Я нашел его на плитах, ливней каплями избитых.
Его жрали паразиты, хоть он был ещё живой.
Пробираясь меж хитина, эти мелкие скотины
глухо впились в его тело, прочь забрав жука покой.
Бедный жук усердно двигал всеми лапами, а крылья,
только будто закрываясь, вновь стремились к небесам —
так, безудержно брыкаясь, он за жизнь сражался сам.
Грязь на лик сошла, как омут; челюсть режет воздух; столпом
пыль несётся над бетоном поля боя. Носорог
в той войне совсем не равной был один, а их — орава.
На ладони взяв беднягу, я стал делать то, что мог:
начал гнать с него ужасных, для жука таких опасных,
белых тварей ненасытных, осаждавших его стан.
Как убрал всех паразитов, он чуть-чуть спокойней стал.
Несмотря на то, что, вроде, жук спасён и на свободе,
мерзкой смерти те отродья в нём оставили свой яд.
И хоть больше нет угрозы, носорог в различных позах
так с агонией боролся, ибо ею был объят:
насекомое брыкалось, застывало, кувыркалось,
лихорадочно плясало в танце боли и тоски.
Оно только умирало иль давно мертво внутри?
Полный горестных сомнений, не стерпев его мучений,
бросил я жука к растеньям и ушёл, надеясь лишь,
что на утро он воскреснет, улетит до поднебесья,
а хитин его надкрылий под лучами будет рыж.
Сам же я, коль было поздно — да и ночь была беззвёздна —
в дом вернулся и позднее, за мгновенья тишины,
был охвачен сновиденьем, но, к несчастью, не простым.
Снилось мне сначала небо; оно было сине-белым;
чуя холод, как-то слепо я наверх, в него, глядел.
Я хотел подняться с плиток и напряг скорее спину,
но внезапный шелест крыльев лишь услышав, обомлел.
После вдруг заметил лапы, чьи вращенья были слабы,
но влиять на их движенья я не мог, а потому
стало ясно: превращеньем столь обязан я жуку.
Словно вечность пробыл в теле, без резона и без цели,
и все мышцы заржавели, спал покуда в той ночи.
Но во сне кишело тельце жизнью прежнего владельца
и слегка давало прелью. А потом пришли клещи,
кем-то посланные, чтобы разрывать хитина скобы
и жуков едва живущих отправлять на свет иной.
В том кошмаре ночью душной видел в них я смерть с косой.
Так вконец достиг я мысли, что жуки и люди близки
и что все они так низко могут пасть перед судьбой.
Ну а тем, кто жив снаружи, повод жить совсем не нужен,
если их сосуд иссушен и давно внутри гнилой —
или пуст, или наполнен к жизни чем-то неспособным,
вязким, тухлым и противным, или в целом просто мёртв.
Безразлично, кто как виден. Важно лишь, в глуби каков.
Я проснулся рано утром — но века проспал как будто —
встал на ноги и попутно привыкал к своим рукам.
После ночи в насекомом стало всё так незнакомо,
но в себя придя немного, навестить решил жука.
Он лежал в траве подгнившей совершенно неподвижно,
но он жил в одной идее, что познал я в гуще снов:
нет совсем живых людей и мёртвых полностью жуков.