Очень одинокого петуха
я рисую кровью, вином и жечью.
Пусть узнает скоро, что жизнь – труха,
пусть не ищет в кучах навоза жемчуг.
Только мой петух то ли вправду туп,
то ли от стокгольмского то синдрома:
он по-детски верит, что между труб
проблеснёт окошко родного дома.
Выйдет лучший друг хоть на пять минут –
не беда что нет ни свечей, ни торта –
чтобы ночь суровую протянуть,
заведя машинки, затеет что-то.
Станет он куражиться-курощить,
угощать вареньем и пышной сдобой
всех, кто смел в ночи слишком хмуро жить,
кто питался кровью, виной и злобой.
Лучший друг устроит большой бедлам,
скажет звёздам, чтобы не потухали,
расхохочет небо напополам,
смажет рану красными петухами.
Растечётся небо ко мне на кровлю –
как надломленный смехом румяный труп –
то ли джемом, то ли вином и кровью.
Значит, мой петух безоглядно туп
или очень скоро обрящет ровню.