Я разглядела её лицо только теперь.
Её фотографию приспособили на фонаре,
в двух шагах от того места, где мне не удалось увидеть её лицо
в тот день, когда
на всё её бездыханное тело успели накинуть покрывало,
и только тонкая рука, что-то зажимающая в пальцах,
выглядывающая из-под покрывала, казалась ещё живой.
Только казалась.
Голубоватый в крапинку рукав был натянут
почти до запястья на эту безжизненную руку,
в которой уже не бился пульс.
Я смогла разглядеть её лицо теперь.
Фотография висела над букетами роз и лилий,
над свечами, которые облепили подножие фонаря,
на земле, на тротуаре, вблизи велосипедной дорожки,
по которой ей – тебе – так и не удалось проехать в тот день,
потому что тебя вместе с велосипедом раздавил грузовик,
свернувший направо в то время, когда ты
продолжала ехать прямо, соблюдая все правила
дорожного движения.
Ты была права, и ты была убита.
В тот роковой день, глядя на твою руку, я догадалась,
какого пола жертва лежала под покрывалом посреди дороги.
Теперь лицо этой тридцатипятилетней покойницы
смотрело на меня с фотографии:
смущенно улыбающееся лицо темноволосой девушки в очках.
Ничего не было особенного в её приятном лице, на котором улыбка
пыталась быть украшением, но не смогла превозмочь
неловкость, робость или застенчивость.
Кто-то из твоих близких выбрал именно эту фотографию.
Были, наверное, фотографии, на которых
ты не выглядела неудачницей или чрезмерной скромницей,
а в чём-то победительницей, смотрящей на мир поверх очков
с цветной фотографии.
Твоё черно-былое фото несло в себе соответствующее выражение,
такое уже описывал Лев Толстой в романе «Война и мир»,
когда умершая в родах жена князя Андрея
навеки застывшими чертами милого лица
как бы всех оставшихся на этом свете будоражила фразой:
«За что вы со мной это сделали?»
Я положила рядом с другими цветами неприметную алую розочку,
будто заранее предугадала, что роза будет гармонировать с твоим лицом.
За десять минут до этого мгновения я обезглавила её в саду …