.
***
История – истерика времён,
что убивает медленно, но верно.
Мир не для тех, кто тонок и умён.
Не для поэтов, не для слабонервных.
Сидят вожди в чертогах золотых,
крутые, но пологие по сути.
Не ведает отныне чувств шестых
шестая пядь, погрязнувшая в блуде.
Где был барак – теперь царит бардак.
Казармы перестроены в бордели.
Как будто стёр безжалостный наждак
всё, чем владели и о чём радели.
Страна рабов, не чующих страны
среди рекламных сникерсов и чипсов.
Страна воров, разграбленной казны,
распроданных садов, забытых Фирсов.
Соблазн Рембо: поэзию презреть,
уйти в торговлю, на далёкий остров...
Корабль пьян. Оставшийся на треть,
он по волнам несёт свой мёртвый остов.
Закройте ваши души на засов.
Когда уходит из-под ног земное –
уж не до белых–алых парусов,
спасти б своё судёнышко, как Ною.
Куда ж нам плыть? Где выход, лаз, отсек?
О, никогда я не пополню стадо
в любви тебе клянущихся навек
и знающих, как надо и не надо.
Души с рассудком нескончаем спор.
Пустыня, как всегда, не внемлет гласу.
Стучит в сердца Лопахинский топор,
как пепел незабвенного Клааса.
***
Люблю не странною уже –
шизофренической любовью –
ту, с кем Эдем и в шалаше,
ту, что мне дорога любою.
И эту ширь, и эту грязь,
и дуновения миазмов,
с чем с детства ощущаешь связь
до тошноты, до рвотных спазмов.
Но что взамен? Но что взамен
вот этой вымерзшей аллейки,
родных небес, родных земель,
родной кладбищенской скамейки?..
***
Живите без меня, чужие страны,
экзотика, заморские края.
Я, верно, показалась бы вам странной -
тем, что не вас предпочитаю я.
Задворки, закоулки, захолустья,
цветы во рву, заросшую траву...
Всё то, что к вам надолго не отпустит,
всё, без чего уже не проживу.
Роскошные дворцы и интерьеры
увижу в перевёрнутый бинокль.
О родина моя - дворы и скверы,
что верным псом лежат у самых ног,
отзывчивость застенчивая улиц,
заученных годами наизусть,
домишки, что потупились, ссутулясь,
берёзы, навевающие грусть.
И хоть от русофильства далека я,
но как предать проспекты и леса,
где так меня по-свойски окликают
трамвайные и птичьи голоса.
Легко идти, пытаясь с ними слиться,
тропинками, которые тихи,
прохожих ранних утренние лица
читая, словно первые стихи.
Вливаться в гущу будничных и праздных,
растапливать улыбкой в душах льды,
искать в потоке дней однообразных
грядущего улики и следы.
Да, многое уже не то в реале,
разрушенное новым до основ.
Но этот рай, что все мы потеряли,
нам возвращают бумеранги снов.
Пусть манят дали дымкой голубою -
их перевесит на моих весах
тот рай, который я ношу с собою,
мой праздник со слезами на глазах.
***
Луна или жизнь на ущербе?
О, только себе не соврать.
И месяц, как маленький цербер,
мою караулит тетрадь.
Охота поплакаться Музе,
но тщетно молю я: «Сезам...»
Мы жаждем не истин – иллюзий,
что нас вознесут к небесам.
Но корчится в муках Россия,
но где-то стучат топоры...
Поэзии анестезия
спасает меня до поры.
Из цикла «Отщепенка»
***
Я всего лишь кустарь-одиночка
над огромной страной,
где моя одинокая строчка
натянулась струной.
И по ней – одержимая бесом,
чтоб кружило и жгло!
Я поэт нетяжёлого веса,
но мне так тяжело.
***
Всё та же синь, всё та же цветь
весеннего куста,
всё та же жизни круговерть,
да я уже не та.
Как стрекоза, совету вняв,
отпев своё, пляшу.
Уже я не на злобу дня –
на ужас дня пишу.
***
я всего лишь пассажир
незапамятного рейса
жизнь отчаянно бежит
по кривым разбитым рельсам
колея ведёт в овраг
кто ты есть в кого не верю
мой вожатый враг иль враль
господа вы звери звери
мой трамвай идёт в депо
все сошли кто ехал рядом
а ведёт его слепой
с мутным брейгелевским взглядом
жизнь короткая как май
засветилось и погасло
заблудился мой трамвай
Аннушка спешит за маслом.
***
Джентльмены удачи, успеха, наживы
пробегают, мне глядя поверх головы.
Не душой, а карманами полными живы,
разве живы вы? Нет, господа, вы мертвы.
Моя жизнь, то ль домашняя, то ли лесная,
сон мой, плач мой, мечта, пустота и тщета,
даже полубезумная, полуземная,
всё равно вам не ровня она, не чета.
О великий покой и блаженство затвора,
где пруды, словно помыслы, детски чисты,
где молчание ночи слышней разговора,
а поступки диктуются чувством шестым,
где пространство течёт нескончаемым Млечным,
где как взбитые сливки сладки облака, -
это то, что вчера, никогда и навечно,
вы же лишь на сейчас, на года, на пока.
* * *
He для меня газетного вранья
Подножный корм и рапортов победность.
Не для меня и сытные края.
О Родина, о нищая моя,
Я жизнь свою подам тебе на бедность.
Съешь и её... Как Блок, скрывая грусть,
В душе тая бесстрашного бесёнка,
Писал, – судить его я не берусь, –
Что слопала, гугнивая, мол, Русь,
"Как чушка, своего ты поросёнка."
Другой Руси на свете не найти.
На место в сердце нету претендента.
Но с этой мне страной не по пути.
И в ногу мне не хочется идти
С лукавым и гугнявым президентом.
* * *
Слишком много правды – это больно.
Я устала от её лица.
От её речей остроугольных,
от её тернового венца.
Пальцы ослабели и разжаться
могут от холодного свинца.
Хоть немного лжи – чтоб подержаться.
Чтобы продержаться до конца.
***
И не верила, и не просила,
не боялась... но что-то никто
не пришёл и не дал, как гласила
поговорка. Ну что ж, а зато -
всё! Цветаевские посулы
оправдались всему вопреки.
И мерцанье огня из сосуда
мне дороже дающей руки.
Но всегда, до скончания лет -
чёрный список и волчий билет.
***
А кто заказывает музыку -
консерваторий не кончали.
Знакомства с муками и музами
они не ведали печали.
Они берут тупою силою -
не обольщеньем крысолова.
И нашу музыку насилуют,
и искажают наше слово,
гармонию — на какофонию,
а флейту поменяв на дудки.
Мне не дожить до их агонии,
но вот плясать под это — дудки!
***
Когда включаю телевизор
в надежде отыскать гуру,
кручу каналы: вздор и мизер,
и вдруг от ужаса замру.
С экрана вижу в час вечерний
иль даже среди бела дня
существ диковинных, пещерных,
непостижимых для меня.
Я вижу залы, стадионы
охочих до пустых утех,
распятых глоток легионы,
идиотический их смех.
И жутко мне при виде корма
погрязших в бездуховной мгле.
Какая-то иная форма
существованья на земле!
О, вы, уроды и юроды,
чей ум трудиться не привык,
вы существа другой породы,
мне непонятен ваш язык.
А где-то, верно, есть другие,
которым испокон веков
порывы ведомы благие
и шифры писем и стихов.
Но где они? Какие визы
нужны в их дивные миры?
Их не покажет телевизор.
Мы в этом мире вне игры.
***
У февраля глаза на мокром месте,
на всём лежит уныния печать.
По ящику одни плохие вести,
и ни с одной хорошей не начать.
Но из тоски, из злобы дня, рутины,
скребущих вечно кошками в груди,
из всяческой безрадостной картины –
поэзия, прошу, не уходи!
***
Я вырвусь за эти страницы
ещё не написанных книг,
за эти тиски и границы
режимов, орбит и вериг,
из ряски, не ведавшей риска,
в миры беззаконных комет,
куда мне и ныне, и присно
ни хода, ни выхода нет.
Из цикла «Живое»
***
Знаю, чувствую каждым суставом:
мне не выиграть той игры.
По откосам мои составы,
по обрывам мои миры.
Дом заброшен, зола остыла,
лишь бурьян-трава между плит.
Но пробился росток в пустыне.
Он живой ещё. Он болит.
Ему холодно без одежды.
В чём душа его? Только дунь...
И бездомным щенком надежда
слепо тычется мне в ладонь.
Время-лекарь придёт с клюкою,
как аппендикс, его удалит...
Ты притронься сюда рукою.
Там Живое. Оно болит.
***
В стихах живу я в полный рост,
а в жизни так не смею.
Душой тянусь до самых звёзд,
а телом не умею.
Обломки строф, как корабля –
свидетельства крушенья.
Не даст ни небо, ни земля
мне самоутешенья.
А шар земной – Содом, дурдом,
вращается в угаре.
Я балансирую с трудом,
как девочка на шаре.
***
Я себя отстою, отстою
у сегодняшней рыночной своры.
Если надо – всю ночь простою
под небесным всевидящим взором.
У беды на краю, на краю...
О душа моя, песня, касатка!
Я её отстою, отстою
от осевшего за день осадка.
В шалашовом родимом раю
у болезней, у смерти – послушай,
я тебя отстою! Отстою
эту сердца бессонную службу.
Копилка
Дождь. Туман. Заветная строка.
Вот мои несметные богатства.
Скажешь, что казна невелика?
Не спеши выказывать злорадство.
Вот сюда внимательно гляди:
это чей-то взгляд, запавший в душу.
Фраза, что однажды из груди
ненароком вырвалась наружу.
Вот напиток из полночных муз,
голоса любимого оттенок.
Я всё это пробую на вкус.
Я знаток, гурман, сниматель пенок.
Что это? Попробуй назови.
Так, пустяк. Души живая клетка.
Тайная молекула любви.
От сердечных горестей таблетка.
Тёплых интонаций нежный след —
словно ласка бархата по коже.
Я им греюсь вот уж сколько лет,
он ничуь не старится, такой же.
И, скупее рыцарей скупых,
от избытка счастья умирая,
словно драгоценности скупив,
я твои слова перебираю.
Скажет пусть какой-нибудь осёл:
ничего же не было, чудило!
Но душа-то знает: было всё.
Больше: это лучшее, что было.
Каждый волен счастье создавать,
разработать золотую жилку.
Надо только миг не прозевать,
подстеречь, и — цап! — себе в копилку.
Я храню в душе нездешний свет,
свежесть бузины и краснотала.
И живу безбедно много лет
на проценты с этих капиталов.
Как алмаз, шлифую бытие,
собираю память об умершем.
Я — самовладелица. Рантье.
Баловень судьбы, миллионерша.
Взгляд души и зорок, и остёр.
Он — спасенье от тщеты и тлена.
Никому не видимый костёр,
огонёк мой, очажок вселенной.
Что бы там ни уготовил рок —
настежь я распахиваю сердце:
все, кто болен, беден, одинок —
заходи в стихи мои погреться!
Моим слушателям
Люди с хорошими лицами,
с искренними глазами,
вы мне такими близкими
стали, не зная сами.
Среди сплошной безликости
не устаю дивиться:
как их судьба ни выкосит —
есть они, эти лица!
Вихри планеты кружатся,
от крутизны шалея.
Думаю часто с ужасом:
как же вы уцелели,
в этом бездушье выжженном,
среди пигмеев, гномов, —
люди с душой возвышенной,
с тягою к неземному?
Вечно к вам буду рваться я,
в зал, что души бездонней,
радоваться овациям
дружественных ладоней.
И, повлажнев ресницами,
веровать до смешного:
люди с такими лицами
не совершат дурного.
Я вас в толпе отыскиваю,
от узнаванья млея,
я вас в себе оттискиваю,
взращиваю, лелею.
Если б навеки слиться мне
с вами под небесами,
люди с хорошими лицами,
с искренними глазами…
***
Страны и дома добровольный пленник,
гляжу в окно на сцену бытия,
на тот спектакль, что без копейки денег
даёт сегодня улица моя.
Идёт спектакль, бесхитростный и чистый,
на пятачке, лучами залитом.
И все кругом — народные артисты,
играют жизнь, не ведая о том.
Из цикла «Городские сюжеты»
Дерево и фонарь
Не найти, хоть город весь обшарь,
памятник такой под облаками:
дерево, обнявшее фонарь
тонкими ветвистыми руками...
Он стоял, высокий и прямой,
золотым подмигивая оком,
а оно листвой шептало: «мой»,
обвивая в трансе одиноком.
Дерево, влюблённое в металл,
на него мечтало опереться.
Высился фонарь как пьедестал,
этим светом было не согреться…
Стыли, как от раны ножевой,
льнущие ладони и лодыжки,
ибо был железный, неживой,
несмотря на искренные вспышки.
Так они стояли много лет,
изумляя встречных раз за разом,
слившиеся в общий силуэт,
но не совпадавшие по фазам.
Дерево засохло от тоски
и на фонаре на том повисло…
Что мне в этих сказках городских?
Нету в них ни логики, ни смысла.
Только вспоминается как встарь,
когда выть захочется белугой -
дерево, обнявшее фонарь,
словно перед смертною разлукой…
***
Вырубают деревья. Дебильные мачо.
Им команды даёт деловой нувориш.
Вырубают деревья. И Саши не плачут,
а Раневские вновь укатили в Париж.
И опять глухота обступает паучья.
Мы в обнимку с акацией воем вдвоём.
Вырубают деревья. Корявые сучья,
словно пальцы, цепляются за окоём.
Бумерангом отдастся – родимое ранить.
Потемнеет в глазах от обугленных пней.
Вырубается всё. Обрубается память.
Оголённые нервы загубленных дней.
О, Ламарк о таких и не ведал провалах!
Вся Россия легла от того топора.
Сиротливое светится небо в прогалах,
как пустая душа городского двора.
***
Своей жизни несчастной виновники
и ответчики за грехи,
мне читают стихи уголовники,
и глаза у них так тихи.
Пальцы треплют листок тетрадочный
и улыбка – где был оскал.
Словно лица их добрый сказочник
на мгновение расколдовал.
И казалось мне – в той обители,
где суров и насильствен кров,
нет мошенников и грабителей,
нет насильников и воров.
Мы – другие? А вы уверены,
если честно взглянуть назад?
Всем нам жизни срока отмерены,
все ответим мы за базар.
Всё – случайности, всё – условности...
Я их слушала, не дыша.
И к презумпции невиновности
молчаливо взывала душа.
***
Под луной ничто не вечно.
Светится таинственно
неба сумрачное нечто
в обрамленье лиственном.
А внизу, под сенью крова -
дней труды и подвиги.
Бурый лист, как туз червовый
мне слетает под ноги.
Ночь земле судьбу пророчит,
карты звёзд рассыпала...
Жизнь живёшь не ту, что хочешь,
а какая выпала.
Из цикла «Ностальгия по прошлому»
***
Здесь раньше чебуречная была,
в таком очаровательном подвале –
по Вольской до Казачьей, до угла,
где мы с тобой когда-то пировали.
Мой рыцарь, незнакомец, визави...
Как чудны были эти чебуреки.
Разрушена империя любви.
Мы не придём сюда уже вовеки.
Теперь здесь ресторан, который пуст,
поскольку никому не по карману.
А я всё помню аппетитный хруст
тех чебуреков нашего романа.
Мой город, я тебя не узнаю.
Ни улицы, ни воздух и ни души.
Мне страшен этот праздный неуют,
где никому никто уже не нужен.
Мой город, ты стареешь от тоски.
Мы сами не свои под этим небом.
И вывески твои – твои виски,
как сединой, запорошило снегом.
Как будто Бог скрывает все приметы
и заметает прошлого следы.
Влюблённые, бродяги и поэты,
всё уже ваши нищие ряды.
Как мало остаётся тех прибежищ
для наших встреч, приютов и берлог…
Всё изменилось. Только мы всё те же,
и так же ищем сердцу уголок.
Нет уголков. И всё ж они несметны
на карте мира памяти моей,
не стёрты и воистину бессмертны,
как мы с тобой, любимый мой. Ей-ей.
* * *
О, где тот младенческий пир,
свет, бивший из скважин,
когда был загадочен мир –
а не был загажен.
Когда и не брезжило дно
у чаши сосуда,
и всё нам казалось чудно,
и всё было – чудо.
***
Сколько любви похоронено
в этих пустынных местах!
Тень силуэта вороньего
на деревянных крестах.
Как я хотела бы тоже здесь
рядом с родными лежать,
наше единство и тождество
пестовать и продолжать.
Может, что было кровинкою,
чем я жила, не ценя,
сквозь эту землю травинкою
снова обнимет меня.
* * *
Я у Творца просила без конца
хоть отблеска любимого лица,
край облака подняв, как одеяло.
Летит листва сквозь миллионы лет,
и каждый лист — как пропуск, как билет
туда, где жизнь любовью оделяла.
Но небеса, налитые свинцом,
нам адреса любимых мертвецов
не выдают сквозь сумрачную млечность.
С теченьем дней я делаюсь одней,
и с каждым днём мне ближе и родней
твоя недосягаемая вечность.
Я вижу руку с родинками звёзд,
я в бездну перекидываю мост,
и образ твой оплакан и обласкан.
Что не убило — не убьёт уже,
хоть постоянно видится душе
блаженный сон смертельного соблазна.
Минует всё, в далёкое маня.
Всё соткано из праха и огня,
всё будущей подёрнуто золою.
Грядущее, в сегодня обратясь,
назавтра с ним утрачивает связь,
и живо только милое былое.
Течёт сквозь пальцы времени вода.
В огромное, как небо, никогда
я боль свою как птицу отпустила.
Любовь земная, старый мой дружок,
в груди горячий розовый кружок,
сдвигает с места солнце и светила.