Лежит раскрытая книга, в ней нет никого.
Нет страниц, нет шуток, нет прибауток, никого.
Одинокий бродит монах, пересекая дверь кельи,
Бредет, уходит направо, закрывает на ключ.
Дверь несмазанная, скрипит обязательно,
Скрипит, как пить дать, скрипит, умаялась,
Скрипит, рвется, бумага рвется, альманах рвется,
В нем миллион страниц, в нем нет страниц. Пусто.
Страницы химических атак под Ипром, иприт.
Руины домов, Освенцим, немецкая речь,
И австрийская речь, и китайская речь, и индийский фольклор,
И взмах крыла бабочки, и ранняя песнь жаворонка,
Шорох ползущей гусеницы за бутоном, удар колокола,
Горящие ставни, сожженные села, писатель ослеп.
За окном нет фонарей, они устали, легли спать, накрылись подушкой.
А когда накроешься подушкой, ничего не слышно.
А когда накроешься подушкой, часы замедляют ход и просят перекурить.
А когда накроешься подушкой, нет солнца, оно в закате и не в зените.
Тени смеются, хихикают, рассказывают анекдоты.
Мертвецы шепчут, спорят, доказывают, кто быстрей –
Вот тот дед с водянкой, или молодой и горячий.
Молодой и горячий включает двигатель, проворачивает ключ,
Как ключ, что у монаха, что в келье, где скрипит петля,
Колеса быстрее к женщине с непричесанными волосами,
Пахнет миртом и немного жареной картошкой из кей эф си,
Кей эф си, кей эф си – ключ, дверь, несмазанная петля.
Мужчина ложится к этой женщине на колени, рассказывает рассказ,
Говорит, как ему плохо, прижимается к коленным чашечкам.
Прижимается выше коленных чашечек, остается с ней ночью,
Расстается ночью, считает звезды, но его очень мало, а звезд много.
Считает звезды, чтобы в очередной раз не доехать.
Скрипнули тормоза, монах пробует – не открывается.
Полуночный столб, скорость сто двадцать, болгаркой автомобиль.
А он никакой, отходит, лишь струйкой кровь.
Сегодня Полярная светит, она яркая-яркая и до утра, и до утра.