Миясат Муслимова
«…И НАСТАНЕТ ВРЕМЯ, И ЭТО СЕЙЧАС»
О книге «Тоскана на Нерли» Яна Бруштейна
7 сентября 2004 года 150 тысяч жителей Рима вышли ночью, чтобы пройти с горящими свечами в знак солидарности с пострадавшими от трагедии в Беслане. Люди всех возрастов, православные, мусульмане и католики, в полном молчании прошли по центральным улицам — от Капитолийского холма до Колизея. Молчание красноречивее любых слов говорило о том, что чувствуют люди. На одном из транспарантов была надпись: «Они не убьют наше будущее». Это невозможно забыть. Нет ничего выше единения людей в час скорби и больших испытаний. И сегодня, когда мы все оказались перед угрозой пандемии, мы объединяемся в нашей человечности, мы сострадаем и людям, и странам, и понимаем, что есть одна единственно возможная политика - политика добра и взаимопомощи. Когда Россия пришла на помощь Италии, трудно было сдержать и слезы, и волнение, и гордость за страну, мы не могли иначе, и воля народа совпала здесь с волей страны. Италия больше чем страна, это воплощение величия человеческого гения и духа, колыбель мировой культуры. Можно ли было оставить ее один на один с бедой?
Так получилось, что на фоне всех этих событий я вновь раскрыла книгу стихотворений «Тоскана на Нерли», которую мне семь лет назад подарил автор, Ян Бруштейн. Его поэзия давно пробилась к читателю, хотя в силу своей личной скромности и многосторонности талантов (кандидат искусствоведения, журналист, создатель первого медиа-холдинга и т.д.) он не ставил себе такую цель. В 17 лет поступил на отделение классической филологии филфака МГУ. Это был уже излёт оттепели, и юный поэт попал под разгром СМОГа. Выгнали во втором семестре и вскоре, уже из Пятигорска, отправили в армию Судьба сводила его еще в юности со многими выдающимися людьми: Э.Неизвестным, Б.Окуджавой, Е.Евтушенко… Начал ярко, был обвинен в формализме газетой «Правда», после статьи в "Правде" поэта разгромили в местной писательской организации, первую книгу рассыпали в Верхне-Волжском издательстве. Вот после этого Ян замолчал почти на четверть века. А вернулась Муза по-царски: пошли сборники стихотворений один за другим: «Карта туманных мест» ( 2006), «Красные деревья» (2009), «Планета Снегирь» (2011), «Тоскана на Нерли» (2011), «Город дорог» (2012), «Керосиновое солнце» (2015), «Плацкартная книга» (2017). И какие стихи!- словно сразу уже вписанные скрижалями в летопись современной поэзии. Национальная премия «Поэт года», публикации в лучших литературных журналах страны, литературные премии, награды. С одной стороны, это поэт, который не нуждается в представлении, с другой стороны, поэт, о котором мало сказано, кроме блестящих предисловий Даниила Чконии и Владимира Алейникова.
Ян Бруштейн относится к тем поэтам, о стихах которых сложно говорить, потому что никакое слово о них не скажет лучше, чем говорит сам поэт, а все эпитеты обнаруживают свою беспомощность, кажутся банальными, потому что не объясняют индивидуальность поэтики автора. Впрочем, можно ли объяснить поэзию? Можно акцентировать какие-то грани поэтического мира, передать свое восприятие, но не больше. Тем более, когда речь идет о поэте такого широкого диапазона.
Ян Бруштейн родился в Ленинграде, вырос в Пятигорске, живет в Иваново, никогда не был во Флоренции, но написал стихи о своих духовных странствиях по ней, а точнее, о себе и о России, а значит, и о ее глубинных связях с Италией. Так, архитектура древних российских соборов и царственный облик двух столиц, росписи Кремлевских храмов основаны на флорентийском зодчестве. Не зря эту книгу издало Флорентийское общество, учрежденное в Москве в 2001 году, чтобы «способствовать возрождению идей и ценностей Возрождения в России». Умеют строки поэтов получать пророческое звучание. Начало меркнущих времен - так определено в книге наше время. Мы не можем знать точный ответ, как будет разворачиваться дальше эпоха, но есть особые имена, некие сакральные названия, в которые мы вкладываем представление о ценностях и их символах:
Флоренция словно спасательный круг
В летальной борьбе между болью и светом,
А кто победит… я узнаю об этом
В той жизни, где снова мы вступим в игру.
Тоскана, Флоренция, Венеция, Рим… Италия - один из кастальских источников мировой поэзии, это пронзительная связь с русской тоской по высокому и прекрасному, по искусству, в котором неразделимы эстетика возвышенного и этика гуманизма, с тоской по мировой культуре, говоря словами О. Мандельштама. Петр Баренбойм, президент Флорентийского общества, в послесловии к книге «Тоскана на Нерли» уточняет, что тоска по Тоскане- это мечта о ней, и напоминает слова Бердяева: «Русская тоска по Италии- творческая тоска, тоска по вольной избыточности сил, по солнечной радости, по самоценной красоте. И Италия должна стать вечным элементом русской души».
Книга открывается циклом «Моя Тоска на…», состоящем из восьми стихотворений, и первое из них – «На Нерли». В самом названии реки словно отражается Русь, всплывают ключевые для истории России слова: Клязьма, князь Андрей Боголюбский, храм Покрова Богородицы на Нерли... И сразу захватывает панорамное, широкое дыхание стихотворения, где удивительно сочетаются державная стройность ритма и лиризм, где чеканность согласных становится осязаемой и в то же время так смягчается звучностью и объемностью гласных, что понимаешь: эти стихи невозможно читать про себя, они требуют воплощения, чтения вслух. Кто слышал, как читает стихи Ян, добавил бы: стихи требуют воссоединения с поэтом. И ты сам начинаешь читать вслух, уступая живой силе языка, отпускаешь звуки на волю и оказываешься в их ошеломительной и гулкой высоте. Фонетику Яков Гордин называет языковым эквивалентом осязания, и это точнее определяет смысл звукописи у больших поэтов. Можно бесконечно сгущать согласные и удивлять аллитерацией или погремушками звуков, демонстрируя виртуозность техники стихотворчества, но этим можно удивить разве что начинающих авторов или бескрылых технарей в поэзии. Мы удивляемся приему там, где у автора не хватило сил для внятного поэтического высказывания. Ян Бруштейн – поэт мысли, поэт-зодчий, и в его стихах звуки – это такой естественный строительный и воздухоносный материал, что ищешь разгадку магии его стихов во всём, и только потом осознаешь, что поэзия - в порах каждой клетки и каждого звука. Всякое их фонетическое обеднение при чтении - это и потеря в семантике слова. Да и обеднить не сможешь: духовное обладает такой силой, что меняет и структурирует материю. Звуки выстраивают время и пространство. Их античная стройность выпрямляет позвоночник, стихи переформатируют твой дыхательный аппарат, дают широкое дыхание и с ним высоту помыслов и чувств.
Автор не стремится поразить яркостью метафор, броскостью сравнений, особым синтаксисом, хотя таких жемчужин в его поэтике предостаточно. Читаешь: все просто, внятно, ясно. Да, воздействует потрясающая правдивость его строк, после которых перехватывает дыхание и невозможно говорить, таковы циклы о родословной, блокадном Ленинграде, одни из лучших стихотворений в современной поэзии. Но к этой правде добавляется и другая, неуловимая, но явственно ощущаемая каждым. Давайте проследим, как и чем рождается этот особый эффект реалистичной магии строк поэта. «На покрытой заплатами старой байдарке Мимо сосен, создавших готический строй, Мы текли сквозь туман, ненасытный и жаркий, Там, где заняты рыбы вечерней игрой», - так начинается стихотворение «На Нерли». Мерная неторопливость строк, в которых осязаемость и рельефность (готический строй сосен) сочетаются с воздушностью и его сгущением, где невидимое (туман) обретает плоть (ненасытную и жаркую) – так возникает эффект сотворения мира здесь и сейчас. Это одна из особенностей поэтики Яна: сочетание монументальности и движимости, осязаемости и текучести, и вот ты уже вовлечен в этой действо, ибо, когда нечто творится на глазах, то творится и вместе с тобой, ты уже не сторонний наблюдатель чуда. Другая особенность создания образа – это сочетание его конкретности и символичности, откуда особая их пластичность. При этом вещность, материальность не теряется, не растворяется, а наоборот, одухотворяется, наполняется внутренней энергией, еще более упрочивающей материальное его духовной оправданностью или сущностью.
Читаем дальше: «В среднерусской воде растворялись посменно Все мои города, все мои времена, Их вмещала, не требуя тяжкую цену, Невеликая речка без меры и дна». Обращает на себя внимание гармоничность переходов из пластики вещного в символическое. Два потока: вещный, материальный и духовный, как крепления, держат архитектонику стихотворения, при этом переходы одного в другое, их переключения незаметны - так органичен ход движения мысли с найденной точностью слова, формы, ритма, рифмы. Обычно у авторов такой эффект достигается переходом от логики строфы к логике движения души, у Яна обе эти логики так филигранно и органично взимодвижутся, что не знаешь: за этим стоит тончайший расчет и отделка, либо врожденное чувство гармонии. В любом случае, это делает честь автору. Реальная «невеликая речка» мгновенно и естественно вмещает «все миры», и здесь нет перевода параллельных миров друг в друга, тут точкой опоры одного значения выступает другое, и эта неразделимость, единство структуры дает эффект, который невозможно описать, не впадая в высокую оценочную лексику, чего хочется избежать, ибо секрет остается вне понимания, а чудо поэзии - вот оно.
…Пусть ломало меня и по миру таскало,
Но давно измельчали мои корабли,
Только вижу: опять отразилась Тоскана
В золотой предзакатной неспешной Нерли
Можно отметить динамическую кинематографичность планов, картин в стихотворении, но точнее было бы говорить именно об феномене поэтического зодчества, создаваемого на глазах читателя и как будто бы с ним. Крупный план байдарки, на которой можно разглядеть заплату, -это горизонталь плывущего мира и начало вознесения ( «мы текли сквозь туман»), где лексический контрапункт («текли») соединяет воду и воздух, верх оборачивается низом, и вознесение равно погружению, ибо дом верха – внизу: все растворялось в воде, - «все мои города, все мои времена». Однако это не только растворение, но и текучесть - воздуха, и воды, и неба, так невеликая речка без меры и дна самым зримым образом втягивает и расширяет пространства и временные потоки. Поэт обладает этим редким умением – как писал Пастернак, стянуть к себе любовь пространства. И оно в его стихах не географическая точка в линейной плоскости, приуроченная к определенному линейному времени, а явленная в зримо-чувственно-духовной реальности жизни «под», и «над», и рядом:
Погружу во Флоренцию руки по локоть…
Промелькнула над крышами стайка плотвы…
Мой попутчик наладился якать и окать,
И ругать испугавшую рыбу плоты.
Силой духовного притяжения из недр, усилием протянутой руки из потаенного выплывает Флоренция, мечта о которой была спасительной ноющей болью в проживанье земном со всеми его тяготами. Еще одна особенность лирического героя – присутствие без присутствия, когда при минимуме биографических личностных данных ты всегда ощущаешь материальность героя, его личность, и творится она силой чувств и мысли. Трагические мотивы максимально сдержанны, скрыты, они приглушены, либо о них говорится введением одного –двух слов из разговорной лексики, снимающей возможный пафос драмы. («Давно бы сыграл я в отъезд или в ящик, Но разве сбежишь ты от нашей беды?»). В такой прямоте речи - экспансия вещного мира в стихи, это тоже один из приемов проведения данной темы. Но всегда в стихах звучит тема личного мужества и преодоления («мужеское, отважное отношение к яви», как говорит В.Алейников), хотя она не является темой лирических произведений,- это как неотъемлемая индивидуальность обертонов голоса, интонация, которую не спрячешь.
Написанное в лето 2010 года, когда удушливый дым пожарищ обернулся бедой для многих, оно проникнуто и горечью ностальгии по несбывшемуся (мечта о Флоренции - ноющая боль), и волей обретения, умением жить в ней не как далекой абстракцией, умением силой духовного воображения и жизни души быть в ней всегда, где бы ни оказался. Промельк над крышами стайки плотвы – это увиденное при фокусации взгляда на конкретной детали- движущихся рыбках, но в это же время внутренним взором мы охватываем и Китеж -град, и оживающие в памяти миры сказочной Атлантиды, и пока, как круги по воде, расходятся миры, вызванные к жизни одним словом, ассоциациями, памятью культуры, мы в это же время пребываем в вещной реальности, которая дается почти с прозаической точностью:«мой попутчик наладился якать и окать И ругать испугавшую рыбу плоты». Сводя к минимуму интервалы между ними умением переключить восприятие через точно найденное слово, где перекрещиваются и срабатывают оба значения, относимые к миру реальному и идеальному, автор не дает материи забыть о духовном, а духовному уйти в пустоту абстракции, сохраняя при этом цельность образа, он держит изящно и мощно два потока, и оно живет –чудо.
В мире поэта сиюминутное живет вместе с вечным, и вечное –это не застывший памятник, к которому надо повернуться, поскольку для нас прошлое, настоящее, будущее- линейная последовательность. В стихах вечное проносится сквозь нас, мы живем в нем, как в околоплодных водах матери, и ощущение этой прапамяти пробуждается стихами Яна Бруштейна. Таким образом, ренессансная архитектура стихотворений с их взлетающими фонетическими колоннадами, широкими арками притворов-лексических переключателей тем, сводчатыми перекрытиями движения мысли, создающимися перекрещением внешнего и внутреннего потоков осязаемого и духовного, визуального и незримого, двухслойными фасадами, редкими орнаментальными вставками прорисовывания деталей, четкой системой ритмов, разбивок, легкостью соединений образов - всё производит впечатление цельности, единства, гармонического равновесия всех элементов и пропорций. Подчинение частностей целому создает единый поток движения, целостную картину. И в чеканности звуковых перекличек и ровной силе каждого слова, кирпичика этих построений, где эпичность и лиризм растворены друг в друге, чувствуется традиция романского зодчества, древнеримской скульптуры, положившей начало не только искусству итальянского Возрождения. Все близко к человеку и кратно его масштабам
«Человек –мера всех вещей»- этот принцип по-своему трансформирован и укоренен в поэтике Яна Бруштейна. С этим связана такая особенность построения стихотворений, как наличие в каждой строфе, в каждом произведении центра, и этот центр - «Я» автора. Не как создаваемый образ самого себя, а как явление творца, без которого нет его творения. Та точка в пространстве, которую занимает автор, никогда не равна сама себе и в то же время налицо эффект устойчивости. Это не вненаходимость в бахтинском понимании, а всенаходимость: и вовлеченность в центр этого мира, поскольку у поэта нет ни одного произведения вне мыслей, чувств лирического героя, и абсолютная свобода по отношению к этому миру. И здесь не мир вовне, не греза в нем, а свое внутреннее видение становится центром. Несвобода только от права мыслить и чувствовать по особому строю души – высокому, как могут только герои эпохи Возрождения. Разработанное в эпоху Возрождения как будто бы математическое понятие золотого сечения, явленное и здесь как в произведении искусства, было и эстетическим принципом, а оно включает нравственное как предмет оценки. Великий гуманист этой эпохи Леона Батиста Альберти писал: «Есть нечто большее, слагающееся из сочетания и связи трех вещей (числа, ограничения и размещения), нечто, чем чудесно озаряется весь лик красоты. Это мы называем гармонией, которая, без сомнения, источник всякой прелести и красоты. Ведь назначение и цель гармонии – упорядочить части, вообще говоря, различные по природе, неким совершенным соотношением так, чтобы они одна другой соответствовали, создавая красоту». И не столько во всем теле в целом или в его частях живет гармония, сколько в самой себе и в совей природе, так что я назвал бы ее сопричастницей души и разума. И есть для нее обширнейшее поле, где она может проявиться и расцвести: она охватывает всю жизнь человеческую, пронизывает всю природу вещей. Ибо все, что производит природа, все это соизмеряется законом гармонии. И нет у природы большей заботы, чем та, чтобы произведенное ею было совершенным. Этого никак не достичь без гармонии, ибо без нее распадается высшее согласие частей».
В стихотворении «Мечта о Тоскане» Россия и Флоренция сопоставляются как явь и мечта, соединенные болью. В яви («двенадцать шагов от окна до двери», безнадежно горящие леса, удушливый дым, наша беда) – мечта как обитель души, как спасение от беды – мечта о Флоренции («спасательный круг»), являющаяся в «бесцензурных снах», где воздух чист, где есть воздух для спасительного искусства, где обитают последние поэты, не спящие в ночи, куда прилетают музы. Да, тень яви коснулась мечты, ее промежуточность (между болью и светом) опаляет тревогами, ее музы усталые, поэты последние, борьба –летальная. Трагедийность человеческого существования особенно подчеркнута в этом стихотворении, но в последней строфе, где говорится о невстрече в мире реальном как клейме избранных, выпадающих из привычного мира, звучат горечь и преодоление, с которыми, как с открытым забралом, встречает реальность и свою участь лирический герой.
Мечта о Тоскане покрепче вина,
Но кто виноват в этой странной невстрече…
И пью за клеймо я, которым отмечен,
И в кованом кубке- ни края, ни дна.
В поединке смертных с Богами торжествует воля тех олимпийцев, о которых писал некогда Тютчев, то мужание перед роком, которое дает право сказать: «Кто ратуя пал, побежденный лишь роком, Тот вырвал из рук их победный венец». Пока стоит мир, он обречен на страдания и поиск, на утешение и свет, на преодоление изначальной трагичности существования человека, смертного человека. В мире Яна Бруштейна борьба –это не борьба добра и зла, потому что для его героя здесь нет проблемы выбора: изначальность пребывания в добре открывает другие испытания. Кажется, у Мераба Мамардашвили есть мысль о том, что расшифровка нашей тоски по мировой культуре предполагает наличие внутренней задачи. Внутренняя задача – это задача памяти вспомнить, восстановить нити, связующие с тем местом, где мы родились. Ощутить существование, вспомнить – это пережить либо некое эмоциональное, душевное потрясение, либо высказать мысль, рожденную переживанием, либо через текучесть и логику мысли обнаружить чувства- при любом варианте их сосуществования связь несомненна. И это и есть жизнь и смысл подлинного стихотворения, без которого все приемы поэтической выразительности теряют смысл и повисают в пустоте бессодержательности. Встреча с прекрасным –это всегда острое переживание времени, конечности, небытия. И вечное «остановись, мгновение» -это, следуя мысли Мераба Мамардашвили, не проявление чувственного переживания жизни, а осознание странной, непонятной обреченности прекрасного.
Преодоление невозможного - этот императив высшего разума Возрождения –неотъемлемость высокой устремленности строя души и мыслей лирического героя. Но и обладание высокой мерой возможного – это бремя, счастье и тяжесть которого не всегда уравновешивают друг друга. Лирический герой – он же человек искусства, он же Атлант, остро ощущающий избыточность своих сил в этом мире, где востребована усредненность, где мера дарованного свыше требует приложения сил, а мера признания другого – укрощения своих притязаний.
Стонут плечи от избытка таланта,
Стонут руки от недюжинной силы,
Небо держат все другие атланты,
Ну а мне – не хватило. («Монолог Атланта»)
И тогда вступает самоирония, призванная снизить остроту выражения личного переживания. («Очень грустно чем-то вроде колонны Быть у всех на дороге. Я красивый и вполне еще юный. Я найду себе небо»). Как тут не вспомнить замечательные слова С.Лурье: «Чувство стиля совпадет с чувством чести».
Художник, ощущающий в себе огромные внутренние силы, не может и не должен стараться быть ниже своего роста. Без дерзости ученика, бросающего вызов Мастеру, нет поиска и пути. В стихотворении «Ученик Пигмалиона» автор пишет о внутренней силе искусства, когда одно прикосновение и дерзновенность неумелого ученика рушат пределы умения. «Я и сумею, и посмею»- вот эта дерзость, и ученик превосходит учителя: «Ее любовью напою, И белый мрамор станет смуглым». Музыка живет во всех произведениях Яна естественно, как система кровообращения, но сотворить произведение для него чаще всего - строение и лепка осязаемого, преодоление сопротивления материала во имя его же освобождения. В стихотворении «Джулиано» выразителен образ Микеланджело, изгоняющего из камня боль. Он создает свои шедевры вопреки реалиям : «Темна Флоренция в апреле, В тумане прячется, дичась, Но слышал он, что камни пели В последний день и в смертный час». Здесь - оглушенность от грозной силы искусства и мощи творцов, в стихотворении «Просодии» - упоение возможностью быть причастным к великим, ловить тончайшие отблески света их искусства: «Я рядом на траве, мой голос тих, Ловлю я свет, дрожащий возле них». Кстати, музыка как раз тот тончайший инструмент, при помощи которого лечится душа, чтобы укрыть боль и превратить в силу молитвенного слова: «Но музыка- тишайшая беда, Нас навсегда залечит, и следа И шрама не оставит, и сомненья, И потому мы перед ней в долгу, И надо оглянуться на бегу, И, может, опуститься на колени…»