Дождь
(Новелла)
Благословение тех часов снизошло на меня. В это я не верил, этого не ожидал и думал, что давно забыл, как вкус застывшего лесного яблока, когда оно, принесённое с мороза и согреваясь внутри, стало пахнуть солнцем освещённой опушкой.
Что было и что происходит со мной, что я почувствовал себя лёгким, как вышедшим из бани после недели тяжёлых работ? Глаза засветились и загорелись, и пульсировало в голове – так бывало, пробуя свежее пиво, сидя вместе с друзьями. Я вдохнул глубоко и сжал грудь, чтобы сердце не билось так, как будто, поднимаясь в гору, за которой скоро откроется мною любимый дом. Разве она там, у колодца, держит журавль и, прикрывая глаза от солнца, смотрит на дорогу? Сладко болезненная тревожность подкосила ноги. Их не сжимали тяжёлые подкованные сапоги, казалось, я мог бы пуститься босиком по росистому клеверу и по серебристой травой покрытой тропе. Отец посреди амбара любуется зерном и кричит: «Уже, дети, запрягайте коней!..» Роса увлажняет землю. И вершины елей, отрезаны мглой, как пила зубьями вверх, висят между почвой и пожелтевшим небом. Кладбищенские вязы подпрыгнули выше мглы и этой зубчатой линии. И вдруг сквозь их ветви просовываются красные пальцы. И на другой стороне Шветимай, на окраине Даугварджяй начинают ярко сиять тополя, словно за ночь распустились почки и при свете солнца расцвели всеми цветами.
Я увидел облака, поднимающиеся над водой. Их узнал и едва не закричал от счастья, как только взглянул на них. Они поднимались, переворачивались, цеплялись, будто за руки держались и потом медленно улеглись на небе возле дома.
Голова закружилась, глядя на них, и сердце зазвучало колоколом. Мы вновь встречаемся, золотые облака моих юных дней! Какими путями пришлось бродить десятки лет, чтобы столкнуться лицом к лицу в далёком крае чужих миров! Боже мой!..
Они перестроились и дружным отрядом плыли, размахивая мощными крыльями. Но они поглощали росу тогда с наших лугов и пшеничного поля. Они насытились мглой долин. И шёлковая лента брала из морей воду и поила их, как табун лошадей. И поэтому я так легко узнал их. Это они окрашивают закаты и сильно согреваются перед восходом солнца. Качаемы песнями в полях и звенящие от дребезжания жаворонков и кос. Разглажены крыльями птиц и расчищены ветром зреющих полей. Спокойные и милые, как овцы, лёгшие на лужайке отдохнуть и заснувшие на нивах.
Из дымоходов наших изб тихими утрами дым поднимался вверх, а из него образовались кучи облаков, и дымок трубки нашего пастуха поднимался выше и выше, туда, в небо. И мы клали, и валили ветки высохшей ели на огонь, чтобы более густой дым поднялся.
И мне осталось только здесь лечь, как когда-то, и смотреть, как в сентябре парят нити паутин и стараются зацепить облака.
А вот облака начали морщиниться и мутнеть, как будто кто-то в них бросил горсть соли. Взъерошились, встали дыбом, нырнули вниз и опять расширяются пенистыми краями, уже как вепрь, показывая клыки. И тогда можно услышать такой страшный рёв даже издалека. И знают люди, что град приходит, что льдинки толпятся в облаках и как саранча скоро выпадут на посевы и чернотой покроют ростки и колосься. От бури и града защити нас, Господь!..
Когда всё прошло, дальше белым, густым брожением выдувается, пенится, как пар из котла молотильной Календры. Дырявится и желтеет лужайка, полная цветущих созревших одуванчиков, к которым ещё не прикоснулся ветер. Приходит время сажать картошку. И потом всё спокойно идёт, как будто, из открытых для проветривания сундуков приданого и пёстрыми пёрышками птиц окутывается.
Разболелась рука, положенная под голову. И никаких забот. Вот старый лесничий поместья Эжерис идёт по полю. Его крючковатый нос и заиндевевшая борода. Глаза полуслепые, он плохо видит, но рассматривает следы, и дымок поднимается из старой трубки. Четырёхлетний баран Виткуса зубами рвёт клевер и останавливается, показывая каждому свой лоб с рогами. А под можжевельником лежит Бержинис и ружьём целится в зайца.
Внизу, где облака жёсткие, как толстая шерсть, и почерневшие, неожидано появляется дыра. Из неё как ость ячменного колоса в землю спускаются узкие, но расширяющиеся жёлтые лучи. Вслед за ними опускаются первые капли. Они падают всё чаще, щедро освещённые, как зёрна из ладони сеятеля, на дорожной пыли выбивая тёмные ямки. Высоко, под крыльями облака серебристые нити уже непрерывно тянутся и приближаются, и приближаются...
Король умер! Королева плачет! Их дети спят...– прыгая на одной ноге, поём, ведь так красиво с солнцем идёт дождь. И вся земля, как будто заросшие сурепкой паровые поля, пахнет и хрусталём, как стакан воды, искрится.
Капли падают всё чаще. Мы прячем ноги под себя и накидываем пиджачки. Всему своё время. Урожай зерновых уже в сарае, озимые посеяны. «Лей, лей, дождик, – пастухам будет лучше!..» – кричим возвращаясь со скотом домой. Рожь не росла бы, черви бы всё съели – со дня святого Рокаса ни капли не было. Всё ровно поливает дождь и жадно пьют отставив пересохшие зобы комья глины и трубочки стерни.
Небо уже всё как мешком затянуто, а земля чёрная. И где ещё есть зелень, она восстановилась, стала свежей. Ещё и трава подрастёт, когда так тепло. Лошади любят, когда обмывают их запылившиеся тела. Странный звук под соломенной крышей, а деревья будто говорят во сне. Сонливость охватывает, в суставах полегчало. Слышно ещё, как отряхивается промокший лохматый пёс. Нет никаких забот. Всё на своих местах. И так приятно слушать шелест и заснуть, слушая.
Хватит работать! Разве бывает этому конец? А я должен погулять, навестить родственников и крёстных. Что скажут люди в деревне Гружишкес, когда столько лет глаз не показываю? Облысел, скажут, как богач деревни Крикштенай, лошади на ногах не держатся, не бывает ни на праздниках, ни на похоронах. Стал жить в другой деревне – и как в прорубь канул.
Где же ты, бедный, спрячешься, куда убежишь от своих бед, даже этого желая? Надеваю новые шерстяные брюки, беру сумку табака и отправляюсь. Мог бы поехать на телеге, но пусть отдохнут на пастбище кони. Земля уже влажная, самое время вспахать стерню. На дорожках кое-где лужи, но на дороге хрустит гравий и идти весьма приятно. В кустах Таручяй вырезаю удобную палку из ольхи. Знаю, что жители деревни Гружишкес постановлений старосты не соблюдают и собак не привязывают. Если это и делают, то кое-как, к концу цепи привязывают ветхую верёвку, чтобы потом могли себя оправдать. А собаке легко такое сорвать и потом уже кусает за ноги проходящих мимо. Ведь привязывали, говорят, но собака сбежала, если человек жалуется. Когда имеешь, чем защититься, не надо пятиться назад и сняв шапку креститься.
Я шагаю гордо, с палочкой под мышкой и изредка о её конец постукиваю трубкой, чтобы удалить пепел. Всё время замечаю что-то новое, ведь всё знакомо с детства. Меняется окрестность. И узнать трудно. Что касается меня, то дороги могли бы сорняком зарасти. Не выхожу из дома, если нет важных дел. Люблю спокойствие – всё делаю медленно, не спеша, всё хорошо обдумывая. И люблю быть дома. Вырубили Гружмишкис, лес возле деревни Гружишкес! Мало что осталось. Власть, понимаете ли, задумала быть доброй к хозяевам поместий – отняла часть земли, но отдала лес. Они евреям продали древесину. Разве те понимают, что такое лес? Всё вырубили, и остались только сухие пни и несколько сосен для семян, но их часто калечит ветер, и им уже трудно существовать. Быстро строятся лесопилки, вокруг них много древесины, но издалека пахнет смолой. Наполнили деньгами карманы и одни, и другие, а обыкновенному человеку нет возможности изготовить кнут.
Дороги хорошие – не преувеличиваю. Округ заботится. И липы посажены. Там, где не поломано, красиво растут. Почему же дереву не расти в тёплой земле? Но появляются такие, которым не скажешь, что красиво. Не берегут, и когда пашут, задевают. Некоторые шутя ломают. Пашне, видите ли, дерево вредит. И мосты уже новые. Вот у реки Груже каждую весну вода мосты сносила. Даже камнями прижимали, не помогло. Теперь может быть любое наводнение – бетон с места не сдвинуть.
Сзади, слышу, едет телега. Я не обернулся специально – ещё подумают, что попрошу подвезти. Делаю шаг к канаве. Пусть едет, куда кому надо. Уже обгоняет. Скрипит сбруя. Фыркает лошадь горячим паром. И, видно, она молодая, ибо узда натянута так, чтобы никто со стороны не мог вспугнуть. Лошадь выгибает шею, когда вожжами натягивают удила.
– Тпррру! Куда тебя чёрт носит, Антанукас? – слышу слова почти у самого уха.
Я вздрогнул, как на чертополох босыми ногами наступивший. Кто тут кричит, держа крепко в руках кнут, как будто намериваясь меня по спине ударить. Плюнул три раза:
– Чтоб тебя трясогузка лапой ударила! Тпфу!.. Ну, и испугал ты меня, дядя Вайтишкис.
– Эке-ке-ке-ке!.. Чтоб только рожа не появилась на ноге от испуга! Куда идёшь, Антанукас? Может быть, в Гружишкес? Забирайся в телегу. Быстро приедем.
Если так, тогда всё хорошо. Положил палочку под солому. А он тем временем поправил мешок, подготовил мне место рядом.
– Нуооо! Так уже отдохнул часок. Пополнел ты, плечи стали шире. Немало лет прошло, ага...
– Не пополнел, дядя. Скажи, что горбатиться стал, как будто мхом оброс. Вот на тебя посмотрев, не можешь не удивиться. Никаких изменений.
– Ну, и сказал, слова, как утки, на воду сели. Зачем же смеяться... Как лесной орех после холодов созрел. Тряхнёшь и посыпется на землю то, что ещё есть. Эх...
Да, постарел. И морщин много, как борозд на поле озимых. Но ещё ничего. И обуглившаяся трубка еле видна свозь усы. А какие густые! Говорили: идёт Вайтишкис, как с крысой в зубах. Чёрные были, как туча. Теперь уже совсем белыми стали.
– Если по правде, дяденька, ты всегда такой же, сколько я помню. Уже тогда, когда я рос, ты был сер как козлик. Хорошо говорят – старые люди стойкие. Не почувствуешь, когда сто исполнится...
– Только не накаркай, – живо сказал Вайтишкис. – Разве можешь делать выбор? С твоим батькой, дай, Бог, светлую память Пилипасу, – одногодки. А его уже давно нет. Отпели на горе.
Вздохнул я искренне, покачал головой, как будто молитву отшептав за него, сказал:
– Вот вот... Хорошо говоришь, дядя. Мог жить человек не один год. Разве хлеба не хватало? Солнышко всем одинаково светит... Умным был и пел хорошо. И здоровым был... А вам нанимать уже не приходится – дети подросли?
– Спасибо на добром слове. Да, нет беды, подросли. Поля наши в долине. При солнечной погоде – тем лучше. С нанимательством беды кончились. Самый младший уже читает из книги. Девочка, немного старше, уже на мальчиков смотрит. Будут проблемы у матери. Знаешь, современная. Ещё скорлупа на спине, а каждый хочет жить по-своему. Так получается, Антанукас. Глянь на то деревце. Пока маленькое, сорняки спокойно жить мешают. А начинает подниматься – быстро растёт. Даже не чувствуешь.
Почистив погасшую трубку, набил новым табаком, зажёг, отвернувшись от ветра. Кнут был рядом с плечом, поводья сжаты коленями. Лошадь, не спеша, шла рысцою, потом, уже приложив усилия, поднималась в горку. Колёса громыхали, сотрясая кости.
– А как вы живёте? – я спросил, заметив, что с последними словами Вайтишкис стал серьёзнее и, выпрямив брови, опустил голову. Потом выпрямился и снял шапку перед крестом, стоящим на горке, в изгибе леса Горяй. Ответил не сразу, как будто бы не услышав вопрос, как будто бы сидел один и разговаривал сам с собой. Взяв поводья в другую руку, кнут положил рядом:
– Построили наконец... И даже лучше я бы сказал. Крест. Четверо саней связав, тащили дуб по зимней дороге из Даугварджяй. Хорошо жить, вырастив тиких сыновей, как Рокас у Дрижы...
– И тебе, дядя Вайтишкис, как бы не стоит жаловаться. А где тот крест поставили, могу ли я спросить?
Старик бросил взгляд, выпрямился, стараять запомнить, какой недоумок рядом сидит:
– На кладбище, где ещё больше ставить. На память об отце. Наверное, ты не слышал, что Юозапас Дрижа умер?
– Нет. Не слышал, – я признался.
– Ну, да. Ну, что поделаешь-то?.. Сильным ещё был. Пиво приготовил, чтоб угостить родных и соседей. А получилось – приготовил на свои похороны... И похоронили мы его на деревенском кладбище. По его воле это было. Кладбище было запущенным. Ведь ты сам, Антанукас, знаешь, что никого там не хоронили. Тропинка на кладбище заросла травой. Так Юозапас Дрижа позаботился, чтобы кости предков спасти от осквернения. Забор новый построил. Гравий брать запретил. И когда всё привёл в порядок, и сам там лёг, как будто прелат, себе построивший часовню. Отпели и похоронили. А когда Рокас поставил крест, собралось много людей на торжество освящения!
– Подумаешь... – я пожал плечами. И как живая встала перед глазами высокая горка кладбища в том месте, где Катмильжис вливается в Груже. Почувствовал сухую шероховатость трав босыми ногами и ту непонятную грусть, что ни с того, ни с сего возникала в тёплые дни досуга, когда после купания улёгся на поредевшей траве около кладбища. Я услышал шелест ветерка в вязах и смотрел на солнцем освещённый крест, находящийся высоко в синеве и бегущий, удаляющийся от облаков. Венки, сплетённые верующими и набожными девушками, вянут на кресте.
Вайтишкис оживил мои воспоминания своим рассказом:
– Этой весной опять зазвенели леса и поля. Крестовые дни воспели люди деревни Гружишкес. На грани исчезновения был тот обычай. Когда деревня разделилась на хуторы, то, ясно, не встречаются люди так часто, как раньше. Вот об этом подумала Кристина, дочь вдовы Келпшене, уговорила девчат, те поговорили с людьми. Потом этим занялся мой брат, Маршалка. Ему это и важно, хоть бы даже в огонь...
– Была такая, – показал я рукой, – гусей пасла. А, может быть, сейчас красивая девушка?
– А как же, Антанукас! Как липа стройная. Найди ей хорошего мужика. Не пожалеешь. Она окончила школу сельского хозайства. Зубы обломал не один парень.
– Если слишком гордая, так что за человек? Нет смелости даже начинать.
– Ну, я бы сказал, не то, что гордая. Своего не находит. В прошлом году появился откуда-то один такой. Кузню построил в деревне. Руки золотые – за что берётся, всё сделает. Веселил девчат. Чтоб не соврать, Кристиночка, кажется, глаз положила на него...
– Да что ты, дядя? Кузнецу чёрнорабочему такая девушка. Как будто бы в наших краях нет достойных мужиков? По ногам бы кнутом такому! – говорю я, сильно возмущёный.
– А так и было, как ты говоришь. Со всеми передрался, перессорился. Как ушёл с котлом Календры, так по сей день.
Широкой и прямой просекой идёт дорога через лес Горяй. Мы находимся в середине и в самом высоком месте. Обернувшись, увидишь высокие липы Манюшдвариса. За ними, немножно в стороне, как нагретая, краснеет крыша школы деревни Эндришкяй. Напротив и далеко, на другой стороне дороги, стоит дымчатая полоса леса. Она тянется в длинну, мы быстро приближаемся к опушке, и быстро закрывает на другой строне долину, как большой котёл, находящийся под ясным осенним небом. Пошевелил онемевшими ногами и вытянул шею, желая как можно больше охватить взглядом. Спрашиваю о том, о брате Маршалке, ведь уже были некоторые намёки о нём. Вайтишкис вздохнул глубоко и плюнул, не то с гневом, не то с жалостью:
– Да что он... Был бы маленьким, то положив, ремнём бы по заднице отхлестал. Сына Стяпонаса испортил. Учёным да недоученным ходит сейчас. На посмещише людей. К чёрту... С детства мой брат не такой, как все. Раньше к помещикам и в округ рвался. Потом – в костёл, в комитеты там. Всё из-за славы. Отрастил бороду и ходит как боярин с большим животом. Эх, не хочется много о нём говорить...
– Вот вот. Ага... – согласился я и продолжаю. – Как Лапейка Дегутинис, Даргужис Игнацас и Гирдвайнис Миколас, с которыми я начал стадо пасти и шалить в деревне. В ту же осень всем нам вручили повестки из округа, чтоб прошли медицинский осмотр у врачей. Потом всех нас взяли в армию. Одного в гусары, другого в полк артиллерии назначили. Ну, а там не возились долго. Кости ломали так, что трещали, издевались шкурники старшины. И под ружьё ставили, чтоб их чёрт побрал... А Элия как, жив ещё? Не думаю, что по хуторам ездит, как раньше?
Вайтишкис так засмеялся, что даже слеза появилась и по морщинам покатилась. Потом он поправил усы мундштуком трубки.
– Да уж, как только речь про Элию, хоть за живот хватайся. Он жив. Я видел однажды, когда был с невесткой на базаре, – селёдкам спины щупает, купается в рассоле, как утка. К нам не приезжает. Всё проездом. Говорят – чёрт выгнал Элию из деревни Гружишкес. Было ли так или нет, но уже даже с пирогом его не пригласить. Эке-ке-ке...
– Да ну? Разве на самом деле так было?
– Так услышишь... Когда сядем за кружкой пива, так только язык прикуси – будет что послушать. Лапейка сам лучше всех расскажет историю, как он избавился от своего «дёгтя». Встретишься с Миколасом. Красиво живёт в Кушлишкес, государству служит, как и раньше. Он зацепит Бержиниса, а тот разговорчивый, они много расскажут.
– Может с ума сошли? Что с ними? Неразлучными друзьями были, как два коня, запряжённые в одну телегу!
– Да, правильно говоришь. Как два ореха, вместе сроcшиеся. Но они оба – серьёзные охотники. О винтовках стали спорить, что ли. Так и спорят. Плюётся Гирдвайнис, как только спрашиваешь. Вот Даргужис, я бы сказал, из-за своей хитрости попал в беду. Одного дурачка, словно ходячее несчастье, нанял летом на работу. На поле лён собирать послал, задумал с девушкой познакомить, чтобы посмеяться потом. Какой же там смех над дураком? Вот потом и сам не знал, как быть...
Приятно сидеть рядом с Вайтишкисом и слушать. Не могу не восхищаться его седыми усами, их пышностью. Даже ветерок старается поиграть с ними, и даже слова, что он произносит, тоже играют с усами. Наверное, немного зубов осталось во рту Вайтишкиса. Мундштук трубки не держится так, как обычно, как надо. Ускользает в уголок губ, и головка трубки опирается в подбородок. Чтоб она не выпала, иногда поправляет рукой и, её поддерживая, выдувает такой дым, что наши головы окунаются в синюю мглу, как крыша бани в субботний вечер. И когда так смотришь и слушаешь, не чувствуешь, как охватывает сладкая сонливость. Сопротивляться этому трудно – будто мёдом мажет, как после молотьбы, если ляжешь под утро. Вот вспомнил одно такое утро и его – Вайтишкиса – в проёме двери нашей избы с восходящим солнцем и влагой росы.
– Вот и прошёлся ветер по нашему саду... Со сливами даже ветви сорвал.
– Но, кажется, не было сильного ветра этой ночью. Было тихо как на Вознесении, – стал сомневаться папа.
– Как не было? Вот, что здесь? А ну, берите, ребята, – и поставил у порога огромную посудину со сливами.
А у Вайтишкиса сливы хорошие! Жёлтые, созревшие, величиной с куриное яйцо. А нам было стыдно. Как будто бы Вайтишкис знал, что вечером мы собирались идти за сливами. Микас с Игнасом пошли. И вот какой ущерб нанесли. Стрясли и оставили.
Много всякого было за эти годы. И свадьбы были, и детей везли крестить. Из Америки вернулся Барткус и женился на вдове Дилене из деревни Шункишкяй. И сам Вайтишкис чуть не привёл в дом молодую жену.
– А не шутишь ли, дядя? Какая это женшина?
– Миклошене. Мы оба вдовцы. И ребёнка сироту приютили. Матерью бесстыжею оставленного. Миклошене растит как своего, а я, бывало, что-то взяв, тащу через забор, как кошка. Соседи смеются, говорят, сбросьте пожитки в одну кучу. Ведь ребёнок растёт. Эке-ке-ке-ке... Можно смеяться, но такую свадьбу, как у Валюса Жлабиса, нужно поискать. Шумно отпраздновали. Виткус своей дочери пива не пожалел. И сам от той радости, что деньги нашлись, две недели не мог протрезветь. Ну, услышишь и о Виткусе, и о Жлабисе.
А на той стороне леса, если ехать мимо полей деревни Пакарнюкай, то наша деревня располагается напротив, как большая солнцем освещённая площадь в лесу. Облака ползут над лесами, прорываясь сквозь верхушки елей, протягивая за собой мрачную тень и, как будто мешком, накрывая пространнство. Потом уже веселее мелькают пашни. Посередине, на продолговатой горке, густое скопление деревьев уже начинает желтеть и краснеть. Дорога идёт прямо – мы спускаемся в старую деревню Гружишкес. Груже с одной, Катмильжис с другой стороны вьются и сливаются на другом конце около кладбища.
Вайтишкис кнутом показывает, как будто понимая, чем я так сильно увлёкся. И ещё сказал: „Смотри, дитя, что за красота местности! И была она ещё краше и много всего было, когда тут тянулись болота, когда было много птиц“. Вайтишкис никогда этого не забудет и не простит. Власть, желая, чтоб было лучше, это сделала, рыла канавы. Но и всё испортила.
– В ложбине Крегждине мы обмывали лошадей, а в Патильте в то время, когда косили рожь, воды было выше головы. Сейчас на мелководье около кладбища петух еле ноги смочит, а в ложбинке Мейлуте только собакам плавать. Эх...
Вот так – я глубоко затянул дым. Была такая ложбинка Мейлуте! С дном из твёрдого гравия, можно было долго резвиться – не замутить воду. Не слишком глубокая, но плавать можно. Как раз для девчат. Туда они шли, бывало, в тёплые дни купаться, галдя как гуси. А мы иногда бежали съёжившись по краю поля ржи и даже на животах ползли, чтобы их испугать. Эх, как весело бывало, даже дрожь по спине бежит. Ведь было такое.
Около дома ветер с дороги дует прямо в лицо, принося пыль от обмолота ячменя, и вихрями поднимается под свод сарая. Слышны крики работающих и рокот молотилки. И синий дымок сжигаемой картофельной ботвы висит над ярко жёлтой берёзовой рощей Дрижы.
Над мостиком слышен гул грома. Водой омытая горка прячется под вязами. Видны пёстрые крыши ульев.
– Спасибо, дядя, что подвёз, уже пойду сам, – вытаскиваю из соломы свою палку.
– Нет за что, Антанукас. Тпрру! Что, не успеешь? – ругает Вайтишкис лошадь, а на её ржание ответили другие в загоне. – Ещё встретимся у Виткуса, поговорим...
P.S.
Маршалка, Дегутинис – прозвища.
Избавился от «дёгтя» – избавился от прозвища Дегутинис.
День святого Рокаса – 16-е августа.
Рожа – болезнь, когда появляются раны на коже, чаще всего на ногах.
День святого Юозапаса – 19-е марта. Для этого праздника Юозапас Дрижа готовил пиво, но именно в тот день он умер.
Крестовые дни празднуются в седьмую неделю после Пасхи. Жители деревень посещают кресты окрестности, их коллективно украшают и молятся.
Поставить под ружье — заставить в полном вооружении и снаряжении простоять определенное время (наказание).
Редактор – Юляюлия.
Марюс Катилишкис (1914–1980)
Марюс Катилишкис (настоящая фамилия – Альбинас Марюс Вайткус) родился в 1914 году в городке Грузджяй, нелалеко от города Шяуляй, умер в Лемонте, пригороде Чикаго (США). В семье было 11 детей. Марюс был девятым (8 дочерей и 3 сына). Потом семья переселилась в деревню Катилишкяй (недалеко от городка Жагаре). Название деревни стало псевдонимом писателя. Он учился в начальной школе в Жагаре, потом в прогимназии, помогал по хозяйсту родителям, полюбил природу. Первые стихи в печати появились в 1931 году, проза – в 1932-ом. В Пасвалисе работал библиотекарем и даже был директором (теперь библиотека названа его именем). В 1941 году женился на учительнице математики Эльзе Авижоните. В суматохе войны они потеряли друг друга и разминулись. Ей сказали, что муж погиб, и она вышла замуж за другого. В 1944 году М. Катилишкис уехал в Германию. Жил в лагерях беженцев, сотрудничал с прессой. Учился в университете Фрибура (Швейцария), потом некоторое время жил в Бельгии. С 1949 года – в США. Его вторая жена – поэтесса Зинаида Нагите (Люне Сутема). До смерти жил в Лемонте. Там похоронен. Написал 4 романа, 2 сборника новелл, 7 книг очерков путешествий и ещё несколько других. В архивах найдены рукописи нескольких книг и изданы. Роман «Лесами приходит осень» был издан в советской Литве (из-за этого у автора были большие неприятности), а в 1990 году по этому же произведению в Литве поставлен фильм. Некоторые друзья его считали самоучкой, но бесспорно он был талантлив, отлично знал язык и свой диалект, природу, быт, обычаи и традиции родного края. В произведениях остались жить топонимы, которых уже нет. Среди других писателей выделялся особой лексикой и индивидуальным стилем.