Модест Иннокентьевич Каледонцев был человеком невезучим. За что бы он ни принимался на протяжении своей бестолковой жизни (а принимался он, в разные периоды оной, за различные дела), всё шло у него через пень-колоду и «не как у людей», а многообещающие начинания оканчивались полным пшиком и крахом. К описываемому нами времени он остался и вовсе без всяких определённых занятий. Точнее всего Модест Иннокентьевич сам обрисовал своё положение в следующем экспромте: «Жизнь прошла, промчалась даром, / Лучше б стать хоть кочегаром». Вероятно, он бы просто-напросто постепенно тихо спился, но нет худа без добра: денежными средствами, достаточными для того, чтобы спиться, гражданин Каледонцев не располагал. А поелику происходил он, что называется, «из образованных» и чуть ли не «из благородных», то соображать на троих по подворотням не умел.
Более благополучные родственники из жалости привечали его и иногда летом звали погостить к себе на дачу. По правде говоря, Каледонцев терпеть не мог туда ездить, чувствуя себя лишним элементом в чужой идиллии и изнывая от скуки среди плодоносных дерев, тучных гряд и благоуханных клумб. Но из приличия вынужден был принимать приглашение и тащиться на электричке за 50 вёрст от города, дабы не обидеть сердобольную родню отказом.
Так вышло и в тот раз, о котором пойдёт речь. Родственники позвали Модю на дачу и он, скрепя сердце, отправился добровольно страдать в пасторально-райском уголке. Денег на электричку у него не было, поэтому он поступил, как обычно: через турникет перелез, а далее, при появлении контролёров (коих приучился чуять издалека), перебегал из вагона в вагон. У него уже накопился немалый опыт по этой части.
До поры до времени поездка протекала благополучно, контролёры пассажиров пока не беспокоили, и Каледонцев безмятежно глядел в окно, любуясь загородными пейзажами, где смешанные леса чередовались с цветущими лугами, по склонам долин паслась скотинка, а вдоль речушек сидели рыбаки. На одной из маленьких станций в дверях вагона возник – нет, к счастью, не контролёр, а странник, или калика перехожий, сопровождаемый трёхногим псом. Новоприбывший затянул такую песню:
1-я ПЕСНЯ СТРАННИКА. О печальной жизни.
Раз, два, три, четыре –
Все несчастны в этом мире.
Не дружу я с головою,
Но зато дружу с тобою,
Верная моя ты милка,
Распрекрасная бутылка!
Пять, шесть, семь, восемь –
Вспомоществованья просим!
Девять, десять – вот Барбос,
Что попал под паровоз.
Нам – одиннадцать, двенадцать –
Нелегко перебиваться!
Раз, два, три, четыре –
Все несчастны в этом мире…
(и т.д.)
Странник снял с головы картуз, дал его в зубы Барбосу, и вместе они стали продвигаться между рядами скамеек по проходу вагона. Жалостливые дачницы клали собаке в картуз мелкие деньги, но одна сердитая тётенька воскликнула: «Ишь, алкаш, с бутылкой он дружит, вы только послушайте! Да ещё и не стыдится об этом песни петь!»
– Ах, сударыня! – смиренно вздохнул калика перехожий. – Петь можно обо всём, и если поёшь искренне, в этом нет стыда. Зато я никого не обманываю и не сочиняю небылиц, будто бы у меня дома семеро по лавкам лежат, и все тщедушные-золотушные. Я говорю честно, что собираю на пропитание нам с Барбоской, а если так повезёт, что ваших пожертвований хватит ещё и на бутылочку, это на некоторое время поможет мне справиться с грустью существования. Ибо ещё царь и пророк Давид в своём 103-м псалме «О мирстем бытии» сказал так: «И вино веселит сердце человека, умастити лице елеем: и хлеб сердце человека укрепит». Мы с Барбоской благодарны всем и за всё, «яко всякое даяние благо, и всяк дар совершен свыше есть»…
– Так он ещё и сектант! – не дослушав, возопила суровая дама, далёкая от богословия и не разбиравшаяся в религиозных тонкостях. – Вот погоди, сдам тебя в милицию, будешь знать, как проповедовать антиобщественный образ жизни!
Странник с собакой поспешили перейти в следующий вагон. Каледонцеву стало грустно. «Я – такой же, как они, – думал он. – Только у меня духу не хватает побираться по электричкам». За этими печальными раздумьями он чуть было не проехал своей станции, называвшейся так же, как и дачный посёлок – Хундигово.
На даче у родственников было, как всегда – хорошо и скучно. Едва Модест попадал сюда, как ему сразу же начинало нестерпимо хотеться домой. Почему – он и сам не мог себе объяснить. Вследствие чего испытывал угрызения совести, чувствуя себя неблагодарным. От угрызений совести на душе становилось ещё паршивее – порочный круг замыкался.
Слоняясь среди цветников, ягодных кустов и прочих зелёных насаждений, Каледонцев услыхал оживлённые голоса, доносившиеся от соседей. Он украдкой взглянул сквозь штакетник: на соседнем участке развели костерок и пили чай (а может, и нечто поинтереснее) две школьные подруги – Таня (хозяйка дачи) и Аня, поджидавшие третью свою товарку – Олю (все три некогда были одноклассницами и, повзрослев, не изменили своей крепкой школьной дружбе). Модест был слегка с ними знаком, но не настолько, чтобы набиться в гости. Хотя его смутно тянуло в их тёплую компанию, он никогда бы не решился навязывать малознакомым дамам своё общество. Однако, прежде чем убраться подальше от границы, (не дай Бог, заметят и решат, что он за ними подглядывает и подслушивает!), Каледонцев успел невольно уловить обрывок разговора. Сильно опоздавшая Оля, наконец, появилась и весело рассказывала, как Пашка («ухажёр её» – с безошибочной завистью определил Модя) вызвался её подвезти до станции, но перед этим – раз уж на машине – они решили заехать на кладбище («всё равно по пути: когда ещё выберешься, а послезавтра Троица»). Оля быстренько прибралась на могилках бабушки с дедушкой и отправилась вместе с Пашкой навестить и его усопших. «Приходим – а там его мамаша ковыряется. Увидала нас, обрадовалась и говорит: «как хорошо, что вы с Олей приехали помогать! Мы теперь быстро порядок наведём». Ну и что мне оставалось делать? Мать Пашкина старая уже, устаёт, от него самого проку мало, одни перекуры на уме. Короче, я сама им все могилки и убрала, а у них их целых пять. Вот и считайте – своих две, да их – пять, итого семь могилок. Потому и опоздала». «Ну прямо можно написать Рассказ о семи могилах!» – покатились со смеху подруги и припомнили, как Оля некогда опоздала к Ане на 25-летие, едучи с чьих-то не то похорон, не то поминок. «Это у тебя уже традиция!» – поддразнивали они провинившуюся. Модю тоже позабавил «Рассказ о семи могилах», но он тут же усилием воли заставил себя отойти подальше от забора. Вновь потекли монотонные часы. Поистине, ничего нет скучнее – и в этом я соглашусь с Модестом Иннокентьевичем – чем неприкаянно болтаться на чьей-нибудь даче. Даже если это дача близких родственников, которые относятся к тебе наилучшим образом.
Вечером Модя вновь вышел в сад. Со стороны соседских владений приятно тянуло дымком костра и слышался голос Оли, певшей под гитару «Восточную песню», или
ПЕСНЮ ОБ ОДАЛИСКЕ:
В серале одалиска
Поймала василиска
И крики подняла:
«Что это за дела?!
Клопов нам, что ли, мало?
Ещё тут не хватало
Таких зловредных тварей
С такой поганой харей!
Заели паразиты,
Мы требуем защиты!
Пришлите дезбригаду –
Санстанцией по гаду
Ударим, чтоб сераль
Стал чистым, как хрусталь!»
«Да, весело у них там…» – вздохнул Каледонцев, и ему стало как-то особенно одиноко.
Спустя несколько дней он возвращался от гостеприимной родни с небольшим ведёрком крыжовника и лукошком смородины. И вновь на одной из промежуточных станций в вагон вошёл уже знакомый и Модесту, и нам странник с Барбоской. На сей раз его песня была менее печальна:
2-я ПЕСНЯ СТРАННИКА. Об исторических кладах.
Сконфужен Конфуций:
Под фуксией куцей
Он злато когда-то
Зарыл и забыл.
Без крова и пищи
То место он ищет,
Но фуксии кустик
Погиб от кобыл.
Жил когда-то хан Гуюк,
Но ему пришёл каюк,
А его сокровища –
В пасти у чудовища.
Кто добудет этот клад,
Тот вовек пребудет рад,
Только нету храбреца –
Ламца-дрица-гоп-ца-ца!
Поравнявшись с Каледонцевым (пассажиров в электричке было немного, и ни рядом с Модей, ни напротив него никто не сидел), калика перехожий наклонился к нему и шепнул: «Сзади, через три вагона отсюда, контролёры. Идут по ходу движения поезда». Каледонцев удивлённо, но и благодарно, воззрился на странствующего сказителя: откуда тому известно о его тайных заботах? По виду Модеста Иннокентьевича догадаться о его затруднениях было невозможно: одевался он всё-таки прилично и на безденежного безбилетника не смахивал. Не иначе, как странник обладал даром прозорливости.
Каледонцев стал прикидывать, как скоро контролёры окажутся в его вагоне. Выходило, что скоро: электричка-то полупустая. А он, поскольку ехать ему нужно было до самого города, не удосужился посмотреть, со всеми ли остановками она следует. «Если не со всеми, – рассуждал Модя, – то ближайшая крупная станция, где останавливаются все электрички без исключения, это Галгак. Но до неё ещё минут 20-25 езды. За это время контролёры, конечно, доберутся сюда». И он решил, не дожидаясь их приближения, идти в начало поезда.
Когда он проходил тамбур, электричка вдруг остановилась на какой-то маленькой платформе, окружённой лесом. Недолго думая, Модест Иннокентьевич выскочил. Его задачей было пройти по платформе назад и прыгнуть в один из тех вагонов, который контролёры уже проверили и покинули. Множество раз он успешно проделывал этот нехитрый, но эффективный манёвр. Бежать по платформе было нельзя: контролёры могли заметить несущегося к хвосту поезда человека и догадаться о его намерениях – они, чай, тоже не лыком шиты и многоопытны. Каледонцев сделал вид, что просто вышел на нужной ему остановке, и чинно, хотя и довольно быстрым шагом, направился вдоль стоящего поезда в конец платформы, украдкой поглядывая на окна и пытаясь определить, в каком вагоне находятся контролёры в данный момент, а какой вагон уже безопасен. И едва он таковой наметил, как электричка свистнула, дёрнулась, захлопнула двери и сорвалась с места. Во мгновение ока она исчезла вдали с такой скоростью, какой отроду не водилось за расхлябанными, лязгающими и еле ползающими пригородными поездами. Модест Иннокентьевич слегка подивился сему техническому феномену и весьма огорчился, что не успел вскочить в вагон. Платформа была совершенно пустынна. Он пошёл искать расписание, но ни кассы, ни расписания на платформе не имелось, а имелась лишь скамеечка да вывеска с названием остановки: «Затеи Лешача». Сколько ни силился вспомнить Модя, такой станции он не знал. Хотя похожее название ему будто бы встречалось, только давным-давно и не здесь, а в Подмосковье, по Ярославскому направлению.
Как всегда покорный судьбе, опустился Модест Иннокентьевич на скамеечку, поставил рядышком ведёрко с крыжовником и лукошко со смородиной и стал дожидаться следующей электрички. Час сидит, два, три… На платформе по-прежнему никого. Ни грибников с корзинами из лесу не повылезло, ни пенсионерки-дачницы с сумками-тележками не приплелись. Электричек тоже нет как нет. Расписание узнать негде, спросить не у кого. Сидит Модест, тоскует. Оголодал уже. Жуёт потихоньку крыжовник со смородиной. Домой охота – невмоготу! А дело уже к вечеру, к сумеркам. Изредка лишь проносятся поезда дальнего следования – столь быстро, что освещённые окна вагонов сливаются в сплошную светящуюся полосу; да бесконечный товарный состав порой прогремит. Скучно стало Модесту Иннокентьевичу, грустно и даже тревожно. «Не ночевать же мне здесь!» – подумал он и решил вернуться на дачу к добрым родственникам. С этой целью он спустился с платформы, дабы перейти на другую сторону и пересесть на пригородный поезд, следующий в обратном направлении. Через рельсы был устроен переход в виде дощатого настила. Чуть ступил на него Модест, как всё вдруг заволокло туманом. Вот идёт он по доскам настила, вроде бы и рельсы уже пересёк, а переход всё не кончается и не кончается, и ступенек, ведущих на платформу, не видно. Лишь гудки то с одной, то с другой стороны, и ветер от пролетающих мимо поездов. Тут Модест не на шутку испугался: «В таком тумане ничего не видно, можно и под поезд угодить!» И только он так подумал, как туман рассеялся, настил, рельсы и платформа – всё исчезло, и он обнаружил, что идёт по лесной тропинке. С обеих сторон высятся деревья, темновато уже. «Интересно, куда это я иду?» – размышлял Каледонцев. Нежданное приключение ему совсем не нравилось. Он хотел повернуть назад, к железной дороге, но её уж и слышно не было, и позади опять сомкнулся туман. Ничего не оставалось, как продолжать идти вперёд. «Авось, эта тропинка меня куда-нибудь выведет!» – привычно покорился Модя судьбе в очередной раз.
Между тем, обступавший тропинку лес стал редеть, пока не закончился вовсе. Тропинка упиралась в ограду старинного кладбища, расположенного на берегу речки, и вела дальше, в радушно распахнутые ворота. Идти через кладбище Модесту не очень хотелось, однако оно, по всей видимости, было обширно, и обогнуть его не представлялось возможным. Углы ограды терялись в сумраке, и Каледонцев не мог оценить, на сколько простирается она вправо и влево от входа. Возвращаться назад было поздно и бессмысленно. «Не то ли это кладбище, о котором болтали подруги с соседней дачи? – пришло на ум Модесту. – Как бы то ни было, а рядом с кладбищем должен быть и какой-нибудь посёлок. Авось, оттуда удастся добраться до города». И он решительно вступил в ворота – тем более, что презирал суеверия.
Летние сумерки казались гуще из-за тенистых старых деревьев, в основном лип. Тропа сузилась настолько, что Каледонцев задел ногой край плиты и чуть не упал. Тут из травы раздался тонкий писк: «Осторожнее, пожалуйста, не наступите на нас! Мы и так в большой опасности: за нами вон из того дупла следит филин и только и дожидается удобного момента, чтобы нас съесть! Если бы вы согласились взять нас к себе в кармашек, вы бы очень нам помогли! А мы вам тоже когда-нибудь пригодимся». Модя нагнулся и с трудом разглядел на серой плите трёх серых мышат. Ему стало жаль их, и он посадил их в свой левый карман. С ближней липы недовольно ухнул филин.
Не успел Модест Иннокентьевич сделать и с десяток шагов, как снова споткнулся о надгробную плиту. Каледонцев внимательно посмотрел себе под ноги, чтобы ни на кого не наступить, и заметил ещё трёх маленьких мышат, дрожавших от страха. «Пожалуйста, спрячьте нас в свой тёплый кармашек, как вы уже спрятали наших братцев! – жалобно запищали они. – За нами гонится уж и хочет нас съесть». И этих мышат Модест пожалел и посадил их в свой правый карман. На следующей плите он увидел ужа – вероятно, того самого. Но теперь охотник оказался в роли жертвы: ужа преследовал ёж. «Спаси меня, я тебе пригожусь!» – взмолился уж. Поскольку Каледонцев частично употребил ягоды, он ссыпал оставшуюся смородину в ведёрко с остатками крыжовника, а в освободившееся лукошко поместил ужа, предварительно взяв с него слово, что тот более не будет посягать на жизнь мышат. Ёж, возмущённо фыркая, скрылся в зарослях крапивы. «Эй, ёж! – окликнул его Модя, не желая обижать животное, лишив его пропитания. – Поешь лучше ягод, на что тебе уж – пусть уж живёт, змейка Божия». И он насыпал горсть смородины с крыжовником на могильную плиту.
Таким образом, как я вам о том рассказываю, с шестью мышатами в карманах и ужом в лукошке, продолжил Модест Иннокентьевич свой путь среди могил. На четвёртом надгробье, тоже из серого камня, сидел, распластавшись и раскрыв клюв, серый козодой – птица, чей крик, по народным поверьям, предвещает покойника в доме. При приближении Каледонцева козодой обернулся Сирином и пропел такую песню:
ПЕСНЯ О КОТЕ-БАЮНЕ
Когда из-за туч показалась луна,
Железные когти Кота-Баюна
В белёсом луче обнажённо блеснули,
И вздрогнули, в страхе проснувшись, косули.
Не бойтесь, косули: наш кот-чародей
Для вас безопасен – он ловит людей.
Заводит он песни, курлычет он сказки,
И путник с дороги свернёт без опаски
И, слушая ласковый голос, уснёт.
Тогда и когтей наступает черёд.
Модест Иннокентьевич поёжился, однако, не замедляя шага, миновал это подозрительное место и близ следующей могилы узрел пёстрого удода, вспорхнувшего почти у него из-под ног. Взлетев на ветку ветлы, удод превратился в Алконоста и запел:
ПЕСНЯ О ВОЙНЕ ДВУХ СТИХИЙ
Нет радости большей:
Под водною толщей
Играть жемчугами, по струям скользя –
Чудеснее доли придумать нельзя.
Нет радости высшей:
Под звёздною крышей
Играть с облаками, по ветру скользя –
Чудеснее доли придумать нельзя.
Но воздух с водою
Схлестнутся, бедою
И лесу, и зверю, и птице грозя –
Спеши: допустить этой ссоры нельзя!
Модест, признаться, ничего не понял, да и не вникал. Он прошёл уже больше половины кладбища, как вдруг впереди засверкали искры и послышался звук, словно бы производимый кресалом. Огромный серый кот с горящими глазами и огнедышащей клыкастой пастью сидел на могильной плите, а железные когти передних лап точил о надгробный памятник – да так, что во все стороны летели искры. В такт точильным движениям кот напевал:
ТОЧИЛЬНАЯ ПЕСНЯ КОТА-БАЮНА
Кочуй, Кот-Котище,
Ночуй – вот кладбище!
Точу когтищи,
Хочу кровищи!
Когти остры,
Кости – в костры!
Потянув носом воздух и учуяв человека, кот умолк, прервал своё зловещее занятие, а свирепой морде постарался придать мирное и умильное выражение. Прежде яро пылающие глаза светились теперь ровным тёплым светом, пасть растянулась в дружелюбной улыбке и вместо клубов дыма и мрачного напева стала испускать благодушное мурлыканье. По всему было видно, что в задачи Кота-Баюна (а это был именно он, как вы уже догадались), отнюдь не входило напугать путника – наоборот, кот стремился расположить к себе будущую добычу, дабы усыпить сначала её бдительность, а затем и её самоё. Он приготовился было запеть вкрадчивую колыбельную, однако мышата в карманах Модеста Иннокентьевича хором запищали с двух сторон: «Не останавливайся и не слушай его, беги скорее!»
Это разозлило кота. Всё его наигранное добродушие вмиг улетучилось, и он взвыл страшным голосом: «Отдай мне этих мерзких мышей, или я съем тебя вместо них!» Каледонцев не был храбрецом, но был человеком, во-первых, честным, а во-вторых, логически мыслящим. Посему, во-первых, коль уж он обещал кому-то, ещё более слабому и беспомощному, нежели он сам, свою защиту, он не мог обмануть ожиданий даже маленьких никому не нужных мышат. Во-вторых, он рассудил, что от такого страшилища всё равно не убежишь – догонит в два прыжка; мыши ему на один зубок, стало быть ими котище явно не ограничится; а коли смерти не миновать, значит нечего и пытаться откупиться от неё ценой недостойного поведения. Сии соображения пронеслись в Модестовой голове в считанные секунды, и он ответил твёрдым, насколько было возможно, голосом: «Отдать тебе мышей я не могу, поелику они находятся под моим покровительством. Если же ты съешь меня за это, пусть вечный позор падёт на твою серую голову, я же не претерплю никакого убытка, ибо жизнь моя давно никчёмна и бесцельна. Как знать, не в спасении ли этих мышей состоит моё предназначение и не главный ли свой поступок совершаю я в эти мгновения».
Кот опешил, мышата в карманах дружно зааплодировали; надо сказать, что Модест Иннокентьевич и сам подивился столь торжественной речи, нежданно-негаданно сорвавшейся с его уст. Но если Модеста красноречие и вдохновение внезапно посетило и осенило, то Кот-Баюн, напротив, надолго лишился дара речи. Он так и остался озадаченно сидеть с разинутой пастью на гробовом камне. Вероятно, впервые он тоже задумался о смысле своего существования. А Модя с гордо поднятой головой и ликующими мышатами в карманах двинулся дальше.
Почти у самого выхода с кладбища, на одной из крайних могилок, белели неясные силуэты и раздавались тихие вздохи. Приблизившись, Модест увидал трёх эфирных созданий – прелестных дев с прозрачными крылышками на пояснице, в воздушных белоснежных платьицах и с белыми веночками на головах. «Виллисы!» – так и ахнул про себя бедолага, помнивший ещё с тех времён, когда он мог себе позволить редкие походы в театр, что встреча ночью на кладбище с этими красивыми, но крайне опасными существами ничего хорошего не сулит. «Интересно, заметили они меня или нет? Попробую убраться подобру-поздорову», – решил он, только куда тут уберёшься, если позади Кот-Баюн, а дорога одна? Да и поздно скрываться: его присутствие обнаружено.
Впрочем, Модесту Иннокентьевичу снова повезло: чудесные создания оказались не мстительными виллисами, а безвредными для человека сильфидами (по внешнему виду одни на других были весьма похожи, это Каледонцев тоже знал благодаря балетам). Удостоверившись в своей ошибке, он облегчённо вздохнул. Сильфиды же казались крайне удручёнными; одна даже всхлипывала. Участливому Моде стало жаль их. «Прекрасные девицы, не могу ли я чем-нибудь помочь вам?» – вопросил он. От доброго слова сильфиды и вовсе расплакались. Тут же начало накрапывать. Мокнуть под дождём Каледонцев не собирался, а потому поспешно начал, как мог, утешать стихийных духов. Наконец ему удалось выяснить, что сильфиды крепко обижены местными русалками, отобравшими у них кое-какие волшебные вещицы и не желающими возвращать отнятое. Вот что поведали бедняжки Каледонцеву:
– Мы с другими нашими сёстрами резвились над здешнею речкой, летая с ветром наперегонки. Мы так увлеклись игрой, что одна из нас уронила в речку гребешок, другая – кольцо, а третья – серебряную цепочку. Вещи эти – не простые, а чудесные: гребешком мы расчёсываем ветры, и тогда они дуют ровнее и тише; если кольцо подставить под дождь, то каждая пролетевшая через оное капля превращается в жемчужину; кроме того, этим кольцом мы можем регулировать диаметр дождевых капель, градин и снежинок, а также интенсивность осадков; цепочку же мы набрасываем на облака, чтобы на них покататься, и с её помощью направляем их, куда хотим. Гребешок, кольцо и цепочку подобрали русалки и отказываются вернуть нам наше добро, как мы их ни упрашивали. Ничего другого не остаётся, как силой отбить у русалок принадлежащие нам волшебные предметы. Но, насколько вода плотнее воздуха, настолько же русалки крепче и сильнее нас, и одолеть их будет непросто. Для этого мы хотим собрать союзников – разных летающих существ – и пойти на русалок войной, коль договориться с ними по-хорошему не получается. Виллисы отказались заключить с нами союз, потому что они хоть и летучие, но русалкам отчасти сродни. Большие надежды возлагали мы на валькирий, однако те, узнав, что речь идёт о гребешке, кольце и цепочке, подняли нас на смех, заявив, что сражаться за безделушки – себя не уважать. Хотя мы и объясняли им, что вещи эти – волшебные и совершенно незаменимые. Валькирии – чёрствые, по-мужицки грубые особы; они лишь гоготали не хуже своих лошадей: «Вы бы ещё предложили нам воевать за пудреницу, зеркальце и помаду! Плевали мы на эту бабью дребедень!» Не представляете, сударь, как обидно было слушать их насмешки! Ах, кабы вы сами согласились помочь нам, мы были бы несказанно вам признательны.
– Хорошо, – отвечал Модест Иннокентьевич (которому, кстати, припомнилась непонятная доселе песенка удода-Алконоста). – Я попытаюсь помочь вам и убедить русалок в том, что завладевать чужим имуществом негоже. Идти же на них войной представляется мне нецелесообразным, ибо это грозит изменениями климата и природными катаклизмами, от которых может пострадать суша, её растительный покров и животный мир, равно как и люди.
– Говорить с русалками бесполезно, мы уже пробовали, – печально вздохнула Первая сильфида.
– Они такие наглые! – подхватила Вторая.
– Мы – свободные сильфиды, не потерпим сей обиды! – издала воинственный клич Третья (очевидно, теснее прочих общавшаяся с валькириями).
– Ну что ж, отведите меня к русалкам и прикрывайте тылы – на случай, если они вознамерятся затянуть меня в омут. Посмотрим, что можно предпринять, – сказал Модест.
Обрадованные сильфиды полетели, показывая дорогу к речке: одна – перед ним, другая – справа, третья – слева.
Ночи на Троицкой неделе коротки и почти не темны, ибо вечерние сумерки быстро сменяются предрассветными; а тут ещё и луна светила ярко. Каледонцев с мышатами в карманах, ужом в лукошке, с ведёрком ягод и в сопровождении сильфид вышел на берег реки рядом со старой полуразрушенной плотиной. «А вот и мельница: она уж развалилась!» – подумалось ему, при виде окружающего пейзажа, словами из каватины Князя (как мы помним, в былые – лучшие – времена Модя хаживал на разные балеты и оперы, отрывки из которых прочно засели в его безалаберной голове).
В лунном свете на плотине ясно вырисовывались три русалки. У одной были чёрные волосы (которые она, кстати, расчёсывала незаконно присвоенным гребешком), глаза и хвост – зелёные, и венок из белых кувшинок на голове; у другой – рыжей, забавлявшейся с кольцом – были янтарные глаза, золотистый хвост и гирлянда из жёлтых кубышек на шее; третья – с зелёными волосами, фиалковыми глазами, серебристым хвостом и в ожерелье из речного жемчуга – примеряла вместо пояска серебряную цепочку. Сильфиды чуть не закричали от возмущения, увидав свои сокровища в чужих руках. Русалки, между тем, пели:
ПЕСНЯ РУСАЛОК
Сумеречный брег речной
Трубчатой зарос травой.
В небе – тучи, точно львы,
А внизу – зубцы травы,
Чёрные и острые;
Белый куст на острове.
Забредёт к нам человек –
Обретёт на дне ночлег.
Заручившись поддержкой своих новых воздушных знакомых, обещавших незамедлительно прийти ему на помощь в случае опасности, Каледонцев под видом ничего не подозревающего припозднившегося прохожего направился к плотине. Русалки заметили его и стали с интересом наблюдать за движением потенциальной жертвы. Модя взошёл на плотину; расстояние между ним и русалками неуклонно сокращалось. Когда Каледонцев поравнялся с русалками, те схватили его за полы одежды и почти насильно усадили рядом с собой, заливаясь при этом звонким смехом. «Сейчас столкнут в воду – и поминай как звали, сильфиды ничего сделать не успеют, далеко они», – забеспокоился Модест. Но русалки до поры-до времени вели себя дружелюбно. Они щебетали, хихикали и норовили запустить проворные холодные пальцы Моде за пазуху. «Ясно, защекотать хотят», – раскусил Модест их враждебные намерения. Вдруг из левого его кармана выскочили три мышонка, шустро побежали по волосам зеленохвостой русалки и во мгновение ока вытащили гребешок, который она вставила в причёску; тут же стремительно подлетела Первая сильфида, подхватила мышат, втроём вцепившихся коготками в гребешок, и доставила ценный груз в безопасное место на берегу, подальше от реки. Воспользовавшись замешательством русалок, другие три мышонка выпрыгнули из правого кармана Модеста Иннокентьевича и укусили рыжую русалку за палец, на который она собиралась, но ещё не успела надеть кольцо. Русалка взвизгнула, мышата схватили кольцо и также были унесены на берег подоспевшей Второй сильфидой. Всё это время уж, высунувшийся из лукошка и поймавший конец серебряной цепочки, втягивал её в себя. Длина цепочки была чуть больше длины ужа, так что цепочка почти целиком в него поместилась, и только самый её кончик торчал из ужиного рта. Справившись с этим делом, уж скользнул в воду и поплыл, так что русалки даже ничего не заметили, всецело поглощённые происшествием с мышатами. Они уже были готовы обрушить весь свой гнев на Каледонцева, и тому пришлось бы плохо, если бы не Третья, самая воинственная сильфида. Чудесный гребешок был уже возвращён хозяйкам, и теперь они могли управлять ветрами. Создав сильный порыв ветра и оседлав его, Третья сильфида вихрем налетела на плотину, опрокинула русалок в воду, а Модеста подняла в воздух, как пушинку, и перенесла туда, где уже собралась вся компания. Цепочку за её кончик осторожно вытащили из ужа, после чего тот превратился в чудесную огненную саламандру, светившуюся в тёмной траве, как расплавленное золото. Мышата же обернулись цветочными феями: Розой, Незабудкой, Гвоздикой, Фиалкой, Маргариткой и Купальницей. «Ты с честью прошёл все испытания и заслуживаешь награды, – пропели они Каледонцеву, порхая вокруг него вместе с сильфидами, – но теперь – время праздновать нашу победу над русалками!»
Сильфиды принесли хрустальный кувшин с изумительным вином, какого Модест Иннокентьевич никогда в жизни не пробовал. Вино разлили по чашам, изготовленным из полых розовых бутонов, специально для этого искусно выеденных изнутри жуками-бронзовками (звучит не слишком приятно, но поверьте, что более изящных и изысканных сосудов невозможно было себе вообразить. К тому же чаши придавали любому налитому в них напитку дополнительный оттенок – тончайший аромат роз).
Пригодились тут и ягоды из ведёрка. Они вдруг стали слаще и сытнее обыкновенного; Модест угостил ими всех присутствующих, и каждый ощутил именно тот вкус, какой хотел. Кому-то крыжовник со смородиной казались ананасами, кому-то – мороженым, кому-то – марципанами, кому-то – шоколадными пирожными или брусничной пастилой, а голодный Каледонцев чувствовал, будто жуёт жареную картошку с мясом. Сильфидное же вино было просто восхитительным и моментально восстанавливало силы, как рукой снимая всякую усталость.
После пира цветочные феи и саламандра нежно простились с Модестом, а сильфиды повели его в старинную часовню на краю кладбища.
– Не бойтесь ничего, – сказали они. – Полторы сотни лет ни один человек не входил в эту часовню, однако в ней и по сию пору горит неугасимая зелёная свеча. Возьмите эту свечу, дорогой друг, и ступайте к заброшенной мельнице, где её прежний хозяин почти двести лет назад спрятал клад. Многие пытались им завладеть, но всякий раз огромный дикий кабан возникал перед ними, и кладоискатели едва могли спастись бегством, а некоторые теряли рассудок от ужаса. Вы – тот, кому этот клад предназначен, а посему найдёте его без труда: клад сам откроется вам, лишь произнесите такие слова:
Клич, крик;
Ключ, клык.
Ветр сер –
Вепрь в дверь.
Хлад, хмарь;
Клад – в ларь.
Будьте готовы к тому, что внезапно поднимется буря, начнётся гроза, ливень и ураган; среди гула и рёва появится чёрный кабан, но не пугайтесь, а начертите горящей свечой в воздухе крест перед его мордой, и призрак тотчас исчезнет, не причинив вам вреда.
С сими словами препроводили сильфиды Модеста Иннокентьевича сначала к часовне, где он и впрямь обрёл горящую свечу зелёного воска, а затем и к мельнице. Здесь они оставили своего нового друга и подопечного, ибо дальнейшее ему надлежало выполнить в полном одиночестве.
Всё именно так и произошло, как описывали сильфиды, и, если бы Модест не был заранее подготовлен и предупреждён ими, он не смог бы преодолеть естественного страха при виде явившегося ему в шуме и грохоте чудовища. Найти клад и впрямь не составило труда, ибо в свете неугасимой зелёной свечи, а также под воздействием произнесённых слов одна из стен сама собою раскрылась, и в образовавшейся нише Каледонцев увидал увесистый сундучок, набитый золотыми монетами (рядом с сундучком лежал и ключ от него). Но едва Модест открыл крышку, как снаружи завыл ветер, дверь распахнулась, и дикий вепрь неимоверных размеров и угольно-чёрного цвета возник на пороге. Трясущейся рукой Каледонцев кое-как начертил свечой в воздухе крест; с секунду зверь постоял, словно окаменев, после чего рассеялся в сумраке. Более никто никогда не видел в окрестностях мельницы это страшилище. Иные рассказывают, правда, что вепрь не вовсе исчез, а вновь обрёл некогда утраченный человеческий облик и провёл остаток дней в покаянии в одном из окрестных монастырей (ведь это был хозяин клада, в своё время наказанный за непомерную алчность).
Как бы то ни было, новым хозяином сокровищ по праву стал Модест Иннокентьевич Каледонцев. Отныне он мог не печалиться о том, как и на что ему жить, и не печься о завтрашнем дне. На досуге Модя начал писать стихи и со временем сделался известным поэтом. Сильфиды, саламандры, цветочные феи и птицы водили с ним дружбу и нашёптывали ему разные песни. А ещё он помог своим родственникам построить на дачном участке новый превосходный дом, в котором можно было жить не только летом, а и круглый год. Пока шло строительство, Модест старательно во всё вникал (ему было интересно любое новое дело) и успел за это время не только ближе познакомиться с соседкой по даче, но и сделать ей предложение. А потом они тоже отстроили себе новый зимний дом и стали жить-поживать по соседству с Модиными родственниками.
Хотя у Каледонцева была теперь и машина, он не слишком хорошо с нею управлялся и частенько ездил по старинке на электричке (только теперь уж он не скакал из вагона в вагон от контролёров, а исправно покупал билеты). В одну из таких поездок судьба опять свела его с каликой перехожим и трёхногим Барбосом. Модя убедил странника бросить кочевую жизнь и поселиться вместе с собакой в его большом загородном доме. А чтобы странствующий сказитель не чувствовал себя приживальщиком, Каледонцев объяснил ему, что, во-первых, хочет записывать от него фольклор, а во-вторых, в отсутствие хозяев владелец Барбоски со своим верным псом будут нести караульную службу на дачных участках Модеста и его родичей.
Сильфиды и цветочные феи порой навещали Модеста Иннокентьевича и его жену на их даче, всякий раз принося им бутылочку розового сухого вина "Слеза сильфиды". Это было то самое, целебное и волшебное вино, дарующее радость и вечную молодость. Его весьма полюбили также и Танины школьные подруги.
Между прочим, со временем речные и воздушные существа помирились. Однажды сильфиды прилетели с подарками для Барбоски: от себя они подарили ему пару прозрачных крыльев, а русалки передали для пса отличный эластичный рыбий хвост, который очень удобно надевался на кормовую часть туловища даже без посторонней помощи. Эти приспособления полностью заменили собаке отсутствующую заднюю лапу. В них Барбос при желании мог попеременно то летать, то плавать, и был совершенно счастлив, ибо раньше и мечтать не смел о подобных дивных средствах передвижения.
На этом заканчивается правдивая история о мельничном кладе и Модесте Иннокентьевиче Каледонцеве с друзьями и сродниками.
Июль 2020.
Фото автора (Пушкинские горы, август 2011).
________________________________
Примечания.
Предыстория клада рассказана в сказке "Чёрный мельник".
В путешествиях Каледонцева на пригородных поездах отразились воспоминания автора о невесёлой жизни в Подмосковье и частых поездках в Москву и обратно на электричках Ярославского направления. Трёхногая собака (без задней лапы) встречалась мне в ту пору на станции Пушкино. Преодолевать турникеты и бегать от контролёров тоже, увы, приходилось нередко. А "Затеи Лешача" - это "Заветы Ильича": есть там, по Ярославскому направлению, платформа под таким названием. По крайней мере, лет 15-20 назад точно была, а сейчас может и переименовали, не знаю.
"Рассказ о семи могилах" также основан на реальном эпизоде из жизни друзей.
*****
30. IV. 2023
Подписывайтесь на канал "Союз пера и левкаса"! Ссылка внизу страницы.