Каждое утро она приходила в сквер,
долго читала, укрывшись в тени древесной.
Длилась строка Гомера во славу Зевса.
Дым отлетавших времён уносился вверх –
листьев курганы опять пожирал огонь.
В жертвенной пляске костров догорало лето.
Женщина на скамье укрывалась пледом,
лист тополиный слетал на её ладонь.
Дни убывали. По скверу гулял борей.
Сонный оркестр, в траве стрекотавший коду,
вдруг замолкал, не закончив два-три аккорда.
Женщина знала: она всё ещё в ребре,
в тьме предрожденья, в предсловии всем словам,
там, где избытое в круге грядущем будет.
Ветер шептал коаны во имя Будды,
в паузах выдыхая: и Аз воздам.
Может быть, это ей чудилось, может, так
легче ей было принять невозвратность лета –
вот он исток, и на выдохе сразу дельта,
и океан – распахнувший свой зёв чужак.
Так и являлась в пустынный почти приют
женщина с книгой – и в дождь проливной, и в стужу –
каждое утро. Ей, видимо, было нужно
к старым деревьям, хранившим молчанье тут,
к шорохам ветра и шёпотам тучных трав,
к птицам, которых кормила порой с ладони.
Сквер был как сад, и она была в нём садовник.
Чудился здесь Тот, кто смертию смерть поправ...
Жизнь торжествует, всё слаще поёт Баюн.
Так и должно быть – зима настаёт на свете.
Ищет кого-то, по скверу блуждая, ветер.
Снег засыпает который уж день скамью.