Ливней перепутанную пряжу
то и дело отводя со лба,
август краски летние бодяжит,
заполняя сада погреба
тяготой любовного похмелья -
у Помоны родов близок срок,
каждый стебель переполнен зельем,
и в плодах густеет кровоток.
Жухнут отцелованные лица
В засквозивших венчиках куста.
Паутина тонко серебрится,
как звезда, сошедшая с креста.
Тихо здесь… Но за глухим забором
бродит ропот в отмелях дорог
антифоном не согласных с хором
женских рифм. Слепой единорог,
ветер гложет ржавчину на пиках,
поводя ноздрями: щавля рать
шарит по колено в белом, диком
поле к берегам летучим гать.
В трактах, в травах – отзвуки побоищ.
Тучно поле потом и враждой,
душным тяглом, скудостью сокровищ,
прикорнувшей на подзол бедой
до поры. Едва морены дыбясь
грядами, таранят тишину
взлобья туч – о, как срывает привязь
молодняк опушек: за черту
вскачь бы!.. Но арканом окоёма
в убыль жизни пресекая зов,
острой стрелкой Дочь огня и грома
грозовое крутит колесо
мельницы стариннейшей державы.
И под струи, мчащиеся вкось,
припадают ивняки и травы,
ловят листья-губы капель ость,
собирая ближе к средостенью
ужас и восторг других миров -
то ли гибель, то ли воскресенье,
то ли сплошь беспамятства покров…
Одурев от вихря и от пьянства,
кружится и валится орда,
рассупонясь, точно голь на панстве.
Лишь когда не ведая стыда
выйдет к ним весёлая царица,
сбросив тучи тающую тень,
тишина, как мех, засеребрится
над простором мёртвых деревень.
Взмах её широкий и надвздошный
вейник отрясёт, чертополох
в пух развеет – вздохом по раёшной
синей птице, ставшей на крыло