брат Тео, милый добрый друг,
ты знаешь, каждый день, как дым,
чуть шает облаком седым,
став вечностью неумолимо тает.
след оставит, лишь поле умбриевой ржи.
я изоткался на холсты,
моя душа как продолжение колосьев
снопов созревшего овса,
клонится вниз под тяжестью зерна.
ты замечал, просторы,
в начале сентября торжественно звенят?
контраст кольбатового воздуха
очерчивает нивы золотистый цвет,
пронзающая бронзовая глубина
петляющей просёлочной дороги.
крестьянки, с хохотом нагнувшись,
оголяют ноги, по щиколотки.
тучно топчут пыль пурпурные волы.
кто вспомнит все неврозы, голод,
бессонницы и муки, счета за свет,
и унизительную бедность,
взглянув на полотно через полсотни лет?
до слёз кусаю руку, чтобы прийти в себя.
возможно, мои картины,
так и не дойдя до зрителя, сгниют на чердаке,
иль будут пущены зимой на треск камина.
что ж, обогреть страдающую плоть ничуть не стыдно.
бывало сам не раз, я разводил эскизами огонь
для поддержания тепла в закоченелых венах.
признаюсь, тогда сверкал станок
в руке, змеиным языком, и искушение
перечеркнуть нить столь было велико…
тем паче, веря, что смерть отсутствует
в привычном понимании вещей.
религия абсурдная гипотеза,
мнение врачей издёвка над философом.
наживка и крючок для топающей по кругу толпы,
довольной треском обсуждений вечерних новостей,
сражением за мнимую свободу,
пафосом напыщенных речей,
пустыми сплетнями, кишками кабаков,
да скудностью духовного полёта.
от них я прикрывался, как щитом, мольбертом и трудом
«Pas un jour sans une ligne»
т.е. «Ни дня, без строчки!».
выбора по сути нет, неся талант (проклятье или дар?).
впадал в стремительный поток, пронзающий художника.
брусчатка в райский сад,
амброзия богов, вакцина вечной жизни.
и в этот миг я сказочно богат, не франками, а тем,
священным таинством творения.
когда часы застыли, окрылённая рука,
трансцендентным вознесением над тленом суеты,
терзает шероховатую равнину полотна.
по телу ток движения,
пальцы, в лихорадке дрожат от напряжения,
бьёт из аорты краска,
в этом не моя вина.
пока я чувствую вибрацию лучей,
в исступлении работаю, скорей,
ещё стремительнее, передаю ритм впечатлений.
заключаю идеальный мир,
в константу четырёхгранного пространства.
трепетно выписываю
пудро-охровую рыхлость почвы,
лазурно-изумрудный океан
танцующих цветов, взмах!
крупные мазки качаются волнами.
закручивает ветер рыжину кудрей бархоток.
ноет ухо, всплеск пены -
одинокий белый ирис
в синеющем саду застыл.
не сплю и по ночам,
в безумном упоении
с этюдником пишу луну,
потрескивая звёзды разгораются
кострами в жилищах духов.
в иной струне эфира пляски,
раскрепощённые и дикие жрецы,
под их ногами раскинулись планеты.
возрождение должно произойти,
не революцией, а совершенной красотой.
шаманы с бубном взывают к тем,
кто слышит шепот сердца.
подсолнух верен солнцу,
кивая головой, всегда на пути Ра.
за нас должны сказать наши картины.
Мой дорогой, брат Тео,
прости, я виноват,
лежу больной без сил.
и кажется, не оправдаю средств,
внесённых в мой талант.
в полубреду тревожном
опять являлся младший,
мёртвый младенец Винсент, звал в царство тьмы,
и требовал отдать кредит на жизнь взаймы.
терзался до утра, не мог заснуть,
метался и стонал, бежал от гончих псов,
ломился в запертые двери, искал приют.
свирепые ищейки повалили в грязь лицом,
изгрызли рукава, порвали плащ,
терпел боль унижения, смеясь.
без четверти полудня в мастерской
раздался стук - первый покупатель!
скрежет ступенек, шаркающие шаги по лестнице,
не веря счастью, в тот же миг,
улыбка искривила рот почти что в крик.
неужто, мои картины действительно нужны,
уйдут страданья в Лету, разбогатею и верну долги?
какой-то проходимец, подслеповатый, пьяный,
не отличивший Рембрандта от папочки Коро
и явно кем-то в шутку подосланный
пытался выкупить мою картину…
конечно, я его прогнал
и хорошенько навалял, чтоб неповадно.
adios, остыл, пуст, заперт в конуре,
и больше ни на что не годен.
до дна испита зыбкость сумрака надежды.
груз, дрожь, рваные раны,
манит бездна, ложь и бренность.
за крестом окна кирпичная стена,
огрызок заднего двора.
галки-галки чёрные плакальщицы,
циркулем пестрят облака.
у трактира назойливо кричат извозчики,
творца подкашивает рутина.
царапает холсты кошачьей лапкой мастихин.
стул скрипит симфонию последнего вздоха,
вельможа ботинок рассекает
утюгом дубовую гладь пола.
твоя любовь пленит, высушивает, давит, брат Тео
мечтаю скрыться, вот бы на закате освободиться и улететь!
влажные полотенца тщательно выкручивают
в латунном чане от мыльного раствора.
в четыре руки пытаются разгладить
спазмированные мышцы. ну и вонь!
со стороны смотрю на чуждого ушельца.
а ногти и борода будут продолжать расти.
когда прощаешься, уходи, не оборачивайся,
не жди новой встречи, не проси и не привязыва…