Буду жить на лугу, в разнотравье,
в старом доме, стоящем в траве.
Я вчера только печку исправил,
и тепло в нём теперь голове.
Можно шапку надеть, если стужа
верх возьмёт на моём этаже.
Эта бедная немка без мужа
замерзает, наверно, уже.
Волоча свой обрубок на druhe,
принесу молока ей, яиц.
- Что, Франтишек, - спросили бы други,
- не насытился видом их лиц?
В доме пахнет жильём тараканов.
Я спуститься её пригласил,
вымыл парочку целых стаканов.
Самогона сосед наносил.
- Ну, за что будем пить, ticha devko?
Не подымет глаза, промолчит.
Словно флага сгоревшего древко
за столом Аннехильда торчит.
И напьюсь я один. Самогонка
даст под задницу чёрту внутри.
Аннехильда навроде ребёнка.
Ты не веришь? В лицо посмотри.
Эти вшивые локоны - нежность.
Этот запах подмышек - уют.
Прилетит с мошкарой неизбежность,
колыбельную песню споют.
Донесёшь Аннехильду до койки,
ляжешь рядом, закроешь глаза
и уснёшь, про обычаи сойки
не успев рассказать до конца.
А проснёшься от страха в обиде -
нож в руке. Остывает кровать.
Щас по горлу с размаху. - Oh bitte,
я нарежу. Я хлебь nicht ломать.