Тем вечером в кафе меж бутиками, вдыхая пар глинтвейнов за строкой,
Я грыз кору обоих Мураками, накаченный Пелевинской мукой.
В ведро убрав, всё чем бросал Сорокин, ушёл ни Соловьева нахлебавши,
В ларьке купил Прилепинские блоки, Лимонов позвонил великий падший,
Позвал на Ерофеевские стопки, был штопор Губермана очень кстати,
Выдёргивать Довлатовские пробки, он был при мне всегда для сих занятий.
Под ночь уже Набоковские попки, вели нас по Есенинским бульварам -
Вино их в Северянинские тропки муаровые красило вульгарно.
Проснулся в сраче Фреда Бегбедера, сработал скучный Пришвина будильник,
Соседи чтоб Фазиля Искандера, не знали про абсцентовый могильник.
Вертинский на душе, и как-то скотско, с утра прислал Минаев девку с танцев.
Я точно не болтал с ней о Высоцком, но ржал до слёз и корчил Даню Хармса.
Всё в бабах и кишащих в них поэтах, я этому давно не удивлялся.
И в духе всех Бодлеровских эстетов, на пуф по-компанейски проблевался.
Поеду-ка туда, где Дмитрий Быков, там пение, МаркТвены-журналисты.
Где мир тлетворного скупого шика, где премии так пенны, Солженисты,
И только заиграл во мне чуть Бунин, Как Блок пришёл и начал Пастерначить
"Награды? Зал? Да ты совсем безумен? Ты лишь, читатель! Просто лишь читатель!"
С тех пор я стал читать в тройную силу, в гостях бывал Платон, Конфуций, Ленин,
А где-то на неделе с середины, приходит с пачкой хлорки и Пелевин.
Менты потом прочтут в айфон-пластине: "Последний том Мазуччио остался".
И скажут копы: "судя по картине - от ссылок он полученных скончался".