Божественный вопрос
В сизом сумраке кто-то топает копытом — то ли лукавый пришёл по мою душу, то ли снова под окнами бродит дух околевшей в мае Габриеллы — хороша была лошадка, хоть и ничейная. Бродила себе по округе тварь безобидная, тыкалась сопливой мордой в грудь наивным отдыхающим на семёновских скамейках под ивами возле пруда. А и сам пруд тоже был непростой: толща воды по чётным дням недели не могла утаить придонных обитателей [замечу нечаянно, что каждому из городских обывателей всегда мерещилось что-то своё: кто тыкал кривым пальцем в сиреневых раков, кто кормил стайку дурноглазых пескарей, а кому из водорослей и русалки подмигивали]. А по нечётным дням вода в Змеином пруду мутнела и, не оглядывалась на отсутствие или наличие ветров, колыхалась в определённом неведомой силой ритме. Да — колыхалась и нагоняла на прогуливающихся по берегу горожан странные чувства: женщины начинали глупо хихикать, а их кавалеры принимались плясать вприсядку и орать так, что их вопли слышали даже на Зареченской слободе. «Выйду я в поле, гляну на селооооо...» — путались слова песни в ивовых кудряшках.
Пруд, пруд. Зачем я про пруд? Ну да — говорят, в третью ночь от каждого летнего новолуния где-то в северной части этой безразмерной лужи сразу после того, как наш городулька засыпал, высовывала голову из воды огромная черепаха. Целиком, конечно, чудище никто не видел, но разговоры о голове «в два обхвата» были таким же обычным делом, как ежесубботние забеги омелы по головам одичавших тополей на проспекте маршала Блюхера.
Во что бы верить или не верить — решить не могу. И этот топот копыт, летящий в окошко, завешенное застиранной дырявой занавеской, ясности никакой не вносит. Наоборот — так и хочется закричать: Господи! Ну о чём ты думал, когда, просияв, оставил миры и созвездия без тьмы, когда, не покладая божественных рук, трудился неделю, создавая бытие и наполняя его смыслом? О чём? И кто тебя научил испачкать божественные ладони в липкой глине в последний перед вечно молчаливым созерцанием трудодень?