Проскальзывает "прощай"
меж дёсен с куревом натощак.
Карусель из вёсен крутится,
Зрачок моргает в стакан - улица,
И бабка крестится (думает - одичал).
Суковь, оказалось, меняет дважды.
Он пьёт и давится, так полон жажды.
Жадный до кислорода: "Его мало нам
на двоих, - Кричит. - Мы - изнемогающий караван
из сказанного, что потом не окажется важным,
Боже мой, дай нам лестницу и перила!"
Он вспоминает под спиной перину,
а за стеной крапиву, и как на стене лица криво
смотрят: те люди не в этой ночи
умерли, потому не знают - второй раз очень
меняет любовь. Пламя меньше меняет глину.
Теперь оловянный солдатик у барной стойки,
ищет в кармане пятак и не помнит, сколько
он убивал, откуда пришёл, какая война,
но помнит, что душа у него больна,
и душа эта только пьяная будет стойкой.
"Душа моя, мы встретимся снова, крошка!" -
дальше кричал он. Шёл дождь, и кошка
искала тёплое место на той же улице,
где солдатик жил свою боль. Он скоро простудится,
остынет и больше ни разу не топнет ножкой
по камню, летящем в открытом космосе,
камень рассыплется, канет и он, как в возгласе
имя Элен или Клары, Виктории или Кристины,
только бы было завтра, только бы губы не стыли
солдатика, да Бог простил emu ночи с ними.
Узнает ли улицу Элен, эти слова листая,
вдыхая каждую букву, обойдёт ли краем?
Она будущее не зазывает, верблюдов поит
водой, убивает сны и надеется, что обоим
приятно не помнить яму, что звали раем.
Элен, он умер, а я - его труп.
Здравствуй, родная.