ТЕНЬ
Однажды совершенно случайно я обнаружила маленькую девочку. Она тихо-тихо, словно случайная тень, сидела на краешке пушистого ковра, повернувшись ко мне спиной. Красивая кукла лежала у неё на коленях и скучала. Игривые солнечные лучи то ласково прикасались к неподвижным рукам девочки, то внезапно исчезали, маня за собой – в ярко-зелёное тёплое лето. Но девочка оставалась тенью – прозрачной, тихой, случайной.
А ведь когда-то золотистые листья-звёзды, медленно падая на ровный асфальт, мечтали улететь вслед за лёгкими птицами – далеко-далеко на юг. Шуршал осенний ветер выжженной июльским солнцем травой. Куда-то торопились облака, люди, троллейбусы и мама, умоляющая знакомую мне девочку идти быстрее с каждым шагом – почти бежать, почти лететь.
Это была та самая минута на земле, когда маленькие дети превращаются в птиц – свободных, легкокрылых – взмывают в небо и никогда больше не возвращаются. Так на синем осеннем небе появилась сильная белая птица: она то кружилась над тяжёлым каменным городом, то ныряла в синюю воду длинной ленты-реки, то, ни о чём не думая, летела навстречу жёлто-красному горячему солнцу.
Иногда ей приказывали возвращаться, чтобы снова никуда не опоздать. Иногда уговаривали надевать на себя неудобную тёплую одежду, чтобы не замёрзнуть и не заболеть. Иногда просили спеть песню, чтобы взрослые знали, что она здесь, с ними.
Но она никогда не хотела возвращаться: ей некуда было опаздывать. Так она стала случайной.
Никогда не желала одеваться: белоснежные крылья, безжалостно скованные одеждой, не раскрывались, и она, громко плача, падала на землю. Так – прозрачной.
Песню никто не слышал, ибо петь у неё получалось только тогда, когда она летела к солнцу. А так – тихой.
Тенью.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Когда папа вернулся домой, в квартире стояла гробовая тишина, а в углах тщательно убранных мамой комнат лежали холодные тени – сквозняком занесённые туда тайны – бесформенные, бессмысленные.
Восьмилетняя Эмма проворно сбросила с себя лёгкое нежное одеяло и, оставляя на равнодушном старом паркете невидимые тёплые следы, побежала встречать папу.
Но в коридоре она столкнулась с невыносимой тишиной и резкими, пугающими тенями. Тишина накатывала тёмно-зелёной водой, стекающей со странных обоев, зачем-то купленных в тот вечер мамой в огромном, страшном магазине. Вдохнув от неожиданности добрую порцию зелёного ужаса, Эмма поняла, что дышать больше не сможет, и, сама не понимая как, снова оказалась под своим нежно-тёплым одеялом.
– Папа, пааапа! Иди ко мне, пожалуйста! – тихо, но настойчиво позвала она отца.
– … ко мне… ко мне… пожалуйста… – где-то в коридоре отозвалась зелёная вязкая тишина.
– Паааапа… – в последний раз прошептала девочка и смолкла – ждала, пока любимое слово не зелёным эхом, а маленькой птичкой прилетит назад. Но слово не возвращалось. Ничто не возвращалось. Никто не возвращался.
– Но я же слышала: папа вернулся с работы домой. И ты слышала, правда? Слышала же? – громко спросила она у длинноволосой куклы, покорно сидящей на маленьком детском стульчике. И ещё громче повторила:
– Слышала!
– Конечно, слышала, милая! – откуда-то сверху чистым искристым ручьём полился красивый мамин голос. – Ты сегодня пойдёшь с нами купаться?
Эмма чуть-чуть посомневалась, поймала ладошкой тоненький, но почти горячий лучик солнца, весело улыбнулась маме и, выдыхая жуткую зелёную тишину, звонко отозвалась:
– Пойдём!
И только холодные тени, прячущиеся по углам комнат, хранили слишком печальную тайну: папа всегда возвращается с работы.
В другую квартиру.
ФОНАРЬ
Когда небо над городом стало совсем чёрным, землю накрыл белый липкий туман. А когда его верхние облака, словно огромные лапы, обняли длинный мост, на котором сидел молодой человек, окна невидимых домов засияли ярче фонарей внизу – вдоль улочки, которая всегда уводила его домой, и куда он никогда не хотел возвращаться.
Но неведомая ему сила, упрямая и беспощадная, звала-призывала спокойно встать, достать из кармана пачку сигарет, чтобы, не открывая, небрежно положить обратно, и уверенным, упругим шагом направиться в сторону этой кем-то и когда-то проклятой зелёной улочки, зачем-то облепленной яркими фонарями. И он шёл, ни о чём не думая, никого не встречая, ничего не предсказывая, – домой, куда никогда не хотел возвращаться, и куда неумолимо тянуло вернуться.
Непоправимо мерцающий фонарь, оставленный неисправным на границе улиц, никогда так не раздражал молодого человека, как раздражал его мать и жителей дома, возле которого вредничал-издевался над всеми. В непогоду он раскачивался, всё так же мерцая, словно злой дух вселился в него, ежевечерне питаясь неистощимым людским страданием, да наслаждаясь властью, которую у него никто не мог отнять.
С доисторических времён мерцал сей злополучный фонарь – как с самых первых шагов ребёнка побег от холодных материнских рук, от резкого окрика отца, от громкого плача младшей сестры становится победой, дарующей власть. Его, вредного мальчишку, просили вернуться, но он не возвращался. Умоляли не причинять боли, но ему слишком хорошо зналось, как это делать. Запрещали говорить громко, но, к сожалению, это было невозможно: лишь от его крика заливалась неутешным плачем сестра.
Неведомая сила, упрямая и беспощадная, влекла его к родному дому, но в наглухо закрытых окнах было темно. Он неторопливо поискал в кармане ключи, не нашёл, снова взглянул на окна и совсем ненадолго вспомнил: там никого нет. Никого. Совсем. Давно. А фонарь остался, фонарь мерцает. Только к чему теперь…
… власть?
ПРЕКРАСНЫЙ ДОМ
На берегу ласкового южного моря, медленно пересыпая белоснежный песок с ладони на ладонь, сидела красивая, словно юная богиня, но чем-то опечаленная девушка. Печаль, тонкой, прозрачной струйкой смешиваясь с нежностью песка, стекала с её рук, собиралась в никем невидимые ручейки и вместе с игривыми волнами исчезала в море. Волны набегали-убегали одна за другой, заодно обтачивая до совершенства маленькие круглые камешки, то тут, то там кем-то небрежно разбросанные по берегу; набегали-убегали, с каждым разом унося с собой тонкий аромат девичьей печали.
А печаль владела тайной неслыханной, да силой обладала нескончаемой. Однако, стоило девушке обернуться-оглянуться, как она становилась видимой, теряя свою силу и бесконечность. Но девушка не оборачивалась.
Ведь когда-то, когда здесь росли высокие стройные пальмы, она построила прекрасный белый дом с ярко-синей, словно небо, крышей. Дом оказался настолько уютным и удобным, что родители её – люди привередливые и сварливые – решили жить в нём, несмотря на то, что дочь казалась им глупой и слишком уж настырной, чтобы её можно было хоть за что-то уважать и ценить.
Но девочка старалась: мыла искрящейся на солнце чистой водой полы, окна, сметала мягкой салфеткой пыль с изящных, слишком уж хрупких фарфоровых ваз и каждое утро проветривала комнаты, призывая в гости тонкий аромат роз, приносимый ветром с далёкого и недоступного континента.
Мыла, сметала, призывала. Каждое утро. День за днём, неделя за неделей. Месяц за месяцем. Год за годом. Но, каждую ночь, ложась спать, она не слышала о себе ни слова – ни хорошего, ни плохого, будто её не существовало на свете. Она не замечала этого, как не замечала, когда болела или уставала, когда радовалась или печалилась, когда росла, а когда оставалась маленькой, только что родившейся девочкой, которой и нужны-то были только любовь и забота мамы. Так и выросла, не чувствуя своих талантливых нежных рук и сильных красивых ног, не слыша своего звонкого певучего голоса, не ведая ни счастья, ни боли, да смывая солёной морской водой все свои мечты и желания.
И пришла пора выйти на берег, всмотреться в сине-зелёную даль моря, да решить, куда податься вон из родительского дома, да подальше – туда, где не слышно равнодушной тишины и ничего не дающего душе покоя. Но – на чём плыть и куда? У неё за спиной только дом, построенный для родителей, давным-давно забывших красивое имя своей печальной дочери.
Продолжение следует...