Тебе нестерпимо хочется почувствовать землю подушечками лап. Но земля отгораживается шёлковыми лепестками воздуха, тончайшими пленками влаги, ускользает, отталкивает, отстраняется, глубоко содрогаясь, а если перейдёшь с ровного переступа на галоп – приподнимет свитым в жгут ледяным ветром, понесет, застонет, завизжит злобно и жалобно. И ни раскисший суглинок тропинки, ни грязная щебенка железнодорожной насыпи не позволят опереться на себя, не дадут дотронуться.
Можно остановиться, полакать остро пахнущий туман из канавы, но и тогда чувство прикосновения к поверхности не вернётся: лапы мгновенно сольются с землёй, станут единым целым, и вся тяжесть земного шара станет твоей тяжестью, каждый малый камушек и каждая гора будут тобой, и каждая земная тропа будет тебе понятна и знакома, как собственная шкура, и любая из дорог примет тебя здесь и сейчас. Любая – кроме одной.
Той, которая мерцающей лентой пролегла над туманом, над усталыми деревьями, над колпаком смога, той, что звенит, как струна и зовет тебя. И ты могла бы туда запрыгнуть одним мощным прыжком – но невозможно оттолкнуться. Земля несет над собой и пропускает через себя, но не даёт опоры крепким лапам.
Железо и древесина, вобравшие в себя силу множества человеческих рук. Где-то здесь таится безымянный и многоликий враг, что некогда отнял у тебя то, что тебе нужно больше всего, в чем был твой мир, уничтожил то единственное и радостно-беспокойное, что делает тебя тобой. И сейчас тебе не уйти на Тропу Охоты, потому что снова злодеи хотят отнять Единственное, и, значит, ты должна сделать то, что не посмела некогда – сразиться с ненавистным чудовищем, уничтожить всех его слуг и детенышей, чтобы ветер никогда не приносил этот запах – железа и древесины в человеческих руках.
Запахи теперь стали иными. Они ложатся прямо в утробу, заполняют тебя всю и ведут вперед, вдоль теряющихся в тумане стальных змей, по темным тяжелым шпалам, и рельсы вздрагивают и прогибаются, потому что тоже тоже не хотят соприкасаться с твоими лапами
…
У переезда Найда остановилась, чтобы прислушаться к земле и тварям на ней. Люди были неприятны, зачем они здесь в её, Найдином мире? Вот в будке у переезда полусонный стрелочник – он чешет ногу под краешком носка и ругает кого-то про себя. Чуть дальше немолодая медсестра торопится домой. Бомж не спит – у него болит бок, и бомж тоже прислушивается к земле, и он знает, что собака снова пришла к переезду.
И еще один человек. Он приближается, неловко прыгая по шпалам - маленький плосколицый человечек в несвежей одежде пропахшей жиром, специями, горелой травой и недавней собачьей болью.
Найда знала, что коротконогая немолодая дворняга-побродяжка убита для еды, но не от голода, это было жертвоприношение неведомому ее роду божеству. Нож в кармане плосколицего был в собачьей крови, запах дерева и железа снова наполнил брюхо болью, вскипел яростью, бросил вперед и вверх .
Он не успел закричать. Только громко забулькало разодранное горло, захрустела кость и где-то высоко, на Дороге Охоты, радостно тявкнула сумевшая допрыгнуть до нее коротконогая белая сука.
До рассвета еще далеко, но до облюбованной лёжки в камышах около залива тоже не близко. Днём Найда спала, если можно назвать сном состояние бессильной прозрачности, в которое ее всегда приводил солнечный свет. Она просто лежала, положив голову на лапы, и перебирала воспоминания – ночью память ускользала, дразнилась, бесила бессвязными и непонятными картинками.
Прошлое не радовало особенно, но давало понимание происходящего с нею, забирало тоску по Дороге, возвращало на цепь, в кособокую будку возле крыльца – где все было понятно и спокойно-привычно, хоть и не очень весело.
Не так весело, как рвать тёплую, трепещущую плоть врага.
…
Белый петух неспешно шагает к собачьей миске, нагло поблескивая круглым глазом. Шумно ругаться на него нельзя – попадет, потому собака молча сделала резкое движение и пугнула нахала. Не то, чтобы сердилась на Петьку, которого знала с цыплячьего пуха. И миска-то вылизана до блеска, нечего воровать. Но очень уж потешно толстый горластый кочет полошится и удирает прочь, бестолково хлопая нелетучими крыльями.
Странно, что сегодня не дали овсянки. Неспокойно: хозяева который день суетятся, таскают мешки и непонятные предметы, иногда заходят чужие люди и что-то уносят. Вчера полдня грузили громоздкое добро в большую машину, а вечером два чуть поддатых мужичка увели пёструю кормилицу-коровку. Кур что-то не слышно уже несколько дней, а Петьку пытались сегодня поймать, да он удрал – истошно заорал и высвистнул из курятника промеж ног хозяина. Дед кратко выругался и махнул рукой.
Что-то происходит непонятное – миску никогда еще утром наполнить не забывали. Хозяйка, Ирина Васильевна, женщина внимательная и дотошная, она в доме устанавливает порядок и сама всегда первая его соблюдает – с несколько демонстративной суровостью.
Она не сурова, хозяйка. Она просто недобрая, не тёплая сердцем, и дело не в том, что она не ласкала собаку. Гладила изредка, но надменно и показательно, снисходя и утверждая, или просто равнодушно-высокомерно, как будто чтобы показать: вот, я тебя глажу. Прикосновение её руки к холке заставляло внутренне вздрагивать, съёживаться в опасении подвоха.
Той самой руки, запах которой однажды навсегда связался с деревом и железом.