На карте место есть одно,
оно манит меня давно.
Тот дом под номером печальным,
двенадцать, дюжина, число,
на Мойке близко, вот оно.
Там за высокими дверями,
в той зале малой, самой дальной,
под вьюгу февраля, в пургу,
мой Пушкин умирал в бреду.
Брат Мельпомены и Эрато,
Парнаса небожитель славный,
чертой кровавой на снегу,
здесь повесть оборвал свою.
Не снёс надменный Петербург,
души мятущейся исканий,
не смог сберечь бесценный дар,
какой Перун ему послал,
и поруганию потакал,
хотя и искренне вздыхал.
Ни злопыхательство толпы,
над вечным баловнем судьбы,
ни сплетни, ни интриги света,
не трогали души поэта,
а лишь любовь его вела,
хотя ответной не была.
Непонимание сердец,
вещало горестный конец.
Запиской брошенная тень,
намёков грязных изъяснение,
без доказательств подозрений,
не допускала объяснений,
предполагая лишь позор,
для той, с кем был он обручён.
Не признавая отступления,
желая смерти или мщения,
на кон он ставил жизнь свою,
доверив случаю судьбу.
Злой гений щёголя Дантеса,
в недобрый час настиг поэта
и роковым стечением дней
подвёл итог его страстей.
Но стоит ли теперь стенать
и милость к падшим призывать?
Страдать от бренного отчаяния,
неимоверного несчастья,
непонимания без любви
и скорби истинной в груди?
Так предначертано планидой,
у гениев короткий век,
кометой промелькнуть над сущным
и кануть в безвозвратие лет.
Кем стал ты, Пушкин, для меня?
Друг светлой юности, печальной,
или товарищ мой тщеславный?
Ведомый рифмою прекрасной,
твоим умом, блестящим, ясным,
иль лёгкой поступью стиха,
с тобою я познал себя.
И за Онегиным во сне,
лечу в пролётке по Москве,
на встречу ветреной судьбе.