Главными и самыми известными прозаиками эксода считаются Антанас Шкема (1910–1961) и Марюс Катилишкис (1914–1980). Не смотря на то, что они являются старше и «Землян», и «Безземельных», по тематике и внутреннему миру произведений, даже по стилистике первый из них ближе «Безземельным», второй – «Землянам». А. Шкема чаще всего пишет про одиночество человека в чужом для него мире, а М. Катилишкис описывает жизнь деревни довоенной Литвы. Они оба могут быть известны русскоязычному читателю, ибо главное произведение А. Шкемы – роман «Белый саван“ – уже переведён на русский язык, а по произведениям М. Катилишкиса поставлены фидьмы. Ещё есть третий путь – литературная сказка. По нему шагали Адольфас (1925–2011) и Йонас (1922–2019) Мякасы и Юлюс Каупас (1920–1964). Другие прозаики тоже внесли свой вклад.
Антанас Шкема (1910–1961)
Антанас Шкема (Antanas ;k;ma) родился в Польше, в Лодзи, где его отец работал учителем. Во премя Первой мировой войны семья жила в Воронеже (Россия), потом переехала в Украину, в 1921 году вернулась в Литву. Окончив гимназию, 1929 году А. Шкема поступил на Медицинский факультет Университета Литвы. Потом перешёл на Факультет права. Как сам говорил, из медицины осталась только любовь к трупам, и это отразилось в его творчестве. В 1935 году поступил в театральную студию Владаса Сипавичюса-Федотаса. С неё был принят в государственный театр в Каунасе. В 1936–1940 годы – актёр этого татра. В 1940–1944 годы – актёр Вильнюсского городского театра, потом – режиссёр. Участник Июньского восстания 1941 года. В 1944-ом переехал жить в Германию, с 1949-го жил в США. Занимался театральной деятельностью, играл и ставил спектакли. Погиб в автокатастрофе в Пенсильвании 11 августа 1961 глда. Дебютировал в «Летувос Айдас» в 1929 году с новеллой «Страх». Самое известное произведение – роман «Белый саван». Он переведён на русский язык. Стихи писал в последние годы жизни (1958–1961). Сам автор их не печатал, они были собраны из черновиков. Писал сборники новелл, романы, пьесы. Произведениям характерны ирония, автоирония, гротеск, сюрреалистическая поэтика (иррациональные образы, аллогизм, поток подсознания с фрагментами прошлого, видения). Автор отказывается от классических форм прозаического нарратива и драматизма – это четкая сфера внешнего и внутреннего мира, времени, пространства, целостности, последовательного сюжета. На первый взгляд, это может оказаться просто безрассудным потоком сознания, управляемого случайными импульсами и субъективными настроениями. Однако после углубления продуманного плана обнаруживаются ссылки на культурные знаки, Библию, мифологию и философские произведения. В творчестве писателя чувствуется влияние западной культуры. Своим другом и учителем считал поэта Гегрикаса Радаускаса. Он мог делать даже самые жестокие замечания.
Жильвинеелис
(Новелла)
1
Он внезапно рухнул на станции метро, Bedford Ave., Canarsie Line. Он был доставлен в больницу. Его сердце перестало биться во время операции. Его жена не плакала. Она вцепилась в накрахмаленный рукав медсестры. Волосы медсестры были расчёсаны недавно изобретённой щёткой. Синие волны катились по её голове. Мёртвые и элегантные.
2
Она жила. Была хрупкого телосложения, с прямыми волосами, она всё ещё приходила в швейную мастерскую. Мелкими стёжками сшивала воротники. «Ты слишком тихая, – говорили сотрудницы итальянки. – Найди себе друга».
В этом месяце наступил туман, который рассеивали бури, и пассажирские самолёты неожиданно разбивались. Они падали, едва поднявшись, или разбивались об скалистые горы. Изредка светило солнце, по ночам взрывались звёзды, но те моменты висели, как мостики из лиан, гибких растений не хватало, вырывались тысячи светло-зеленых, светло-паразитных листьев, сыпались вниз, и ей снилось, что она заживо похоронена, и просыпалась с криком.
Диван был пуст. Подушка рядом с ней лежала нетронутой, она чувствовала его дыхание, видела запутанный пучок волос, и его тёплое тело пахло влажной почвой, пропитанной летними дождями. Но его не было, все двери ждали открытыми, ветер сверлил ржавые петли, надо было уйти, но куда?
Она не понимала некоторых вещей, её белые руки трепетали, она переламывалась пополам, и эта новая половина жила на неизвестной планете.
3
Когда наступило утро, она раздвинула голые ноги, подошвы прилипли к холодному линолеуму, ноги были по-детски стройные, она медленно натягивала чулки, иногда он хотел поцеловать её ноги, а потом она ложилась, и это приглашение назад в ночь называлось счастьем. На стены ложились пасьянсы отражений утреннего солнца, карты были неясными и испачканными, как у опытной колдуньи.
«Ты слишком тихая», – в швейной мастерской говорили сотрудницы итальянки. Старый и пузатый еврей – он никогда полностью не натягивал молнию брюк – пытался обнять её. Рабочие часы были эластичными, они растягивались и качались, а впереди качалась открытая дверь. Они качались так же, через какую дверь она должна была выйти?
4
По вечерам она бродила по South пятой. Электрические фонари торчали, окутаны хлопком, старые украинцы стояли на перекрёстках улиц, смотрели на небесные степи, скопления звёзд напоминали их родные курганы, а одиночные звёзды были отражением цветов акаций в водах узких ручьёв. У аптеки разговорчивые итальянцы пережёвывали трескучие звуки, слова сыпались, как ореховая скорлупа. И две старые литовки, ещё сорок лет назад с родины привезёнными платками окутывавшие свои деревенские головы, шли по цементу тротуара, как будто он был знакомой их плоским ступням дорожкой: среди изогнутых берёз, корни которых прорастают в постоянной агонии засасывающих болот; среди мрачных елей, вершины которых сыпят в мозг прохожих странные и настоящие сказки о родстве человека и дерева; среди разрушающихся крестов, которые, как и ревматизмом скрученные пальцы, не могут распрямляться. На тротуаре валялись клочья газет, банановая кожура и картонные коробки. Четыре ступни в грубой обуви, четыре глаза со взглядом в прошлое, два склеротических сердца, срочно отрезвевшие от выпитого виски, две старые женщины литовки.
5
Она шла ровно, словно покрыта серым лаком, который давно просочился и застыл в продолговатых складках. В тот вечер её мысли не раздроблялись. Однажды услышанные сказки окружили её, как будто ласковые Эринии, она поняла – его смерть сблизила границы реальности и воображения, решила она, что выход за пределы – великая истина, и она так же реальна, как пена крови Жильвинаса в сказке «Эгле, королева ужей». Она посмотрела на сторону Манхэттена. Луна была похожа на откусанный ломоть хлеба, и всё же она была привлекательной.
Возможно, он сидит на краю луны, цепляясь за желтые рога, и машет ей головой. На горячих руках смертника засахаренная масса тает, стекает вниз, снова кристаллизуется в холодном пространстве, и снежные звёзды падают на грязный Бруклин. Она почувствовала лёгкие уколы лунных игл на своих щеках и посмотрела на свои пальцы, которые прокололи стальные иглы в швейной мастерской.
Возможно, он плавает в грязной воде East Riwer, среди разбрызгивающих буксиров, хватается за скользкие якоря, отдельные моряки бесконечно курят сигареты, рыбы, наевшиеся всякой гадости, устремляются в сторону, он один еле держится в ледяной каше, поднимает руку, прося о помощи, но его обувь тяжёлая, он тонет, и его рука хватает ослдизлую цепь якоря, чтобы немедленно снова её отпустить.
– Жильвинас, Жильвинеелис! – восклицает она на South пятой.
Возможно, он упал в заводской дымоход, заводские дымоходы торчат рядом, такое часто бывает. И она во сне пролетала над тысячами дыр в дымоходах, с криком падая и просыпаясь, как в лифте, который внезапно остановился. Он наклонился всем телом, кирпичи гладкие и скользкие, как якоря буксиров, высоко – ломоть луны, на котором он сидел, его горячие смертные руки плавили засахаренную массу, и он должен был упасть, как этот грешный ангел. Вверх, вверх, мышцы болят даже у покойного. Если он схватит край дымохода и встанет, как гимнаст, дальнейшее путешествие – просто шутка. Просто шутка – летать неудачнику. Но кирпичи гладкие и скользкие, и он медленно сползает вниз, внизу находится горящая плита, ночной работник только что зажёг огонь.
– Жильвинас, Жильвинеелис! – она кричит полным голосом на South пятой. И старается убежать.
В Бруклине много пьяных и усталых женщин. Поблизости находящиеся итальянцы иронично улыбаются, украинцы плюют оскорбительным проклятием, а бабушка литовка шепчет молитву. Она не знает, что старые сказки не умирают.
– Жильвинас, Жильвинеелис!
И женщина находит станцию метро.
6
Много цемента в сжатом сквере. Это небо, обрамленное небоскрёбами, похоже на дно глубокого колодца. Построили колодец на поверхности земли. Сжали площадь с банками. Яркий свет луны пахнет прохладой недалеко находящегося океана. Вечерняя тишина звучит как дорогой кристалл в старом дворце с множеством дверей и сквозняков. В центре площади высохший генерал сидит на мускулистой лошади. Время их осыпало зелёной мукой плесени.
– Жильвинееелис...
Старый и пьяный негр идёт в подземную дыру, уставший и измученный Мефисто возвращается на родину. В тёплый и уютный ад. Этот сжатый сквер был просто чистилищем, и Мефисто высунул голову, или, может быть, он мог помочь сидящей. Но она ждёт. Нет необходимости спасать тех, кто ждёт. Когда она потеряет всё, будет спасена. Гудят подземные дрели, смеются работу закончившие девушки, голуби играют в любовь на парике генерала.
– Жильвинеелис...
7
... В начале была Любовь. Звёзды – пальцы любимых дочерей, утренняя роса на скошенной траве, последний тон арфы, первая трубка опиума, яблоки на чёрном бархате, сумасшедшее свечение саней в декабрьском снегу.
На лугу танцевали накрашенные негры, и животы тамтамов гремели: не бойся вечности, рождённой от Любви.
По краю пирамиды скользил Христос, а Его тонкие ноги были как движущиеся стебли лотоса.
И тибетские ламы посадили рядом Христа со скрещенными ногами, и это был их обычный ужин.
8
Много забавных девушек в банках Манхэттена. Много грустных девушек в банках Манхэттена. Один клерк тянет сломанную ногу со Второй мировой войны. Они все работают всю ночь, ибо доллары хранятся в банках Манхэттена. И они возвращаются утром, когда во многих домах просыпаются невыспавшиеся мужчины и женщины. И они весело говорят при их возвращении, и старый негр протягивает руку и просит:
– Подарите дайм. Я хочу поехать домой. Домой. Дайм, дайм.
И разные девушки, и разные клерки проходят мимо. Гудяший ток течёт в подземную дыру. В трубу канализации. А последняя капля останавливается. Вставляет дайм в ладонь приятно улыбающегося негра. И утекает. Последняя капля с улицы Beaver. Клерк со сломанной ногой со времен Второй мировой войны.
9
Дайте нам двоим ленту, расшитую золотом, дайте нам, летающим, взгляд на готическую остроту, на острые скалы, за которыми – настоящее небо. Свяжите руки нам двоим, ведь мы не видим, потому что хотим вас.
Дайте им обоим воск, капающий с церковных свечей, белый испуг невесты, чёрную бабочку молодожёна, дайте самые низкие аккорды органа, шелест драгоценностей сумасшедшего купца, глупые улыбки, с которыми принимаются приветствия, блеск лакированных туфель, исчезновение вечернего солнца, если вы есть и можете – верните нашу свадьбу.
Вот две руки. Мужчины и женщины. Свяжите их так, чтобы суставы устали и кровь перестала течь.
Ангелы с тяжёлыми перьями на крыльях, ангелы, помноженные на литографиях, ангелы, вычеркнутые из списка и падающие в побеждённую пропасть, все детям приснившиеся ангелы, свяжите наши руки.
Мы даём клятву. Она острее луча света. Верните в последний раз нашу свадьбу. Такова наша молитва, и мы можем подписать своей кровью здесь, на площади на улице Beaver. Дайте, свяжите, дайте...
10
Мефисто положил дайм в карман и приходит. Он приходит волоча ноги, трещит цемент, Мефисто идёт медленно, он борется за каждый сантиметр, он борется с тротуаром, будто старый и опытный городской альпинист.
– Иди прочь ты! – кричит женщина.
Руки вцепляются в опору скамьи, она влажная и липкая.
Во вселенной (также и на земле) нет страха и ужаса. Это – слова, придуманные писателями. Есть холод, который заливает всё. Сердцебиение, иронические повороты мозга, мышечную силу, желание умереть. Волна ледяного огня – она смывает дома людей, веранды и террасы, сжигает розы и орхидеи, а спелые апельсины высыхают, как сливы, которые дети забыли на верхушках деревьев. Мефисто останавливается.
– Я не могу дотронуться до тебя, – грустно говорит он. – Мои ноги словно парализованы. Ты далеко от меня. Тысячи миллиметров. Тысячи вечностей. Мы разделены атомами; они заточены как зубы динозавра; они сухие, как песок в пустыне; они непроходимы, как лес крестов. Я могу только стоять.
11
Самолёты падают, взрываются бомбы, горят хижины, поезда падают со стальных мостов в стальные реки и тогда люди сцепляются в последнем объятии. Волна ледяного огня смывает сжатый сквер, но они остаются в объятии.
Как спокойно сейчас! Прохлада. С океана. Волны воды врезаются в деревянные опоры пирса, обнажая их, как зубы стариков, от которых отошли дёсны. Затем они снова затопляют, и зубы снова становятся молодыми и сильными.
Мы займёмся любовью сейчас! Нам принадлежат обыкновенные слова. Ты, я, мне хорошо, обними меня крепко, мне стыдно, я люблю тебя. Нам принадлежат травы и цветы, звёзды и дожди, древнее серебро клавесина, прыжок акробата с трапеции, вечерний дым в голубом небе, визжание молодой кошки на вышитой подушке, писк рычагов, первое причастие и стихи, и музыка, и книги, и картины – очень много всего нам принадлежит.
– Жильвинас, Жильвинеелис...
Есть тонкие вязаные изделия, которые собирались веками; есть птицы, актёры и женщины из японских гравюр.
– Жильвинас, Жильвинеелис...
Есть старые и изогнутые мастера, их руки пахнут мёдом и терпением, а их резной Христос хрупок и блаженен.
– Жильвинас, Жильвинеелис...
Есть стройные олени, их очень хочется гладить, и умные мыши, они греются под радиаторами, есть мех, бархат, снег, лак, мох в сосновом лесу.
Есть молочная пена.
12
Старый Мефисто смеётся. Без звука. Как Шаляпин во втором действии «Фауста».
– Я могу идти. Могу шагнуть к тебе. Могу растоптать эти атомы, как рассыпанный сахар, мне нравится шелест цемента. И теперь нам надо целоваться. Я повторяю. Осталось только поцеловаться, это – единственный логичный вывод.
13
Сжатый этот сквер. Небоскрёбы банков погасили окна на верхних этажах, Карпаты, Анды, Пиренеи, статуи могущественных королей окружили сжатое пространство. Туманы приходят с океана. Грязные тряпки покрывают электрические фонари, шипы металлического забора прижимаются к ним, и туманы висят, как провинившиеся турки на кольях на площадях старого Стамбула. Туман – старый и приятный священник у кровати умирающего, и последним помазанием пахнет из океана испарившаяся влага. Два мертвеца целуются.
Играют все страдивары Земли, с осеннего дерева падает жёлтый лист, в рукаве садовника гудит заблудившаяся пчела, из прорванной раны берёзы вытекает сок, липкий сок, как кровь простреленного. Два мертвеца целуются.
Только что родившаяся Венера машет руками, она хочет подняться на небеса, её босые ноги прилипли к перламутру раковины, пёстрые бабочки с берегов Амазонки летают вокруг её божественной головы, они слишком слабы, чтобы унести её с собой. Два мертвеца.
На небольшом коралловом острове идёт процессия мальчиков, они в чёрной бархатной одежде, их воротники белые и чистые, в их руках – жёлтые свечи, ветра нет, пламя – как дорожные знаки на перекрёстке. Маленький островок кораллов медленно погружается, процессия тонет. У неё нет вожатого. Вожатый заблудился. Аквамариновые волны затопили всех, ещё видны их кудрявые головы, и падают в воду свечи, пламя шипит и гаснет. На маленьком коралловом острове затонула процессия набожных мальчиков. Нет процессии, нет. Печально. Грустно целуются мертвецы.
14
«Я ничего не чувствую», – говорит женщина.
Она встаёт.
– Жильвинеелис... Если ты жив – молочная пена, если ты мертв – пена крови.
– Я мёртв и у меня нет пены крови.
Она следит за своим желанием. Старый, дорогой и битый фарфор, который нельзя трогать. Ярче стали морщины вечного Мефисто. Он осторожно высовывает чёрную ладонь, на ней блестит поцарапанный дайм производства 1915 года.
– Это – плата за вход. Надо хорошо выспаться тем, кто всё потерял. Придёт поезд. Увезёт. Остановится. Мы пересядем в другой. И ещё раз. Мы доедем до Brighton Beach. Сейчас пляж пуст. Мы найдём сухую древесину и зажгём огонь. Костёр у океана. Мы будем сидеть на песке и греться. У тёплого огня в остывающей вселенной. Дерево будет трещать, как когда-то, и отражения огня окрасят кровью восковые щёки мёртвых. Это – единственная возможность. Логичный и точный вывод.
Они поворачивают, как по команде, двое верных солдат, выпущенных в запас. И они идут. До станции метро под названием Bowling Green. Старый негр, или старый Мефисто. Женщина.
И это – как парад инвалидов. Только нет оркестра. Есть прохлада океана, глубокий колодец, его наполняют туманы, цемент, цемент, цемент, цемент, банки, банки, банки, осень, ночь, печальные сказки смертных. Нет пены молока. Нет пены крови. Есть...
– Жильвинеелис!
P.S.
Жильвинас, деминутивная форма – Жильвинелис – мифологический персонаж, имя мужчины. Он – уж, в жёны взявший земную женщину Эгле (это утвердилось, как имя женщины, в переводе – ель). Он – деальный семьянин. Когда отпустил жену с детьми к родным (семья жила на дне моря), велел, при возвращении его позвать: «Жильвинас, Жильвинелис, если ты жив, приплыви пеной молока, если мёртв, – пеной крови». Приплыла пена крови, так как братья Эгле его убили, чтобы сестра осталась с ними.
Названия некоторых обьектов, как и в оригинале, написаны на английском.
Дайм – монета десяти центов доллара.
Название нам ясно показывает, что в произведении важен фольклорно-мифологический контекст. Смерть мужа очень ярко отражается на психике его жены. Реальность как бы уходит на второй план, важнее становятся воспоминания и сны, а реальность сказки – единственной опорой. Нет слёз и боль облегчающего плача. Очень значима молчаливость женшины. Похоже, что её на это толкнуло равнодушие медсестры. Словами «Она жила» начинается вторая часть новеллы. Это – очень мелкая деталь, но говорит о главном: потеряв единственного близкого человека, самое большое несчастие – жизнь. Но жить надо. Образы произведения делятся на две группы: реальность и плоды воображения. Восклицание «Жильвинас, Жильвинеелис» – одновременно знак жизни и смерти, или переход от жизни к смерти, от реальности к иллюзиям. Персонаж Мефисто соединяет два мира, он – посредник между ними. Дружба с ним не может заполнить пустоту, изменить прошлое, вернуть женщину к жизнь. Мефисто предлагает сбежать от всего, создать вдвоём свой уютный мир. Фраза «Грустно целуются мертвецы» часто повторяется в разных вариантах. Самое главное, что это говорит о любви, но подтверждает, что любовь и смерть всегда рядом. Важна каждая деталь, ибо большинство из них повторяется в других ситуациях, и так дополняется смысл произведения.
Марюс Катилишкис (1914–1980)
Марюс Катилишкис (Marius Katili;kis, настоящая фамилия – Альбинас Марюс Вайткус (Albinas Marius Vaitkus)) родился в 1914 году в городке Грузджяй, нелалеко от города Шяуляй, умер в Лемонте, пригороде Чикаго (США). В семье было 11 детей. Марюс был девятым (8 дочерей и 3 сына). Потом семья переселилась в деревню Катилишкяй (недалеко от городка Жагаре). Название деревни стало псевдонимом писателя. Он учился в начальной школе в Жагаре, потом в прогимназии, помогал по хозяйсту родителям, полюбил природу. Первые стихи в печати появились в 1931 году, проза – в 1932-ом. В Пасвалисе работал библиотекарем и даже был директором (теперь библиотека названа его именем). В 1941 году женился на учительнице математики Эльзе Авижоните. В суматохе войны они потеряли друг друга и разминулись. Ей сказали, что муж погиб, и она вышла замуж за другого. В 1944 году М. Катилишкис уехал в Германию. Жил в лагерях беженцев, сотрудничал с прессой. Учился в университете Фрибура (Швейцария), потом некоторое время жил в Бельгии. С 1949 года – в США. Его вторая жена – поэтесса Зинаида Нагите (Люне Сутема). До смерти жил в Лемонте. Там похоронен. Написал 4 романа, 2 сборника новелл, 7 книг очерков путешествий и ещё несколько других. В архивах найдены рукописи нескольких книг и изданы. Роман «Лесами приходит осень» был издан в советской Литве (из-за этого у автора были большие неприятности), а в 1990 году по этому же произведению в Литве поставлен фильм. Некоторые друзья его считали самоучкой, но бесспорно он был талантлив, отлично знал язык и свой диалект, природу, быт, обычаи и традиции родного края. В произведениях остались жить топонимы, которых уже нет. Среди других писателей выделялся особой лексикой и индивидуальным стилем.
Марюс Катилишкис. Дождь
(Новелла)
Благословение тех часов снизошло на меня. В это я не верил, этого не ожидал и думал, что давно забыл, как вкус застывшего лесного яблока, когда оно, принесённое с мороза и согреваясь внутри, стало пахнуть солнцем освещённой опушкой.
Что было и что происходит со мной, что я почувствовал себя лёгким, как вышедшим из бани после недели тяжёлых работ? Глаза засветились и загорелись, и пульсировало в голове – так бывало, пробуя свежее пиво, сидя вместе с друзьями. Я вдохнул глубоко и сжал грудь, чтобы сердце не билось так, как будто, поднимаясь в гору, за которой скоро откроется мною любимый дом. Разве она там, у колодца, держит журавль и, прикрывая глаза от солнца, смотрит на дорогу? Сладко болезненная тревожность подкосила ноги. Их не сжимали тяжёлые подкованные сапоги, казалось, я мог бы пуститься босиком по росистому клеверу и по серебристой травой покрытой тропе. Отец посреди амбара любуется зерном и кричит: «Уже, дети, запрягайте коней!..» Роса увлажняет землю. И вершины елей, отрезаны мглой, как пила зубьями вверх, висят между почвой и пожелтевшим небом. Кладбищенские вязы подпрыгнули выше мглы и этой зубчатой линии. И вдруг сквозь их ветви просовываются красные пальцы. И на другой стороне Шветимай, на окраине Даугварджяй начинают ярко сиять тополя, словно за ночь распустились почки и при свете солнца расцвели всеми цветами.
Я увидел облака, поднимающиеся над водой. Их узнал и едва не закричал от счастья, как только взглянул на них. Они поднимались, переворачивались, цеплялись, будто за руки держались и потом медленно улеглись на небе возле дома.
Голова закружилась, глядя на них, и сердце зазвучало колоколом. Мы вновь встречаемся, золотые облака моих юных дней! Какими путями пришлось бродить десятки лет, чтобы столкнуться лицом к лицу в далёком крае чужих миров! Боже мой!..
Они перестроились и дружным отрядом плыли, размахивая мощными крыльями. Но они поглощали росу тогда с наших лугов и пшеничного поля. Они насытились мглой долин. И шёлковая лента брала из морей воду и поила их, как табун лошадей. И поэтому я так легко узнал их. Это они окрашивают закаты и сильно согреваются перед восходом солнца. Качаемы песнями в полях и звенящие от дребезжания жаворонков и кос. Разглажены крыльями птиц и расчищены ветром зреющих полей. Спокойные и милые, как овцы, лёгшие на лужайке отдохнуть и заснувшие на нивах.
Из дымоходов наших изб тихими утрами дым поднимался вверх, а из него образовались кучи облаков, и дымок трубки нашего пастуха поднимался выше и выше, туда, в небо. И мы клали, и валили ветки высохшей ели на огонь, чтобы более густой дым поднялся.
И мне осталось только здесь лечь, как когда-то, и смотреть, как в сентябре парят нити паутин и стараются зацепить облака.
А вот облака начали морщиниться и мутнеть, как будто кто-то в них бросил горсть соли. Взъерошились, встали дыбом, нырнули вниз и опять расширяются пенистыми краями, уже как вепрь, показывая клыки. И тогда можно услышать такой страшный рёв даже издалека. И знают люди, что град приходит, что льдинки толпятся в облаках и как саранча скоро выпадут на посевы и чернотой покроют ростки и колосься. От бури и града защити нас, Господь!..
Когда всё прошло, дальше белым, густым брожением выдувается, пенится, как пар из котла молотильной Календры. Дырявится и желтеет лужайка, полная цветущих созревших одуванчиков, к которым ещё не прикоснулся ветер. Приходит время сажать картошку. И потом всё спокойно идёт, как будто, из открытых для проветривания сундуков приданого и пёстрыми пёрышками птиц окутывается.
Разболелась рука, положенная под голову. И никаких забот. Вот старый лесничий поместья Эжерис идёт по полю. Его крючковатый нос и заиндевевшая борода. Глаза полуслепые, он плохо видит, но рассматривает следы, и дымок поднимается из старой трубки. Четырёхлетний баран Виткуса зубами рвёт клевер и останавливается, показывая каждому свой лоб с рогами. А под можжевельником лежит Бержинис и ружьём целится в зайца.
Внизу, где облака жёсткие, как толстая шерсть, и почерневшие, неожидано появляется дыра. Из неё как ость ячменного колоса в землю спускаются узкие, но расширяющиеся жёлтые лучи. Вслед за ними опускаются первые капли. Они падают всё чаще, щедро освещённые, как зёрна из ладони сеятеля, на дорожной пыли выбивая тёмные ямки. Высоко, под крыльями облака серебристые нити уже непрерывно тянутся и приближаются, и приближаются...
Король умер! Королева плачет! Их дети спят...– прыгая на одной ноге поём, ведь так красиво с солнцем идёт дождь. И вся земля, как будто заросшие сурепкой паровые поля, пахнет и хрусталём, как стакан воды, искрится.
Капли падают всё чаще. Мы прячем ноги под себя и накидываем пиджачки. Всему своё время. Урожай зерновых уже в сарае, озимые посеяны. «Лей, лей, дождик, – пастухам будет лучше!..» – кричим возвращаясь со скотом домой. Рожь не росла бы, черви бы всё съели – со дня святого Рокаса ни капли не было. Всё ровно поливает дождь и жадно пьют отставив пересохшие зобы комья глины и трубочки стерни.
Небо уже всё как мешком затянуто, а земля чёрная. И где ещё есть зелень, она восстановилась, стала свежей. Ещё и трава подрастёт, когда так тепло. Лошади любят, когда обмывают их запылившиеся тела. Странный звук под соломенной крышей, а деревья будто говорят во сне. Сонливость охватывает, в суставах полегчало. Слышно ещё, как отряхивается промокший лохматый пёс. Нет никаких забот. Всё на своих местах. И так приятно слушать шелест и заснуть, слушая.
Хватит работать! Разве бывает этому конец? А я должен погулять, навестить родственников и крёстных. Что скажут люди в деревне Гружишкес, когда столько лет глаз не показываю? Облысел, скажут, как богач деревни Крикштенай, лошади на ногах не держатся, не бывает ни на праздниках, ни на похоронах. Стал жить в другой деревне – и как в прорубь канул.
Где же ты, бедный, спрячешься, куда убежишь от своих бед, даже этого желая? Надеваю новые шерстяные брюки, беру сумку табака и отправляюсь. Мог бы поехать на телеге, но пусть отдохнут на пастбище кони. Земля уже влажная, самое время вспахать стерню. На дорожках кое-где лужи, но на дороге хрустит гравий и идти весьма приятно. В кустах Таручяй вырезаю удобную палку из ольхи. Знаю, что жители деревни Гружишкес постановлений старосты не соблюдают и собак не привязывают. Если это и делают, то кое-как, к концу цепи привязывают ветхую верёвку, чтобы потом могли себя оправдать. А собаке легко такое сорвать и потом уже кусает за ноги проходящих мимо. Ведь привязывали, говорят, но собака сбежала, если человек жалуется. Когда имеешь, чем защититься, не надо пятиться назад и, сняв шапку, креститься.
Я шагаю гордо, с палочкой под мышкой и изредка о её конец постукиваю трубкой, чтобы удалить пепел. Всё время замечаю что-то новое, ведь всё знакомо с детства. Меняется окрестность. И узнать трудно. Что касается меня, то дороги могли бы сорняком зарасти. Не выхожу из дома, если нет важных дел. Люблю спокойствие – всё делаю медленно, не спеша, всё хорошо обдумывая. И люблю быть дома. Вырубили Гружмишкис, лес возле деревни Гружишкес! Мало что осталось. Власть, понимаете ли, задумала быть доброй к хозяевам поместий – отняла часть земли, но отдала лес. Они евреям продали древесину. Разве те понимают, что такое лес? Всё вырубили, и остались только сухие пни и несколько сосен для семян, но их часто калечит ветер, и им уже трудно существовать. Быстро строятся лесопилки, вокруг них много древесины, и издалека пахнет смолой. Наполнили денегами карманы и одни, и другие, а обыкновенному человеку нет возможности изготовить кнут.
Дороги хорошие – не преувеличиваю. Округ заботится. И липы посажены. Там, где не поломано, красиво растут. Почему же дереву не расти в тёплой земле? Но появляются такие, которым не скажешь, что красиво. Не берегут, и когда пашут, задевают. Некоторые шутя ломают. Пашне, видите ли, дерево вредит. И мосты уже новые. Вот у реки Груже каждую весну вода мосты сносила. Даже камнями прижимали, не помогло. Теперь может быть любое наводнение – бетон с места не сдвинуть.
Сзади, слышу, едет телега. Я не обернулся специально – ещё подумают, что попрошу подвезти. Делаю шаг к канаве. Пусть едет, куда кому надо. Уже обгоняет. Скрипит сбруя. Фыркает лошадь горячим паром. И, видно, она молодая, ибо узда натянута так, чтобы никто со стороны не мог вспугнуть. Лошадь выгибает шею, когда вожжами натягивают удила.
– Тпррру! Куда тебя чёрт носит, Антанукас? – слышу слова почти у самого уха.
Я вздрогнул, как на чертополох босыми ногами наступивший. Кто тут кричит, держа крепко в руках кнут, как будто намериваясь меня по спине ударить. Плюнул три раза:
– Чтоб тебя трясогузка лапой ударила! Тпфу!.. Ну, и испугал ты меня, дядя Вайтишкис.
– Эке-ке-ке-ке!.. Чтоб только рожа не появилась на ноге от испуга! Куда идёшь, Антанукас? Может быть, в Гружишкес? Забирайся в телегу. Быстро приедем.
Если так, тогда всё хорошо. Положил палочку под солому. А он тем временем поправил мешок, подготовил мне место рядом.
– Нуооо! Так уже отдохнул часок. Пополнел ты, плечи стали шире. Немало лет прошло, ага...
– Не пополнел, дядя. Скажи, что горбатиться стал, как будто мхом оброс. Вот на тебя посмотрев, не можешь не удивиться. Никаких изменений.
– Ну, и сказал, слова, как утки на воду, сели. Зачем же смеяться... Как лесной орех после холодов созрел. Тряхнёшь и посыпется на землю то, что ещё есть. Эх...
Да, постарел. И морщин много, как борозд на поле озимых. Но ещё ничего. И обуглившаяся трубка еле видна свозь усы. А какие густые! Говорили: идёт Вайтишкис, как с крысой в зубах. Чёрные были, как туча. Теперь уже совсем белыми стали.
– Если по правде, дяденька, ты всегда такой же, сколько я помню. Уже тогда, когда я рос, ты был сер как козлик. Хорошо говорят – старые люди стойкие. Не почувствуешь, когда сто исполнится...
– Только не накаркай, – живо сказал Вайтишкис. – Разве можешь делать выбор? С твоим батькой, дай, Бог, светлую память Пилипасу, – одногодки. А его уже давно нет. Отпели на горе.
Вздохнул я искренне, покачал головой, как будто молитву отшептав за него, сказал:
– Вот вот... Хорошо говоришь, дядя. Мог жить человек не один год. Разве хлеба не хватало? Солнышко всем одинаково светит... Умным был и пел хорошо. И здоровым был... А вам нанимать уже не приходится – дети подросли?
– Спасибо на добром слове. Да, нет беды, подросли. Поля наши в долине. При солнечной погоде – тем лучше. С нанимательством беды кончились. Самый младший уже читает из книги. Девочка, немного старше, уже на мальчиков смотрит. Будут проблемы у матери. Знаешь, современная. Ещё скорлупа на спине, а каждый хочет жить по-своему. Так получается, Антанукас. Глянь на то деревце. Пока маленькое, сорняки спокойно жить мешают. А начинает подниматься – быстро растёт. Даже не чувствуешь.
Почистив погасшую трубку, набил новым табаком, зажёг, отвернувшись от ветра. Кнут был рядом с плечом, поводья сжаты коленями. Лошадь, не спеша, шла рысцою, потом, уже приложив усилия, поднималась в горку. Колёса громыхали, сотрясая кости.
– А как вы живёте? – я спросил, заметив, что с последними словами Вайтишкис стал серьёзнее и, выпрямив брови, опустил голову. Потом выпрямился и снял шапку перед крестом, стоящим на горке, в изгибе леса Горяй. Ответил не сразу, как будто бы не услышав вопрос, как будто бы сидел один и разговаривал сам с собой. Взяв поводья в другую руку, кнут положил рядом:
– Построили наконец... И даже лучше я бы сказал. Крест. Четверо саней связав, тащили дуб по зимней дороге из Даугварджяй. Хорошо жить, вырастив тиких сыновей, как Рокас у Дрижы...
– И тебе, дядя Вайтишкис, как бы не стоит жаловаться. А где тот крест поставили, могу ли я спросить?
Старик бросил взгляд, выпрямился, стараять запомнить, какой недоумок рядом сидит:
– На кладбище, где ещё больше ставить. На память об отце. Наверное, ты не слышал, что Юозапас Дрижа умер?
– Нет. Не слышал, – я признался.
– Ну, да. Ну, что поделаешь-то?.. Сильным ещё был. Пиво приготовил, чтоб угостить родных и соседей. А получилось – приготовил на свои похороны... И похоронили мы его на деревенском кладбище. По его воле это было. Кладбище было запущенным. Ведь ты сам, Антанукас, знаешь, что никого там не хоронили. Тропинка на кладбище заросла травой. Так Юозапас Дрижа позаботился, чтобы кости предков спасти от осквернения. Забор новый построил. Гравий брать запретил. И когда всё привёл в порядок, и сам там лёг, как будто прелат, себе построивший часовню. Отпели и похоронили. А когда Рокас поставил крест, собралось много людей на торжество освящения!
– Подумаешь... – я пожал плечами. И как живая встала перед глазами высокая горка кладбища в том месте, где Катмильжис вливается в Груже. Почувствовал сухую шероховатость трав босыми ногами и ту непонятную грусть, что ни с того, ни с сего возникала в тёплые дни досуга, когда после купания улёгся на поредевшей траве около кладбища. Я услышал шелест ветерка в вязах и смотрел на солнцем освещённый крест, находящийся высоко в синеве и бегущий, удаляющийся от облаков. Венки, сплетённые верующими и набожными девушками, вянут на кресте.
Вайтишкис оживил мои воспоминания своим рассказом:
– Этой весной опять зазвенели леса и поля. Крестовые дни воспели люди деревни Гружишкес. На грани исчезновения был тот обычай. Когда деревня разделилась на хуторы, то, ясно, не встречаются люди так часто, как раньше. Вот об этом подумала Кристина, дочь вдовы Келпшене, уговорила девчат, те поговорили с людьми. Потом этим занялся мой брат, Маршалка. Ему это и важно, хоть бы даже в огонь...
– Была такая, – показал я рукой, – гусей пасла. А, может быть, сейчас красивая девушка?
– А как же, Антанукас! Как липа стройная. Найди ей хорошего мужика. Не пожалеешь. Она окончила школу сельского хозайства. Зубы обломал не один парень.
– Если слишком гордая, так что за человек? Нет смелости даже начинать.
– Ну, я бы сказал, не то, что гордая. Своего не находит. В прошлом году появился откуда-то один такой. Кузню построил в деревне. Руки золотые – за что берётся, всё сделает. Веселил девчат. Чтоб не соврать, Кристиночка, кажется, глаз положила на него...
– Да что ты, дядя? Кузнецу чёрнорабочему такая девушка. Как будто бы в наших краях нет достойных мужиков? По ногам бы кнутом такому! – говорю я, сильно возмущёный.
– А так и было, как ты говоришь. Со всеми передрался, перессорился. Как ушёл с котлом Календры, так по сей день.
Широкой и прямой просекой идёт дорога через лес Горяй. Мы находимся в середине и в самом высоком месте. Обернувшись, увидишь высокие липы Манюшдвариса. За ними, немножно в стороне, как нагретая, краснеет крыша школы деревни Эндришкяй. Напротив и далеко, на другой стороне дороги, стоит дымчатая полоса леса. Она тянется в длинну, мы быстро приближаемся к опушке, и быстро закрывает на другой строне долину, как большой котёл, находящийся под ясным осенним небом. Пошевелил онемевшими ногами и вытянул шею, желая как можно больше охватить взглядом. Спрашиваю о том, о брате Маршалке, ведь уже были некоторые намёки о нём. Вайтишкис вздохнул глубоко и плюнул, не то с гневом, не то с жалостью:
– Да что он... Был бы маленьким, то положив, ремнём бы по заднице отхлестал. Сына Стяпонаса испортил. Учёным да недоученным ходит сейчас. На посмещише людей. К чёрту... С детства мой брат не такой, как все. Раньше к помещикам и в округ рвался. Потом – в костёл, в комитеты там. Всё из-за славы. Отрастил бороду и ходит как боярин с большим животом. Эх, не хочется много о нём говорить...
– Вот вот. Ага... – согласился я и продолжаю. – Как Лапейка Дегутинис, Даргужис Игнацас и Гирдвайнис Миколас, с которыми я начал стадо пасти и шалить в деревне. В ту же осень всем нам вручили повестки из округа, чтоб прошли медицинский осмотр у врачей. Потом всех нас взяли в армию. Одного в гусары, другого в полк артиллерии назначили. Ну, а там не возились долго. Кости ломали так, что трещали, издевались шкурники старшины. И под ружьё ставили, чтоб их чёрт побрал... А Элия как, жив ещё? Не думаю, что по хуторам ездит, как раньше?
Вайтишкис так засмеялся, что даже слеза появилась и по морщинам покатилась. Потом он поправил усы мундштуком трубки.
– Да уж, как только речь про Элию, хоть за живот хватайся. Он жив. Я видел однажды, когда был с невесткой на базаре, – селёдкам спины щупает, купается в рассоле, как утка. К нам не приезжает. Всё проездом. Говорят – чёрт выгнал Элию из деревни Гружишкес. Было ли так или нет, но уже даже с пирогом его не пригласить. Эке-ке-ке...
– Да ну? Разве на самом деле так было?
– Так услышишь... Когда сядем за кружкой пива, так только язык прикуси – будет что послушать. Лапейка сам лучше всех расскажет историю, как он избавился от своего «дёгтя». Встретишься с Миколасом. Красиво живёт в Кушлишкес, государству служит, как и раньше. Он зацепит Бержиниса, а тот разговорчивый, они много расскажут.
– Может с ума сошли? Что с ними? Неразлучными друзьями были, как два коня, запряжённые в одну телегу!
– Да, правильно говоришь. Как два ореха, вместе сроcшиеся. Но они оба – серьёзные охотники. О винтовках стали спорить, что ли. Так и спорят. Плюётся Гирдвайнис, как только спрашиваешь. Вот Даргужис, я бы сказал, из-за своей хитрости попал в беду. Одного дурачка, словно ходячее несчастье, нанял летом на работу. На поле лён собирать послал, задумал с девушкой познакомить, чтобы посмеяться потом. Какой же там смех над дураком? Вот потом и сам не знал, как быть...
Приятно сидеть рядом с Вайтишкисом и слушать. Не могу не восхищаться его седыми усами, их пышностью. Даже ветерок старается поиграть с ними, и даже слова, что он произносит, тоже играют с усами. Наверное, немного зубов осталось во рту Вайтишкиса. Мундштук трубки не держится так, как обычно, как надо. Ускользает в уголок губ, и головка трубки опирается в подбородок. Чтоб она не выпала, иногда поправляет рукой и, её поддерживая, выдувает такой дым, что наши головы окунаются в синюю мглу, как крыша бани в субботний вечер. И когда так смотришь и слушаешь, не чувствуешь, как охватывает сладкая сонливость. Сопротивляться этому трудно – будто мёдом мажет, как после молотьбы, если ляжешь под утро. Вот вспомнил одно такое утро и его – Вайтишкиса – в проёме двери нашей избы с восходящим солнцем и влагой росы.
– Вот и прошёлся ветер по нашему саду... Со сливами даже ветви сорвал.
– Но, кажется, не было сильного ветра этой ночью. Было тихо как на Вознесении, – стал сомневаться папа.
– Как не было? Вот, что здесь? А ну, берите, ребята, – и поставил у порога огромную посудину со сливами.
А у Вайтишкиса сливы хорошие! Жёлтые, созревшие, величиной с куриное яйцо. А нам было стыдно. Как будто бы Вайтишкис знал, что вечером мы собирались идти за сливами. Микас с Игнасом пошли. И вот какой ущерб нанесли. Стрясли и оставили.
Много всякого было за эти годы. И свадьбы были, и детей везли крестить. Из Америки вернулся Барткус и женился на вдове Дилене из деревни Шункишкяй. И сам Вайтишкис чуть не привёл в дом молодую жену.
– А не шутишь ли, дядя? Какая это женшина?
– Миклошене. Мы оба вдовцы. И ребёнка сироту приютили. Матерью бесстыжею оставленного. Миклошене растит как своего, а я, бывало, что-то взяв, тащу через забор, как кошка. Соседи смеются, говорят, сбросьте пожитки в одну кучу. Ведь ребёнок растёт. Эке-ке-ке-ке... Можно смеяться, но такую свадьбу, как у Валюса Жлабиса, нужно поискать. Шумно отпраздновали. Виткус своей дочери пива не пожалел. И сам от той радости, что деньги нашлись, две недели не мог протрезветь. Ну, услышишь и о Виткусе, и о Жлабисе.
А на той стороне леса, если ехать мимо полей деревни Пакарнюкай, то наша деревня располагается напротив, как большая солнцем освещённая площадь в лесу. Облака ползут над лесами, прорываясь сквозь верхушки елей, протягивая за собой мрачную тень и, как будто мешком, накрывая пространнство. Потом уже веселее мелькают пашни. Посередине, на продолговатой горке, густое скопление деревьев уже начинает желтеть и краснеть. Дорога идёт прямо – мы спускаемся в старую деревню Гружишкес. Груже с одной, Катмильжис с другой стороны вьются и сливаются на другом конце около кладбища.
Вайтишкис кнутом показывает, как будто понимая, чем я так сильно увлёкся. И ещё сказал: „Смотри, дитя, что за красота местности! И была она ещё краше и много всего было, когда тут тянулись болота, когда было много птиц“. Вайтишкис никогда этого не забудет и не простит. Власть, желая, чтоб было лучше, это сделала, рыла канавы. Но и всё испортила.
– В ложбине Крегждине мы обмывали лошадей, а в Патильте в то время, когда косили рожь, воды было выше головы. Сейчас на мелководье около кладбища петух еле ноги смочит, а в ложбинке Мейлуте только собакам плавать. Эх...
Вот так – я глубоко затянул дым. Была такая ложбинка Мейлуте! С дном из твёрдого гравия, можно было долго резвиться – не замутить воду. Не слишком глубокая, но плавать можно. Как раз для девчат. Туда они шли, бывало, в тёплые дни купаться, галдя как гуси. А мы иногда бежали съёжившись по краю поля ржи и даже на животах ползли, чтобы их испугать. Эх, как весело бывало, даже дрожь по спине бежит. Ведь было такое.
Около дома ветер с дороги дует прямо в лицо, принося пыль от обмолота ячменя, и вихрями поднимается под свод сарая. Слышны крики работающих и рокот молотилки. И синий дымок сжигаемой картофельной ботвы висит над ярко жёлтой берёзовой рощей Дрижы.
Над мостиком слышен гул грома. Водой омытая горка прячется под вязами. Видны пёстрые крыши ульев.
– Спасибо, дядя, что подвёз, уже пойду сам, – вытаскиваю из соломы свою палку.
– Нет за что, Антанукас. Тпрру! Что, не успеешь? – ругает Вайтишкис лошадь, а на её ржание ответили другие в загоне. – Ещё встретимся у Виткуса, поговорим...
P.S.
Маршалка, Дегутинис – прозвища.
Избавился от «дёгтя» – избавился от прозвища Дегутинис.
День святого Рокаса – 16-е августа.
Рожа – болезнь, когда появляются раны на коже, чаще всего на ногах.
День святого Юозапаса – 19-е марта. Для этого праздника Юозапас Дрижа готовил пиво, но именно в тот день он умер.
Крестовые дни празднуются в седьмую неделю после Пасхи. Жители деревень посещают кресты окрестности, их коллективно украшают и молятся.
Поставить под ружье — заставить в полном вооружении и снаряжении простоять определенное время (наказание).
Новеллой «Дождь» Марюс Катилишкис начинает роман «Приют». Она, можно сазать, – пролог. К тому, о чём говорит намёками, автор ещё вернётся и расскажет позже подробно. Всего в романе 12 новелл. Автор пишет о жизни довоенной деревни Литвы, каждому времени года посвсящая по 3 новеллы. Таким образом, писатель продолжает традиции Кристиёнаса Донелайтиса и Витаутаса Мачерниса, только в прозе. Он рассказывает, чем живёт деревня целый год. Рассказчик Антанукас (Антанас) женился и стал жить в другой деревне, но однажды решил навестить своих бывших соседей. По дороге он встретился со стариком Вайтишкисом, и многое мы узнаём из их диалога. Надо отметить и то, что в этой новелле одинаково важны и эпичность (сюжет, события), и лиричность (чувства). Это передаётся в основном как поток мыслей, описание или диалог.
Юлюс Викторас Каупас (1920–1964)
Юлюс Викторас Каупас (Julius Viktoras Kaupas) родился в 1920 году в Каунасе, умер в 1964 году в Чикаго (США). Он был врачом психиатром, писателем, основоположником урбанистической сказки в литовской литературе, эссеистом, литературным критиком. В 1929–1938 годы учился в Каунасской гимназии иезуитов, в 1939-ом окончил Каунасское военное училище. Он ходил на литературные вечера, познакомился с поэтом Генрикасом Нагисом. В 1944 году окончил Факультет медицины в Университете Витаутаса Великого. Первые произведения были опубликованы в 1943–1944 годы в журнале «Жибурелис». Любил рисовать. Пользовался псевдонимом Coppelius. В 1944 году уехал на Запад. В 1946 году он изучал фармакологию в университете Тюбингена. Окончил с докторской степенью в области медицины. В 1947–1949 годы изучал философию и литературу в университете города Фрибург, учился в школе декоративно-прикладного искусства под руководством В. К. Йонинаса. Он редактировал академический молодёжный журнал «Швеса», активно сотрудничал с журналами «Айдай» и «Литературос ланкай», писал статьи по литературной критике и редактировал книги. В 1948 году была опубликована его первая книга «Доктор Крипштукас в аду». В 1950 году переехал в США, работал психиатром в больнице. Написал сборник рассказов «Подсолнухи в лунном свете». Некоторые его новеллы переведены на английский язык. У него был диабет, умер от компликаций этой болезни, похоронен в Детройте.
Доктор Крипштукас в аду
В один тёплый летний вечер доктор Крипштукас сидел в своей комнате и, открыв окно, читал книгу сказок. Было уже поздно. На пустой тротуар время от вреиени падал шелестящий лист от заснувшего каштана, а потом опять было тихо на улице. Доктор Крипштукас читал сказки до самой полуночи, пока часы ратушной башни пробили двенадцатый час.
Но еле успел в воздухе раздаться последний удар часов, как вдруг стал слышным странный шелест крыльев, – казалось, что летит большая и таинственная птица. Шелест крыльев приближался и становился всё громче, только у дома Крипштукаса он вдруг умолк. На улице мелькнул пугающий красный свет, неуютно осветивший дом, но через мгновение он опять угас.
Крипштукас, заинтересовасшись и немного испугавшись, подошёл к окну. Никого не было видно на улице, только запах серы ещё витал в воздухе.
– Действительно странно! – пробормотал он про себя и опять вернулся к столу, чтобы закончить чтение сказки о чертях. Но не успел даже сесть в кресло, как кто-то стал сильно стучать в дверь.
– Кто же мог стучать так поздно? – неспокойно сморщинил лоб доктор. – В самую полночь!
Он открыл дверь.
На пороге показался странный тёмнолицый человек в чёрной необычной одежде, с большим красным цветком на воротнике пиджака. Он медленно вошёл в комнату и приглушенным голосом сказал:
– Здесь ли живёт известный доктор Крипштукас?
– Да, здесь... – ответил растерянно доктор. – Это я сам... хотя и не такой известный, как вы говорите.
– Не будьте таким скромным! – улыбнулся загадочный гость. – Скромности мы не любим. Ваша известность уже и до нас дошла... даже до нас! – он поднял руку в перчатке.
Тут гость неожиданно умолк, взглянул на Крипштукаса своими чёрными глазами и опять продолжал:
– Я прибыл от своего правителя. Он теперь тяжело болен и просил, чтобы Вы его осмотрели. Правитель не хочет назвать своё имя, поэтому я сам буду Вас провожать к нему.
Крипштукас с беспокойством взглянул на гостя, который нюхал красный цветок, потом посмотрел на шкафчик с лекарствами и сказал:
– Ну, ладно... я пойду. Никому ещё не отказал в помощи! – и он, взяв коробку лекарств, вышел с гостем через дверь.
Они шли по тёмной улице между тихо шелестящими каштанами, не говоря ни слова. Они прошли мимо киоска мороженного и аптеки и узкими кривыми улочками повернули в сторону Нямунаса.
Незнакомец остановился у одного угрюмого дома на улице Гардинаса и стал рыться в карманах. Это был высокий дом из красного кирпича с латунными прутьями на окнах, по-видимому, вообще необитаемый. Незнакомец вставил серебряный ключ в замок двери из чёрного дерева, и она со скрипом открылась.
Они оба вошли внутрь.
Холодной влагой повеяло с той темной комнаты, которая была освещена только несколькими свечами из серебряных подсвечников. С потолка свисала иаутина, а жуки святого Иоанна блестели по углам.
– Извините, что такой беспорялок здесь у нас... Потом будет лучше, – извинился незнакомец и стал опускаться по мраморной лестнице всё глубже в погреб.
Крипштукас следовал за ним.
Они спускались долго. Чем ниже опускались, тем теплее становилось, и доктор всё чаще вытирал пот белым платком.
Надонец они дошли до конца. Незнакомец вставил ключ в замок кованой двери, и Крипштукас сказал:
– Ну и отопление здесь у вас... как в аду!..
Незнакомец странно засмеялся и открыл дверь.
Они попали в большой, но низкий зал, где было очень жарко.
На нагретых стенах, обитых красным материалом, висели сажей покрытые зеркала и старинные картины с изображением чертей с длинными хвостами и маленькими рогами. У стен находились большие чёрные котлы, а под ними горел огонь. Опираясь на них, стояли трезубые вилы, каких Крипштукас никогда прежде не видел.
Пока доктор осматривал зал, незнакомец стал снимать перчатки. Скоро стали видны его волосатые руки с крючковатыми ногтями, потом он снял шляпу, и стали заметными два маленьких рога на лбу.
– Подождите немного, доктор, – сказал он Крипштукасу, – я посмотрю, может ли уже правитель вас принять, – и он пошёл подпрыгивая по залу, виляя длинным хвостом. Он скоро исчез за тяжёлой потертой бархатной шторой.
У Крипштукаса даже холодная дрожь пробежала по спине.
– Так это же ад! – шепнул он про себя, отходя несколько шагов назад.
Плечами он вдруг прикоснулся к котлу. Его крышка звеня упала на каменный пол. Из котла поднялся пар, брызгнули капли кипячей воды, и вдруг странный мужчина выпрыгнул из котла.
– Наконец вырвался! – сказал он про себя и стал выжимать воду из одежды. Вдруг он остановился и взглянул на доктора Крипштукаса.
– Доктор! – воскликнул он тогда. – Доктор, как же вы в аду оказались?
– Ведь это аптекарь Чичюкас! – крикнул доктор и протянул ему руку. – Так вы теперь в аду? Как это произошло?
– По настоящей ошибке, доктор. По ошибке! – стал рассказывать аптекарь, покачивая головой. – Едва я умер, в мою комнату через дымоход залезли черти и притащили меня в ад. Они твердят, что я продал им свою душу.
– Неужели и вправду? – испугался доктор.
– Совсем нет! – ответил ему аптекарь. – Совсем неправда! Душу я им не продавал, – это я им сразу сказал. Но черти не верят. Вдруг прискочил один чернилами измазанный чёрт, принёс в руках толстую потрёпанную книгу. Там записаны имена всех, кто продали свои души чертям. Ну, и нашли там какую-то неясно написанную фамилию: не то Чичюкас, не то Чичинскас.
Аптекарь даже вздохнул из-за такого множества забот.
– Наверное, там было написано Чичинскас, – сказал аптекарь. – Но думаешь, что черти где-то учились? Или что красиво писать умеют? Ничего не умеют! – махнул он рукой.
Потом опять продолжал дальше:
– Я, конечно, защищаю себя, как могу. А черти говорят: «Если так, ты напиши письмо святому Петру на небеса. А пока получишь ответ, будешь здесь, в аду». А знаешь, теперь небеса с адом очнь редко переписываются. Так черти мне ещё сказали: «Письма теперь редко из ада на небеса ходят. Подождёшь одну другую сотню лет, может быть отошлём». Так и мучаюсь уже целый год, а ещё 99 надо будет ждать.
– И всё время в этом котле? – ужасался доктор.
– А то как же! – рассмеялся аптекарь. – как только Бельзебубас не видит, они сразу меня выпускают в карты играть. Думаешь, в аду есть хоть какой-то порядок? Черти только в карты играют, смолу пьют, даже огонь под котлами как следует не поджигают. А обманывают они в игре! Поэтому и играем обычно «Лжеца». Но черти почти всегда выигрывают, ибо кто может лучше врать чем чёрт?
– Так этот мой руководитель тоже настоящий чёрт? – опять спросил доктор в испуге.
– Конечно! – объяснил Чичюкас. – Видишь, он – самый страшный чёрт во всём аду. Поэтому его всегда посылают в землю по всяким делам, чтобы сохранить там плохое имя ада.
Пока они разговаривали, шевельнулся черный занавес и снова появился руководитель Крипштукаса.
– Мой правитель Бельзебубас нетерпеливо ждёт вас! – он поклонился доктору. – А ты откуда здесь появился? – кликнул он, заметив аптекаря. – Шагом марш обратно в котёл!
Он уже собирался прыгать в котёл, но доктор Крипштукас схватил его за руку.
– Подождите! – кликнул он. – Подождите! Тут мой аптекарь. Он, наверное, более опытный в делах ада, поможет лекарства варить. Он мне обязательно нужен.
– Ну, ладно! – нахмурился чёрт. – Идите оба со мной.
Они вошли в шикарную комнату, освещённую чёрными свечами. Ещё там было много серебряных статуэток чертей. В треснувших мраморных горшках росли большие красные цветы, а вокруг ходили маленькие чёртики и поливали их смолой. Посреди комнаты, на мягкой кровати, лежал Бельзебубас, положив на голову ржавую корону и громко стонал.
– Хорошо, что ты пришёл, доктор! – обрадовался он, когда увидел Крипштукаса. – Хорошо, что ты пришёл! Страшное несчастие у меня! Когда шёл по аду во время инспекционного визита и осматривая, не появилисть ли дыры в котлах, чёрт Юодуодягис так медленно снял одну крышку, что она упала на мой хвост. Был сильно прижат мой звост, что спокойствие не могу найти ни днём, ни ночью.
– Гм! Гм! – сказал доктор Крипштукас, надев очки и посмотрев на его хвост. – И вправду сильно раздавлен. Измерим температуру.
Потом посмотрел на термометр.
– У вас сто градусов, – сказал он. – Как для чёрта совсем немного, заражения крови ещё нет. Вылечить смогу, но только при одном условии! Только при одном условии...
– Согласен со всеми условиями! – кликнул Бельзебубас.
– Должны будете выпустить из ада аптекаря Чичюкаса.
– Выпустить из ада Чичюкаса? – крикнул Бельзебубас так, что даже ржавая корона свалилась с его головы. – Выпустить из ада? А знаешь ли, что если кто-то однажды сюда попал, уже никогда не выходит? Разве не знаешь, что здесь место вечной казни?
– А за какие грехи он здесь находится?
– За грехи? – рассмеялся Бельзебубас. – Думаешь, что за грехи в ад попадают? Святой Пётр и грешных на небеса принимает, если только те совершили несколько добрых дел в жизни. Но Чичюкас нам продал, – тут Бельзебубас показал свой чёрный палец, – он продал нам свою душу, а это – уже совсем другое дело...
– Но я не продал... Моей фамилии даже нет в книге, – его перебил Чичюкас.
– Нет в книге? – сморщинился Бельзебубас. – Позовите сюда писаря.
Сразу же прибыл горбатый чёрт, стуча копытами по полу.
– Смотри быстрее, где же написана фамилия Чичюкаса! – крикнул ему Бельзебубас.
Чёрт, дрожа от страха, стал листать книгу своими чернилами испачканными пальцами. Сразу нашёл букву «Ч» и начал искать фамилию аптекаря.
– О, правитель, здесь что-то написано, но прочитать нельзя, – в растерянности говорил он, – может быть, это и будет Чичюкас...
И он так топтался на месте, не в силах прочитать фамилию, что даже вспотел.
– Что тут за порядок у вас в аду! – в конце концов рассердился аптекарь и начал махать термометром доктора. – Сами прочитать не могут, что написали! Никаких лекарств вам варить не буду! И живи со своим раздавленным хвостом...
Бельзебубас даже сморщился, услышав это, и начал озираться вокруг с сердитым взглядом. Наконец, не найдя другого выхода, он сказал:
– Ну, ладно, согласен, сможешь уйти с доктором. Но скорее лечите мой хвост.
Доктор с аптекарем очень обрадовались и взялись за работу. Сначала они сделали перевязку хвоста Бельзебубаса, а потом потребовали дать котёл, чтобы варить лекарства.
– Принести котёл! – приказал Бельзебубас.
– Но, правитель, – трусливо заметил один чёртик, – почти все наши котлы дырявые...
– Ещё не залатаны, вы, лентяи! – разозлился Бельзебубас. – Быстрее принесите хоть тот последний, в котором кипел Чичюкас.
Сразу прискочили четыре чёрта и даже со стоном притащили тяжёлый котёл.
Доктор поискал в своей коробке и налил в котёл такие лекарства с сильным запахом.
– Скажите, доктор, – опять спросил аптекарь, перемешивая лекарства вилами, – а разве чертям помогут лекарства людей? Может быть, им надо налить смолу?
– Можно налить! – подтвердил доктор после некоторых раздумий и налил в котёл ведро смолы.
Наконец они закончили.
– Так вот, будете пить по полному черпаку три раза днём и два раза ночью, – строго указал доктор Крипштукас пациенту.
Потом он взял свою коробку с лекарствами и с аптекарем вышел из комнаты Бельзебубуса.
Когда они подошли к залу, со всех сторон прибежали черти и открыли им дверь ада.
– Жаль, что уходишь, – говорили они аптекарю, – могли бы поиграть в карты. Что же нам делать здесь без людей?
Но Чичюкас покачал головой.
– Разве можно жить в этой саже! – рассмеялся он. – Я – не чёрт...
И стал подниматься по лестнице вверх.
Гость Крипштукаса проводил их до вестибюля и открыл дверь.
Они шли по тротуару. Было ещё темно и пусто, только улицы были полны светлой мглы.
– Хорошо, что в городе такая мгла, – сказал аптекарь, – так никто нас не увидит. Неудобно же мне, как умершему, по городу гулять...
И они дальше шли по пустому переулку.
Когда подошли в ратушной площади, аптекарь остановился. Цветные витражи кафедрального собора сверкали, освещённые восходяшим солнцем, а вершина его высокой башни тонула во мгле.
Аптекарь грустно протянул руку доктору.
– Уже надо расставаться, – сказал он. – По лестнице этой башни можно попасть в рай, а оттуда, как известно, уже и до небес недалеко. Спасибо тебе, доктор, что не испугался и ад навестил – неясно, сколко ещё времени пришлось бы мне кипеть в котле.
Они искренне попрощались, аптекарь вошёл в костёл, и на мокрой его одежде отражался цвет окон.
Доктор стоял на площади около киоска татарина и смотрел на башню. В её оконце ещё раз показался аптекарь, помахал доктору рукой и исчез с его глаз там, высоко, во мгле.
Тогда в раздумии доктор Крипштукас повернул домой по пустому тротуару, на который время от времени спускался спяший лист каштана.
– Такое странное приключение! – повторял он себе. Вернувшись домой, он сел у стола и пытался читать сказку. Но он скоро заснул в кресле – он был сильно уставшый.
И только ветер, влетевший через открытое окно, стал листать книгу, ища сказку про ад.
Биографию Юлюса Каупаса можно разделить на при этапа: 1920–1944; 1944–1950; 1950–1964 годы. Если иметь в виду географию, то это – жизнь в разных странах, но всегда с теми же целями – со стремлением познать смысл жизни через искусство, науку, общение с людьми. Основу этому дали родители, образованные люди, объехавште много стран, собравшие богатую библиотеку на разных языках, научившие ею пользоваться своих детей и давшие им образование. Родной дом находился на улице В. Путвинскиса. Её называли улицей посольств. Как говорится, жизнь дипломатов разных стран будущий писатель мог видить с близкого расстояния, а гостями родителей были известные в то время люди. Потом он учился в престижной гимназии иесуитов. Чуть позже – университет, специальность врача психтатра. Второй этап состоялся в западной Европе. В основном это – продолжение студий и литературной деятельности. С единственной книгой сказок «Доктор Крипштукас в аду» (1948) автор навсегда вошёл в историю литовской литературы. Он создавал литературные урбанистические сказки, умело соединил реальность и фантастику, но всегда шла речь о родном городе Каунасе. Сказки по своей структуре близки новеллам, черты народной сказки нелегко заметить. Автор прододжал традиции европейской литературной сказки (Ганс Крисиан Андерсен, Эрнст Теодор Амадей Гофман, Оскар Уайлд были его любимыми писателями). Сказка «Доктор Крипштукас в аду» названа так, как и книга. Очевидно, автор её считал одной из важных. Она говорит и про образ жизни врача, о принципах клятвы Гипократа – всегда помогать любому, нуждающемуся в помощи (даже чертям и уже умершим людям) в любых обстоятельствах. Если говорить о пространстве сказки, то на улице Гардинаса можно найти даерь в ад, а по леснтнице башни кафедрального собора подняться в рай и на небеса. Сказки Юлюса Каупаса любят читать дети, однако, сам автор говорил, что они для взрослых. При повторном чтении могут раскрываться всё новые смыслы. Последний этап жизни писателя – работа в больнице, сборник новелл «Подсолнухи в лунном свете», который не был напечатан, эссеистика, литературная критика и поединок с коварной болезнью. Юлюс Каупас умер от приступа сахарного диабета, находясь в гостях у поэта Альгимантаса Мацкуса, в 1964 году. В том же году поэт погиб в автокатастрофе. Им недолгая жизнь была намечена судьбой, может быть поэтому они спешили жить, сделать как можно больше.
Эдуардас Цинзас (1924–1996)
Эдуардас Цинзас (Eduardas Cinzas, настоящая фамилия Чюжас (;iu;as)). Фамилия Цинзас появилась по ошибке клерка в Бельгии. Писатель родился в 1924 году в Ретавасе, недалеко от Плунге (на западе Литвы). В 1944-ом двадцатилетний юноша с двоюродным братом эмигрировал в Германию. Вся семья осталась в Литве. На этот поступок толкнуло знание, чего можно ожидать от большевиков. Эдуардас Цинзас был арестован, а один его брат был убит в Райняй. Кроме этого, он попал в немецкую армию, служил в танковой дивизии, но скоро дезертировал. В 1947 году Э. Цинзас переехал в Бельгию, думая, что это – только временный приют. Здесь вместе с людьми разных национальностей работал в уголных шахтах, приобрёл жизненый опыт. Это отразилось в его творчестве. В 1950 году Э. Цинзас в Льеже окончил институт Электротехники. С 1970 года до смерти жил в Брюсселе. Он даже 30 лет не принял гражданства Бельгии, у него были документы иностранца. Умер в 1996 году. Э. Цинзас написал романы («Улица брата Миколаса», «Лето красного коня», «Монна», «Собачник святого Петра») и несколько сборников рассказов.
Кошка и люди
Секретарь барона Вандерготена взглянула на меня через поверх своих очков и улыбнулась. Грустная улыбка старушки не говорила ни о чём, кроме святой покорности всему.
– Расскажите, какие поблемы привели вас к нам, – сказала она и опять улыбнулась. – Будьте любезны, коротко и ясно, как положено людям нашего возраста.
Я сел в указанное кресло и сосредоточился. Всё было давно обдумано, но сейчас, когда надо было «коротко и ясно» сказать, зачем пришёл, не знал, с чего начать. Глупая история! Она, конечно, поймёт меня, ведь каждый день слушает такие глупые истории до отвращения, но необычная застенчивость как будто зажала рот. В жизни никогда не жаловался на человека, всегда говорил прямо в глаза то, что думал, а теперь, видите ли, надо идти необычными путями, хитрить и прятаться, чтобы защитить свою правду.
– Живу в верхней квартире двухэтажного дома, – я всё-таки начал. – Рядом находится такой же дом, который от моего отличается только тем, что со стороны двора к нему достроена кухня с плоской крышей. Много лет моя кошка гуляла по той крыше, и никто не жаловался, никто не преследовал. Недавно там поселились новые жильцы. С того времени и началась чертовщина: новый жилец преследует Помпонету (так назвала кошку моя внучка, которая живёт со мной)... Каждое утро, когда я прихожу в ванну, окно которой рядом с той крышей, Помпонета хватает за руки и умоляет, чтобы я её выпустил. Животному надо побыть на природе, так я и выпускаю. Такая там природа – квадратные сады, декоративные кустарники, но всё равно это кошке напоминает что-то приятное. Иногда она долго не задерживается, возвращается через несколько минут, но иногда целыми часами сидит в каком-нибудь углу. Кто скажет, что она думает, что она чувствует? Одно ясно: ей обязательно надо побыть на свежем воздухе, а этот отвратительный человек, сосед, этого не понимает. Однажды утром она вернулась хромая, и я начал следить, что здесь происходит. И выяснилось вот что...
– Госпожа, – уточнила она. – Уже двадцать лет я вдова, но всё равно я – госпожа. Ещё никто не придумал иного имени вдовам.
– Так вот, госпожа, выяснилось, что, когда Помпонета появляется на крыше, через окно своей спальни сосед начинает стрелять в неё из игрушечной винтовки. Конечно, пули резиновые, но всё равно могут ранить. Самого «охотника» я не вижу из-за угла моего дома, но слышу выстрелы. Я – спокойный человек, госпожа. Прожил в квартале пятнадцать лет и ни разу ни с кем не поругался, а сейчас (пусть Бог меня простит, стал ненавидеть этого противного человека как... как злую болезнь. Отслужив сорок лет в таможне я купил домик в квартале, думаю, хоть в старости отдохну. Нижний этаж я арендовал семье пенсионеров (за первый этаж всегда больше платят), а сам поселился в верхней квартире. Я жил спокойно, но появился какой-то маньяк. Кстати, у тех пенсионеров есть собачка, поэтому нельзя пускать кошку в цветочный сад.
– Какие противные люди живут в этом мире... – вздохнула она.
– Стрельба – ещё не всё, госпожа. Несколько дней назад я на крыше увидел петли из проволоки.
– Петли! – с ужасом сказала она.
– Да, госпожа, петли. Они из стальной проволоки, в них может задохнуться большая собака, не только маленькая кошка. Я, как уже сказал, – спокойный человек, но уже не хватает терпения. Не хочется ссориться с человеком из-за кошки, но что делать? Поэтому пришёл к вам за советом.
– Я думаю, что ваше дело касается полиции, а не Общества охраны животных, – решила она.
– Так вы... ничем не можете помочь? – я разочеровался.
– Не вижу, как, – она развела руки. – Пока нет физических повреждений животного, мы бессильны. Но если кошка получит ранение, тогда мы возбудим дело против него!
Это и я сам знал, она ничего нового не сказала. Ждать, пока этот негодяй ранит Помпонету? Нет, надо было за что-то взятся сейчас, пока не произошло несчастье.
– Поговорите с самим бароном, – предложила она. – Он, конечно, не делает чудеса, но, может быть, что-то придумает.
Барон Вандерготен торопился, как и все директора: за две минуты узнал всё, что целых полчаса я рассказывал его секретарю.
– Кошка – не собака, не привяжешь, – согласился он, – но надо сделать так, чтобы Помпонета не могла попасть на крышу.
– Нанять сторожа? – я рассердился. – Я стар, разве буду гоняться за хитрой кошкой! Как только открываю окно, она прыгнет – и уже на крыше. Лови тогда, если такой хитрый. Чёрт побери, я уже начинаю беспокоиться! Возьму свою двустолку и покажу, как надо стрелять в живые мишени!
Барон посмотрел на меня, постучал пальцами в стол и завёл другую тему:
– Сколько вам лет, если не секрет?
– Семьдесят. – Мне понравилась его хитрость, но я не включился в эту игру. – Вы дайте совет мне, а не о возрасте спрашивайте. Если я пришёл, значит, помощь нужна.
– Значит, семьдесят! – удивился он. – И мне столько же, но, жаль, что я так хорошо не выгляжу.
– Те, кто всю жизнь пили кофе, но не виски, всегда лучще выглядят.
Он встал с кресла и начал ходить. Увидев чёрными сапогами и брюками всадника обтянутые его тонкие ноги, я начал смеяться. Он не обиделся. Провёл пальцем по усам и объяснил:
– Легче ходить, когда слышишь стук своих пяток. Глупо, конечно. Но чувствую себя бодрее. Вы любите лошадей?
– Нет. Люблю кошек и добрых людей. Лошадей боюсь: когда был в плену у немцев, такая злая чёрная лошадь мне ногу сломала. С тех пор я начал бояться лошадей.
– А где, если не секрет, вы были в плену?
И началось! В которой части служил, где попал в плен, какими медалями отмечен? Оказывается, мы оба служили в том же полку. Он, как и положено, был офицером, а я – обыкновенным рядовым. Будучи в плену, он работал у немецкого барона, я – у бедного фермера. Когда его секретарь показалась в проёме двери, барон Вандерготен вернулся к делам Помпонеты.
– По закону каждый на своей крыше делает то, что он хочет, – он объяснял. – Но охотой заниматься нельзя! Вы слышите, что стреляет, необязательно знать, что из пневматической винтовки. В законах Министерства лесов и рек предусмотрены штрафы за охоту с петлями... Строгие штрафы, господин!
Заметив, что я только моргаю, он вздохнул и прямо спросил:
– Вы знакомы с полицейским квартала? Честный парень или только ходит, чтобы живот не вырос?
– Честный. Все его называют Штрафом, такой строгий.
– Прекрасно! Как вы думаете, что бы случилось, если вы ему сказали, что сосед охотится с петлями и стреляет через окно своей спальни?
Некотое время я смотрел в его таинственные глаза, потом начал смеяться. Когда мы посмеялись, я записался в Общество охраны животных, пожертвовал сто франков и ушёл домой.
Жизель выслушала мой рассказ про разговор с бароном Вандерготеном, но не смеялась, как я. Она гладила Помпонету и молчала. Потом, не смотря на меня, сказала, что я начал нечестную игру. Нет, такое моё поведение не соответствует её концепции гражданской морали, – сказала она. (Она читала с утра до вечера, эта двенадцатилетняя девочка, и набрала много таких хитрых выражений, что я только пожимал плечами.) Гладила Помпонету и упорно покачивала головой. Я нашёл лист бумаги и сел писать жалобу.
Через два дня к нам явился Штраф.
– Вы писали жалобу? – он показал мне лист. – Могу зайти?
Я пригласил его внутрь. В нескольких словах изложил дело, и мы вышли осмотреть эти несчастные петли.
– На своей крыше он делает то, что хочет, – сказал Штраф, подозрительно посмотрев на меня. – Охотится, говорите?
– Я ничего не говорю! Слышу, как стреляет, а некоторое время назад я заметил эти петли. Зачем он их разбросал, как вы думаете?
Он тоже ничего не думал. Но петли сосчитал и записал в книжку.
– Если он любит кошачее мясо, – это – его дело, – я вздохнул. – Но неясно, что скажут хозяева тех кошек...
– Ловит кошек? – спросил Штраф.
– Кошек или голубей, кто скажет? Кстати, этих голубей сейчас полно как мухоморов, – неплохо, если станет меньше.
– Нельзя ловить голубей! – поднял палец Штраф. – А если задушит гонщика, что тогда? Параграф строгий!
– Параграф для себя, а жизнь для себя...
– Не говорите ерунду! Вы видели голубей в петлях?
– Нет. Я вижу петли, а для какой цели – решайте вы. Думаю, что я выполнил свой долг, как этого требует концепция моей гражданской морали, а всё остальное – не моё дело. Спросите у хозяина петель, на кого он охотится.
– Спрошу! Что было бы, если каждый начал охотиться без разрешения? Анархия, милый господин!
– И я так думаю, – согласился я.
Штраф ушёл к соседу, а я только обрадовался и закрыл окно.
– Что сказал Штраф? – спросила Жизель.
Она сидела, как всегда, у окна в сторону улицы и наблюдала за прохожими.
– А что он скажет? Пошёл к тому отвратительному соседу.
– Плохо, когда надо ссориться с человеком из-за кошки, дедушка.
– Не из-за кошки, детка. Здесь, как я убеждён, проблема межличностных отношений: тех, кто не уважает других людей, закон заставляет уважать.
Через полчаса я пошёл в комнату ванной и посмотрел через щель в занавеске. Петель не было.
Их не было целую неделю. Я выпускал Помпонету на крышу, когда ей только хотелось. Покой и мир опять вернулись в наш уютный мир дедушки, внучки и кошки. Потом опять вернулись ушедшие тучи.
Однажды утром, когда Помпонета была на крыше, а я в ванной курил и ждал, пока она вернётся, раздались тихие шаги и мат. Я посмотрел в окно и увидел того отвратительного человека. Казалось, что он только что встал с постели, ибо был ещё в пижаме. В одной руке он держал палку и толкал Помпонету. Конечно, он хотел бы одним ударом переломить кошке спину, но не был так смел.
– Как вам не стыдно, отвратительный человек?! – я крикнул. – Вы – старый человек и выглядете нормально, а затеяли войну против кошки! Постыдились бы!
– Не пускайте кошку на мою крышу! – он сказал тихо. – Запрещаю! Вы слышите, отвратительный человек, запрещаю!
– Так я, значит, – отвратительный человек, а не вы? – я начал смеяться.
– Да, вы – отвратительный человек! – подтвердил он, кутаясь в пижаму, почувствовав утренний холод. – Вы полиции пожаловались. Всю жизнь у меня не было дел с полицией, так теперь, благодаря вам, может быть, надо будет предстать перед судьёй...
– Каждый защищается, как может. И защищает своих животных, как может. Чем провинилась наша кошка, что как будто дикий, её преследуете?
– Крышу рвёт... – он опять начал краснеть, наверное, понимая, что говорит ерунду.
– Взломала? – насмехаюсь я. – Как же поломает: такой страшный зверь по крыше ходит! Хотел я поговорить с вами, но вы избегаете меня на улице. Так теперь вот что скажу: если наша кошка задохнётся в ваших петлях...
– Не задохнётся, – сказал он твёрдо. Концом палки он опять поднял на крыше разбросанные петли и сунул мне под носом. – Посмотрите, прикоснитесь рукой, как говорится, если вы такой почти слепой.
Я осмотрел петлю, попытался растянуть. Он действительно не врал: проволоки были так закручены, что была нужна лошадинная сила, чтобы их сдвинуть с места. Я сбросил это сплетение раздора ему под ноги, как будто обжёг пальцы. Моё лицо ему показалось таким глупым, таким растерянным, что он начал смеяться. Нет, не смеялся, а хохотал, как старый чёрт, смотря на заблудившегося в темноте. Он старался справиться с собой, но не получилось, таким глупым я ему казался. Кровь мне бросилась в голову, во рту стало горько.
– Так вы, негодяй, смеётесь надо мной?! – я вскрикнул. – Не кошку ловишь, а меня дразнишь? Как собаку? Как слепого щенка, как...
Я вернулся обратно в салон, где над камином висела моя двустволка. Сорвал её со стены, дрожащими руками собрал в шкафчике патроны, зарядил, но, когда вновь вернулся в комнату ванны, к окну, того сатира... того психа уже не было. Я хотел выстрелить хотя бы в воздух, выстрелить во что нибудь, чтобы с выстрелом вырвалась страшная злость, но вздохнул и заплакал от отчаяния, а петли на крыше смеялись надо мной. Они ползли как злые змеи, как призрачный рот медузы. Он был готов задавить, кусать. Забрал их стволом ружья и сбросил вниз. Потом закрыл окно и тихо отошёл. У двери комнаты Жизель послушал, не разбудил ли её. Но ничего не услышал. Наверное, в эту ночь она опять читала до утра, поэтому проснётся поздно.
После завтрака я услышал стук в двери. На лестничной площадке стояла жена моего жильца. Старушка извинилась, что так рано рвётся ко мне, и показала сплетение петель.
– Петли из проволоки, – сказала она. – Сегодня утром я нашла среди цветов. Кажется, кто-то пытается задушить нашего Топси.
Я осматрел их, потом вернул ей. Хотел признаться, что именно я их сбросил вниз, но услышал свои слова:
– Это петли нашего соседа. Он кого-то ловит на крыше кухни. Наверное, их ветер сбросил вниз.
– Что говорит? – кричал её муж внизу.
– Петли соседа, – ответила она. – Он, оказывается, кого-то ловит.
– Кого ловит? – кричал глухой старик. – Нашего Топси ловит?
– Не только ловит, но и стреляет, – заметил я, грустно покачивая головой. – Я уже сообщил полиции, что стреляет со своей крыши...
– В кого стреляет? – В глазах старушки застыл ужас. – Ради Бога...
– Кто его знает? Может быть по воробьям или по собакам? Нам не скажет. Обратитесь в полицию, пусть поинтересуется.
Она подумала, потом шевельнула губами, как все старые женщины, когда решают сделать то, чего не откажутся до могилы, и быстро спустилась по лестнице вниз. С петлями в руках, а в сердце – со смертельной ненавистью монстру, давящему собак.
Через два дня, как и после первой жалобы, пришёл Штраф. Я и Жизель сидели у окна и видели, как сердито нажимал на звонок у двери соседа. Когда впустили, долго не задержался, а выходя, увёл с собой и отвратительного человека. Я хохотал, пока не задохнулся; стал кашлять, и Жизель должна была ударить мне по спине, чтобы мне стало лучше.
– Теперь его закроют в тюрьме, дедушка? – стала беспокоиться она.
– Не закроют, – я успокаивал её. – Хорошо отругают и выпустят. Наверное, сам комиссар ему вселит разум, объяснит, что надо перестать высмеивать людей. И, конечно, скажет, чтобы оставил нашу Помпонету в покое.
– Не надо было на него жаловаться, дедушка, – загрустила она.
Прошли три недели. Помпонета ходила по крыше, никто не стрелял в неё. И петель не было! Сосед избегал меня, как и раньше, а я притворялся, что не вижу его. Кажется, что комиссар убедил его, что кошки ходили по крышам во времена египетских фараонов и будут ходить по крыше последнего человека.
Приближался день святого Николая. Я вернулся из города с покупками для Жизели и заметил, что отвратительный человек выселился: на окнах не было занавесок, а только серые бумажки с надписью: «Сдаётся в аренду». Мне стало тепло в груди.
–Ну, и слава Богу! – я сказал громко.
Жизели не было у окна, поэтому я решил зайти в кафе на рядом находящейся улице. Очень редко заходил туда, но в этот вечер надо было выпить фужер вина – такие радостные сюрпризы не ежедневно бывают.
А в кафе почти не было людей. У буфета сидела всегда весёлая и сильно располневшая хозяйка кафе. Но теперь она была грустная и задумчивая.
– Кто умер, что вы такая почерневшая, как крышка гроба? – спросил я.
Она взмахнула рукой и вытерла слёзы. Я положил на буфет свои покупки и попросил вино. И для неё заказал фужер, чтобы стала веселей. Если не знает, почему я радуюсь, пусть выпьет вино за моё здоровье. Она выпила глаток и вздохнула:
– Хозяин кафе, дорогой человек, – как ксёндз: приходят люди без приглашения и нагружают чужими грехами. У этого буфета я наслушалась таких дел, что по полю бежать бы! И сегодня мне рассказали такую историю, что никак не могу сдержать слёз.
Она опять вытерла глаза и стала смотреть в густеющие за окном сумраки. Я не спешил с вопросами. Даже стал жалеть, что пришёл. Я не любил грустных историй: у меня была своя грусть и боль на сердце, для чужих несчастий не было места.
– Кажется, вы живёте на улице Генерала Макса? – спросила она.
– Да. А что?
– Вы знакомы с господином Мартеном?
– На той улице есть пять Мартенов, при Дюрана, десять Дюпонов, около двадцати Янсенов и столько же Петерсенов. Всех знаю по лицам, со всеми здороваюсь, но за пятнадцать лет никому не молвил ни слова. Обычаи «хорошего квартала» требуют быть знакомым со всеми, но ни с кем не дружить. Мы уже такой народ: молчим на работе, молчим в кафе, молчим в трамвае, молчим на улице. Не знаем своего гимна, поэтому молчим на митингах...
– Ах, перестаньте! – всё-таки рассмеялась она. – Вы пьяны?
– Нет. Пытаюсь развеселить вас.
Она опять загрустила. Я покачал головой и заплатил. Но уйти не удалось: она налила второй фужер «за счёт кафе», как говорится, когда хочется выпить или рассказать клиенту последнюю новость, и я прислонился к буфету.
– Глупые обычаи! – решила она. – Каждый привязан к крову своей трущобы, любит тишину своего квартала. Все злые, показывают клыки, как испуганные собаки.
– Очень грустную историю вам рассказали, что так грустите, – я рассмеялся. – Расскажите мне, может быть, станет легче. Говорят, что женщины, когда излагают то, что на сердце, а нередко и сплетничают, становятся ласковее.
– Когда узнаете, что мне рассказал тот Мартен, пройдёт желание смеяться!
– Ну, тогда вперёд, госпожа!
– Около второго часа пришёл тот Мартен и заказал двойную «каплю». Я удивилась, ведь он никогда не пил водки. «Не удивляйтесь, госпожа, – говорит, – сегодня хочу напиться, забыть ту грязь, в которой оказался, когда искал спокойствие в вашем квартале». Он, оказывается, жил с парализованным от полиомелита внуком. Мальчику двенадцать лет. Болезнь не только парализовала ноги, но и коснулась мозга. Как тот несчастный человек сказал: лет двенадцать, но ум остановился на шести. Родители доверили его дедушке. Так бывает всегда, когда дети становятся бременем. Мальчик с утра до вечера в коляске. Дедушка его возил к окну спальни. Через него видны дворы и сады квартала. Мальчик смотрел на мир, из которого вырвала его эта болезнь. Когда бывала хорошая погода, он кормил воробьёв, научился ворковать, как голуби, и с каждым днём становился бодрее, веселее. Но у рядом живущего соседа была кошка. Каждый раз, когда был солнечный день, сосед выпускал на крышу пристройки дома Мартена этого жестокого зверя. Кошка, как вы знаете, ловит воробьёв. Мальчик просил у дедушки, купить ружьё, стреляющее резиновыми пулями. Он, наверное, видел по телевизору фильмы про охотников и поэтому решил расстрелять кошку, ловящую его воробьёв. Дедушка некоторое время сопротивлялся, но недолго: у мальчика были приступы, и он, хотя и зная, что плохо делает, купил это ружьё. Чтобы не поссориться с соседом, который, как выяснилось, был раздражительным и придирчивым, дед убедил внука, что петлями быстрее можно справиться с той кошкой, чем ружьём. Придумал и сделал: появились петли из проволоки и были разбросаны на крыше. Но он сделал так, чтобы кошка никак не могла в них попасть. Увидев петли, сосед пожаловался в полицию, будто Мартен «охотится» без разрешения. И как он мог такое придумать! «Хитрый, – говорил Мартен, – знает законы, так и показал полиции нужный параграф». Он пытался поговорить с тем отвратительным человеком, объяснить, что здесь только игра, что для его кошки никакой опасности нет, но тот начал кричать, угрожать. Потом уговорил своих жильцов написать жалобу в полицию. Мартена вызвали в комиссариат, но и там люди не более умные сидят. Петлями охотиться запрещается, стрелять через окна, хотя и с детским ружьём запрещается. Так кричал комиссар. Если ещё хоть раз кто-то пожалуется, обещал познакомить с судьёй. Мартен заплатил хозяину за прерванный договор аренды и выселился. Надо надеяться, что в другом месте ему будет лучше.
Я собрал свои покупки и ушёл. Она проводила меня до двери, открыла её и выпустила в темноту. Может быть, удивилась, что я так вдруг прервал разговор, но ни о чём не спрашивала.
Улица шаталась, пыталась выскользнуть у меня из-под ног. Руки онемели, стало трудно держать коробки, в которых были красивые безделушки для Жизели. Я всё ниже опускал голову, всё чаще останавливался отдохнуть. Пока дошёл до улицы Генерала Макса, так устал, что дрожало всё тело. Не поднимая головы, я прошёл мимо дома, в окнах которого были расклеены бумажки с надписью «Сдаётся в аренду», но возле своего дома остановился и взглянул вверх.
Да, как всегда, Жизель сидела у окна. Она счастливо улыбалась и махала мне рукой. Я постарался улыбнуться, но только шевельнул губами, как все несчастливые старики, у которых нет слёз.
Она вышла на лестничную площадку, чтобы встретить меня. Будучи в специальных, ноги сжимющих сапогах от полиомелита, она опиралась во стены, а потом упала мне в объяния. Покупки рассыпались на лестнице. Мы стояли обнявшись, боясь двинуться. Потом Жизель рассмеялась и сказала:
– Я уже давно стараюсь ходить без костылей, дедушка. Уже весной начала ходить. Дедушка... Ты плачешь?
– Я не знал, Жизель...
– Не плачь, дедушка, не надо. Я хотела сделать тебе сюрприз...
– Я не знал, Жизель! Я не знал!..
Очень редко Эдуардас Цинзас в произведениях говорит о Литве и о выходцах из неё. Он наблюдает, что творится вокруг и пишет об этом. В Бельгии не было такой большой и сильной общины литовцев, как в США. Главные герои рассказов Э. Цинза – люди Западной Европы, особенно по-французски говорящие граждане Бельгии.
Главная тема рассказа «Кошка и люди» – конфликт двух мужчин из-за кошки. Рассказчик (он же главный герой) и его оппонент – люди того же возраста, с похожими проблемами, но они почти ничего не знают один о другом, хотя живут совсем рядом. Если говорить о их социальном положении, то оно разное. Рассказчик за 40 лет службы купил дом, часть его сдал в аренду. Мартен – жилец в рядом стоящем доме. И только в конце рассказа становится ясной причина конфликта – они оба стараются, чтобы было хорошо их внукам, которые болеют полиомелитом. Внучка одного начинает ходить без костылей, а внук другого всегда находится в коляске и даже повреждён его мозг. Их возраст одинаковый и болезнь та же, но её сложность разная. Надо отметить и тот факт, что попытка Мартена поговорить с соседом, приводит его в ярость и только случайность спасает ему жизнь, но углубляет конфдикт. Очень важен рассказ буфетчицы, он открывает глаза рассказчику. Он уже не радуется победой, а понимает и осознаёт свою вину. Очень важен последний диалог с внучкой. Они говорят о том, что важно для них. Это – совсем разные вещи...
Ицхокас Мерас (1934–2014)
Ицхокас Мерас (Icchokas Meras) родился в 1934 году (по некоторым данным в 1932-ом) в Кельме, умер в 2014 году в Тель-Авиве, литовский писатель. В 1941 году родители убиты во время Холокоста в Литве. Его скрывала, выростила и воспитала литовская семья. В 1958 году окончил Каунасский политехнический институт. Работал радиоинжинером в Вильнюсе. Первые произведения написал ещё в школьные годы. Начал публиковаться в 1953 году. Первую книгу «Жёлтый лоскут» издал в 1960 году. С 1964-го – профессиональный писатель. В 1972 году репатриировался в Израиль. Учился в университетах Тель-Авива (1973–1974), Бар-Илана (1975–1977), работал учителем и преподавателем, был членом Союза русскоязычных писателей Израиля, а в 1977–1981 годы его возглавил, ещё был членом правления Общественного Совета по культуре и искусству при Министерстве просвещения и исксства Израиля, членом Союза писателей Литвы, членом Союза литовских писателай в изгнании, Международного ПЕН-клуба,Союза ивритских писателей Израиля. Творчество И. Мераса преобрело международную известность, книги переведены на иврит, немецкий, испанский, французский, венгерский, норвежский, польский, болгарский, чешский, английский, голландский, датский, турецкий, идиш, эстонский, русский, латышский, грузинский, таджикский, сербский, украинский, португальский, итальянский (всего на 23) языки. Писал рассказы, повести, романы, киносценарии. В Литве по его сценариям поставлены фильмы «Когда я был маленьким» (1968), «Июнь, начало лета» (1969), «Маленькая исповедь» (1970). Писал на литовском языке.
Премии и награды: международная литературная премия «За выдающиеся достижения о области литературы Катастрофы» (1973), литературная премия президента Израиля З. Шазара (1973), литературная премия Литовского союза писателей в изгнании за лучшую книгу года (1977, 1996), литературная премия имени Рафаели (1979), литературная премия Всемирного сионистского конгресса (1981), орден Великого князя Литовского Гядиминаса (1995), литературная премия президента Израиля (1998), литературная премия имени Жемайте (2005), национальная премия Литвы в области культуры и искусства (2010).
В Израиль репатриировался не только И. Мерас, но и Григорий Канович и Жаннетта Барон-Оз, только они пишут на русском языке, хотя отлично знают литовский (с Жаннеттой Барон-Оз приходилось лично общаться на литовском языке). Однако, всех удивляет то, что И. Мерас пишет на литовском языке, и даже многие говорят, что этот язык вытолкнул из эго соснания идиш. Так может показаться на перый взгляд. С этим трудно согласиться. Дело в том, что литовский язык И. Мерасу был знаком с детства: община евреев не было в изоляции от других языков и общения с другими народами, эти люди знали литовский язык и общались с коренным населением, ему помогали, оказывали разные услуги; дети разных национальностей во дворах играли вместе, изучали язык друг друга. В годы Второй мировой войны еврейская община была почти уничтожена. И. Мерасу не было, с кем общаться на языке идиш. Немецкие нацисты знали о дружеских отношениях еврейской общины и коренного населения (такое было не только в Литве, но и в других странах). Чтобы этому помешать, производились депортации. Из Франции было привезено около тысячи евреев и уничтожено в IX форте Каунаса, а из Литвы евреи депортировались в Латвию и Эстонию. Там тесного контакта с местным населением уже не было, и не могло быть помощи. Об этом на семинаре в Литве говорила Ирит Абрамски.
Каждый писатель созревает в определённой языковой среде. Он может знать много языков, но пишет только на том, который становится его внутренним языком. Таких языков у одного человека может быть несколько. Отсюда исходит билингвизм (если пишет на двух языках) творчества, но таких языков может оказаться и больше. Здесь можно говорить и о дипломатах довоенной Литвы. Они писали не только на родном языке, но и на языках тех стран, в которых служили. Это означает, что языковая среда может меняться, но необязательно меняется внутренний язык человека. И. Мерас вырос и созрел с литовским языком, получил среднее и высшее образование, сформировался, как писатель. Его приютившая семья свой язык передала как величайшее сокровище. И он это принял. Знал все тонкости и нюансы языка, обычаи и традиции литовского народа, и это для него оставалось главным. Почему не писал на других языках? Наверное, их не знал так хорошо, как литовский, или просто не хватило смелости. Только он знал все причины.
Очень важно и то, как к И. Мерасу относились другие. Для литовцев он был евреем, для евреев – литовцем. В Израиле писателю всегда не хватало Литвы и литовцев, и он стал общаться с писателями, жившими в изгнании. Именно таким же стал и он (братом по несчастью), но никогда не прерывал связь с его вырастившей семьёй, в которой он оказался седьмым ребёнком. Главной темой творчества И. Мераса был Холокост. В эго глазах были расстрелены родители, он сам чудом остался жив... Такое семилетний мальчик запомнил на всю жизнь и как самую большую боль нёс по жизни... Первую книгу («Жёлный лоскут», 1960) можно оценить как автобиографическую, но главное, что перед читателем раскрываются этапы спасения евреев. И это очень важно. Таким образом, И. Мерас первым в советской Литве открыл новую тему, его творчество не помещалась в рамки социалистического реализма. Однако, всем известно, что первопроходцы пишут историю (другие уже идут по их следам), а творчество нестандартных личностей преследуется. Некоторые темы были запрещены. Властям было страшно, чтобы не появились смелые люди и не раскрыли другие важные темы. И. Мерас почувствовал внимание цензуры, разные преследования. По его сценариям не ставились фильмы, всё труднее было издавать книги... Спасением от этого стала репатриация. Творчество преобрело свободу, но не было общения на литовском языке, важном для писателя. В Литве из фондов библиотек были удалены книги И. Мераса, было трудно хоть что-то узнать о писателе, власти его считали предателем. Надо отметить и то, что Г. Канович и Ж. Барон-Оз из Литвы уехали значительно позже. Ситуация с того времени изменилась, но ни так, как хотелось бы. В библиотеки возвращены книги, некоторые изданы уже в независимой Литве, писатель несколько раз приезжал на Родину, стал общаться с литераторами, проживающими в Литве, но в интернете найти его произведения невозможно, есть только много текстов о нём и переводов произведений на русский язык.
Творчество И. Мераса переведено на 23 языка. Как это случилось? Многие говорят, что Адам Мицкевич стал известным во всём мире благодаря тому, что о Литве писал на польском языке. А И. Мерас писал на литовском и жил за пределами Литвы. Здесь свою роль сиграла эпоха, в которую они жили. Сейчас люди больше общаются, в этом им помогают современные технологии. Вторая причина в том, что, если появляются переводы на русский или на английский, то произведения уже переводятся и на другие языки. О переводах на русский язык могли позаботиться русскоязычные писатели Израиля и даже жена Фрида (всем им при необходимости помогал сам автор). О переводах на английский могли позаботиться литовские писатели в изгнании (в эксоде), но самым важным здесь оказался талант. Он неоспарим, хотя некоторые старались вставить его в рамки или открыто вредить автору, руководствуясь ненавистью или завистью.
И. Мерас навсегда остался литовским писателем, хотя и был евреем.
Бируте Йонушкайте-Аугустинене (1959 г. р.)
Бируте Йонушкайте-Аугустене (Birut; Jonu;kait;-Augustinien;) родилась в 1959 году в деревне Сейвай, недалеко от Пунска, в Польше, совсем недалеко от границы с Литвой. Было время, когда эта територия пренадлежала Литве. Большенытво жителей там – литовцы. Иностранцем можно стать никуда не уезжая. Такое произошло с предками Б. Йонушкайте. В начале 20-го века были передвинуты границы, ничего не изменилось и после Второй мировой войны.
Б. Йонушкайте-Аугустинене – прозаик, публицист, поэтесса. Училась в начальной школе Вайтакемиса, потом – в литовском лицее в Пунске. В 1978 году поступила в Вильнюсский университет, стала изучать журналистику. После окончания университета вернулась в Польшу. Работала в еженедельнике «Krajobrazy» и в литовском журнале «Au;ra» Сувалкского воеводства, была помощницей пресс-секретаря в самоуправлении Сувалок. С 1985 года с перерывами живёт в Литве. Работала в Краеведческом музее в Укмерге. В 1994–2003 годы работала редактором разных журналов. С 1994 года – член Союза писателей Литвы. В 2003–2018 годы – заместитель председателя Союза писателей Литвы и секретарь правления. С 2018 года – председатель Союза писателей Литвы. Дебютировала в печати в 1986 году в журнале Союза писателей Литвы «Pergal;» (ныне «Metai»). Пишет рассказы, повести, романы, как журналист – статьи и интервью, ещё делает переводы.
Премии и награды: литературная премия имени Антанаса Йонинаса (1989), литературная премия имени Жемайте (1997), литературная премия имени Пятраса Цвирки (2002), премия Министерства культуры Литовской Республики (2004), литературная премия имени Габриеле Петкевичайте-Бите (2006), премия фестиваля короткой прозы «Imbiero vakarai» (2006), премия имени Витольда Гулевича в Польши (2006), литературная премия «Varpai» (2007), премия имени Йонаса Марцинкявичюса (2009), медаль памяти Габриеле Петкевичайте-Бите «Tarnaukime Lietuvai» (2015), Золотой Крест Заслуги в Польше (2016), литературная премия имени Людаса Довиденаса (2016), премия Правительства Литовской Республики (2016).
Поле ржи
Во дворе всё, как бывало из года в год: у амбара бричка, поблизости скребёт траву недавно распряжённая Дерешке, у хлева большая груда металлолома, старых кострюлей, проволоки, кирпича и ещё всякого чёрта, как говорит отец, у двери в коровник бегает Брисюс и с любопытством наблюдает за кобылой – может быть, она попытается сбежать или задумает лечь и резвиться – вот тогда наступит веселие щенку! Сможет лаять, визжать, биться на цепи. Такие его обязанности, ведь он – сторож всей усадьбы, он, как контролёр, должен вовремя заметить каждое движение, каждый шелест. Вот кошка появилась: она, наверное, только что съела мышь – пройдёт пару ленивых шагов и садится, опоясывается хвостом, а потом начинает тщательно умываться. Брисюсу она неинтересна. Старая лентяйка, никогда не осмеливается даже на несколько метров приблизиться к его конуре. Курицы тоже неинтересны. Если какая-нибудь нагло приближается к его миске, сразу прогоняет, но если сыт, не жалеет, пусть бьют по дну миски своими грязными клювами. Что ещё во дворе? Бочка. Да, она на своём месте: напротив жилого дома, с ведром под краном. Её отец купил давно, когда я ещё не стеснялась бегать только в штанишках из обыкновенного ситца. Их мне сшила мама. Это была «моя» бочка, ибо купленная за мои деньги.
У этой бочки с водой своя история. Наверное, так сам Господь определил, чтоб моя крёстная мать влюбилась в американца. Влюбилась, читая его письма, но какая там любовь через Атлант, и сколько она может продолжаться? Не терпелось и американцу – приехал навестить свою избранницу. Взялись оба за руки и по всей родне – такого мужчину надо было и своим, и чужим показать. Посетила крёстная мать и нас. У американца, как и у меня, был голый живот, но, конечно, намного больше, чем у меня, и его брюки лучше – белые, до колен, с карманами и ремнём. «Так она – твоя крёстная дочь?» – ткнул он пальцем в меня, а чтобы я не убежала и не спряталась за маминой юбкой, тем же самым пальцем зацепил за резинку моих штанишек. «Подожди, – он натянул её и опустил, но боли я не почувствовала, только хлопанье на голом животе. – Не убегай, не убегай, я уже скоро»... И американец стал что-то делать, засунув руку за спину. Только теперь я заметила, что там ещё один карман – с пуговицей! Из него он вытащил толстый бумажник, свободно, будто какую-то ненужную бумажку, взял банкнот: «Это тебе. От крёстной матери», – он сказал и был доволен. Но я не была довольна. Ещё чего – какой-то зелёный банкнот... Вот если бы дал американскую конфету или куклу... А я так надеялась, так надеялась, когда услышала, что моя крёстная мама выходит замуж на американца...
Моё разочарование скоро было забыто, а моим родителям тот банкнот выпал как мана с небес. За эти деньги отец купил бочку для воды. Теперь уже не приходилось для коров и свиней тащить воду из колодца, который находился далековато от дома, и не было страшно, что во время засухи он иссякнет – для себя как нибудь хватит. Теперь отец два раза в неделю ездил к озеру скрипя старыми железными колёсами, на которых страшно гремела длинная, блестящая голубовато-серебристая бочка. Наполнял её водой – и домой. Ставил её посреди двора: поднимает ручку вверх, и вмиг ведро наполняется. А если день жаркий, если солнце хорошо нагревает жесть, так, открыв крышку вверху, оказываешься в воде, погружаешься в неё до шеи, так тепло, так приятно, но... тесновато, и вдвоём с сестрой не поместиться, ведь отверстие только одно...
Во дворе всё, как было. Только Дерешке уже готова к путешествию, запряжена в бричку, смотрит, как совсем близко бьётся на цепи Брисюс. Около брички ходят мама и отец, соседи Юозапонис и Любартас. Я знаю, они собираются ехать косить рожь. Солнце уже склоняется ко второй половине дня – надо спешить. Мне кажется, что там есть и больше женщин, но нет времени поинтересоваться, ведь вспомнила, что я в тёплых тренингах – как в них идти в поле ржи – сразу будут покрыты частоколом ости! Бегу обратно в избу и начинаю рыться в шкафу. Ведь здесь должны быть какие-нибудь старые джинсы, я знаю, они здесь были, только я не могу их найти. Разбрасываю кучу одежды, а нормальных брюк нет. Куда они подевались?! Надо спешить, ведь они, наверное, уже ждут меня. Оставляю одежду и высовываю нос через дверь: ещё задерживаются, слава Богу, ещё не уехали. Они собираются? Они клатут пищу на сидение брички? Может быть, они кушают перед тем, как отправиться в поле? Вижу возле брички медленно движущихся мужчин и женщин с большими фужерами розового вина. Мне очень приятно так на них, ожидающих, смотреть: двор освещён солнцем, оно блестит в поднятых фужерах, только лица людей остаются в тени, которая падает со стороны амбара... но ведь я должна найти джинсы! Как будто против своей воли отрываю глаза от двора и опять бегу внутрь: ещё раз пересматриваю всю одежду. Есть. В конце концов нашла. Надеваю. Бегу через дверь и... во дворе пусто. Они меня не дождались?
С востока, оттуда, где находится усадьба Юозапониса, приходят сумерки. Тьма, как наполненная дождём туча, очень быстро заливает весь двор. Всё ещё стою на пороге. Прохлада поднимается с цветущих грядок, прохлада отрывается от травы двора, в котором почти догола соскребла траву Дерешке, вьётся о ноги и поднимается вверх, вверх, становится страшным отчаянием, застревает комом слёз в горле: где находится это поле ржи? Как его найти? Может быть, оно за озером, может быть, на запад от поместья, где зашло солнце? Где ещё светит розовый отблеск прошедшего дня? Скоро ночь и его закрасит – чёрное небо полное холодных, острых лучиков. Всё вижу в их бледном свете: металлолом у хлева, у амбара грабли, высунутую из конуры лохматую голову дремлющего Брисюса, в курятнике на насестах спящие курицы. Посреди двора, как последний, самый большой отблеск отчаяния, бочка с водой – её жестяные серебристого цвета бока блестят в освещении луны холодным, нехорошим светом...
Открываю глаза. Ночь. Тьма. Вслушиваюсь: уже просыпается город. Ужасное отчаяние сковало все суставы: ведь я знаю, что двора нет – только высокие кусты полыни, только крупнолистный лопух, только бревенчатая ограда разрушилась и плавает в грязном колодце. Там, где когда-то мой отец каждое утро выходил из избы, останавливался и смотрел в небо – какой день Бог обещает его лугам и полям, там, где мама с полным ведром ржи приходила к курам, – сегодня шелестит до пояса выросшая трава, которую никто не косит. От озера примчавшийся ветер её гнёт, чешет, закручивает в вихри, опять поднимает – через тёмную тишину приплывает грустная симфония похороненных жизней. А там, куда я не могу пойти, куда даже следы колёс брички, которую тянет Дерешке, не смогут меня привести, ибо они исчезают у ворот в ту сторону, там находятся мой отец и мама, там наши соседи со своими трудолюбивыми жёнами косят и связывают рожь. В солнцем освещённом поле ржи – вечное лето, спокойствие и запах хлеба.
«О таком простом, о домашнем... Но так красиво написано!..» (Александр Анатольевич Лозовой).
«Прекрасная поэтическая проза. Живая, добрая, грустная» (Валерий Абрамов).
Так охарактеризовали произведение первые читатели, которые его читали в переводе на русский язык. И они правы. Эта новелла покоряет меняющимся настроением, яркостью характеров, Контрастом прошлого и настоящего и не даёт возможности читателю скучать, всё очень интересно, каждая деталь важная. В начале произведения – два ярких характера – маленькая девочка и американец. Некоторыми чертами они похожи, но главный в той ситуации американец. Он богатый, и ему позволяется поступать необычно. Ситуация смешная, но невульгарная и даже заставляет читателя смеяться.
Всего шесть абзацев, а героиню (она и рассказчик) можно познать полностью: то она маленькая девочка, то подросток, то уже взрослая женщина. Время делится на прошлое и настоящее. Пространство – двор, изба, поле ржи, город. Но есть и порог, как переходное пространство между домом и двором, между селом и городом, между прошлым и настоящим, между реальностью и сном, между жизнью и смертью. Этим проявляется мифологический слой произведения, потом это подтверждает поле ржи. Днём там сияет солнце, на это приятно смотреть и там работать, а ночью это – загадочное место, где живут ведьмы. В этом произведении – место, на которое не возможно попасть, а туда ушедшим – вернуться, место, куда ушло много родных и близких. Туда уходят все, когда наступает для этого время.
Про жизнь усадьбы рассказывает маленькая девочка и взрослая женщина. В их рассказах очень важная деталь – колодец. Люди о нём всегда заботятся, он – источник жизни. Совсем иначе он выглядит, когдя уже нет хозяина. Можно сравнить, каким был двор в прошлом и каким является в настоящем. И поэтому резко меняется настроение.
Порой наши сны бывают реальнее реальности, а иногда остро напоминают о том, что потерено навсегда, чего нельзя вернуть.
Рута Шепетис (1967 г.р.)
Рута Шепетис (R;ta ;epetys) родилась в 1967 году в США, в Детройте. Отец – литовец, мать – американка. Из трёх детей этой семьи она – самая младшая. Её отец покинул Литву в 1940 году. Вместе с ним уехал двоюродный брат, но он остался в Восточной Пруссии. Вся семья была сослана в Сибирь. Отец Руты 9 лет прожил в лагерях беженцев в Германии и только в 1949 году приехал в США. Рута Шепетис окончила коледж Гилсдала, где изучала оперу и международные финансы. Потом училась в университетах Франции. Став магистром, вернулась в США и 13 лет работала в Лос Анджелесе в бизнесе музыки. Потом создала свою фирму. Теперь живёт в Нешлиле, недалеко от родителей и старшего брата. По литовски почти не говорит, книги пишет на английском языке.
В её руки попали воспоминания о ссылке Дале Гринкявичюте. Она стала интересоваться этой темой. В 2005 году впервые приехала в Литву, много общалась с бывшими ссыльными, особенно с теми, которые жили в отдалённых районах крайнего севера. В 2011 году Рута Шепетис написала свою первую книгу «Between Shades of Grey». Есть несколько вариантов перевода на русский язык: «Посреди серой мглы», «Между серых сумерков», «В оттенках серого». Рута Шепетис сразу стала известной во всём мире, у книги был огромный успех. Было множество переводов на разные языки. Автор не подписала договор с издательствами России, но переводы в интернете прочитать можно. В 2018 году по этой книге создан фильм «Пепел в снегу». Друние книги Р. Шепетис: «Out of the Easy» (2013), «Salt to the Sea» («Соль – к морю», 2016), «The Fountains of Silence» (2019). Писательница, хоть почти не говорит по литовски, хоть родилась в США, хоть пишет на английском языке, себя считает литовкой. Она затронула важные темы истории Литвы 20-го века. Себя считает потомком ссыльных и беженцев. Это для неё очень важно и хочется рассказать миру. Её произведения изданы в более 50 стран, переведены на около 30 языков. В Интервью для «Радио Свобода» она сказала, что свои книги посвящала подросткам по той причине, что дети такого возраста должны знать историю, что прочитанное в таком возрасте запоминается на всю жизнь. Взрослые тоже стали читать её книги, и они им нравились.
Есиь много книг о Второй мировой войне. Стоит ли об этом говорить ещё? Р. Шепетис сказала, что никогда не может быть слишком много книг о Второй мировой войне, впрочем, как и о любой другой войне, потому что, несмотря на то, что многие люди переживают военные события, каждый человек по-разному оценивает происходящее, и это опять же очень важно. Надо иметь ввиду, что каждый автор передаёт свой опыт. Это касалось и самой писательницы, формиповало её личность, веру в силу художественной литературы. Ведь она обладает необходимой энергией и оказывает противовес сырым фактам и статистике, ведь люди считают их слишком стерильными и скучными. Когда речь идёт о главном герое книги, статистика помогает показать живого человека. И таким образом история становится важной, читатель ищет на карте страну, о которой идёт речь, начинает сострадать и даже может расплакаться, сопереживая главному герою. Литературя помогает сохранить историю и память о тех людях, которых уже нет с нами. (https://www.svoboda.org/a/28069147.html).