Фаине Губаевне посвящается,
17. 12. 1997 года.
Зимний улёт
(не умереть в снегу)
Детская сказка для взрослых
о царе волков, ожидании Нового года
и прочем.
1 часть
Ровная плоскость за окном детского сада поднималась вихрями тёмного сверкающего изумруда. Дети бесились, потому что знали, что скоро их заберут. Игры беспорядочно возникали, собирались и опять рассыпались, образуя новый неповторимый узор стеклянной мозаики. Только я, ребёнок-апологет, тупо упирался, настаивая на ценности своей игры, изредка плача от невнимания со стороны окружающих. Моя занимательная игра состояла в следующем. Дело в том, что ветхие провода в такую пургу были оборваны, и няня принесла две керосиновые лампы. Они были водружены на стол, и всё детское население «оставшихся в живых» визжало от восторга, страха и драматизма ситуации одновременно.
А я выдумал такую игру: на печке хаотично мелькали остро очерченные и расплывчатые тени. Я кривлялся, принимал позы, короче, придумывал театр теней и приглашал всех в этом участвовать. Стена вбирала в себя всё: пуховую шаль няни, которая, кутаясь в неё, сидела на стуле и курила, пуская дым в потолок, такая уютная и толстая, ветки кустарника. Меня жестоко заинтересовали тени, и я, как опытный исследователь, изучал тени на печке, тени на замёрзшем стекле, тени на потолке.
Изредка я останавливался, теряя ощущение привычного шума: оказывалось, что все куч куются вместе и, вытаращив глаза, слушают очередного вруна, который шёпотом рассказывает на ходу складывающуюся страшную сказку.
Причём, в нашей группе выдумывали классно все. Захваченный наиболее острыми сценами таинственного и мрачного сюжета, я изредка что-то вякал пониженным голосом соответствующее общему контексту. Девочки визжали и разбегались в стороны, их ужас бил рикошетом по моим нервам, и я тоже, крича в страхе, отбегал в сторону.
Потом меня опять влекли тени, и так я питал бешеной энергетикой товарищей свою игру, перенося в неё наиболее интригующие моменты их игр. Я уважал и ценил всех своих товарищей как кладезей фантазий и сказок. И чем замухрыжнее, мельче и незаметнее был мой вечно сопливый товарищ, тем, чудилось мне, занимательнее истории роятся в его малозаметной стриженой голове. Стоило ему начать выдумывать под жестоким натиском безжалостного коллектива, меня уже била нервная дрожь возбуждения от его самых первых слов. Я домысливал всё на ходу, дорисовывал до кошмарных, чудовищных масштабов. Это меня так пугало, что я делал декларативное заявление дрожащим голосом: «Всё, не рассказывай больше, страшно». Польщённый рассказчик умолкал на втором предложении, а окружающие, уважая мой страх, пялились на «сказочника», доделывая всё до положенного потрясающего эффекта каждый в своём воображении уже самостоятельно. Так красиво и занимательно проходило время. Разгорячённая няня орала на нас, заставляя всех «собраться в кружок». Это была старая татарка со своими кошмарно-таинственными татарскими сказками и ужасно интриговала меня: сочинять она любила больше всех нас. Её сказки походили на путешествия по сверкающему тайными искрами тёмному лесу, где жили всякие необъяснимые и удивительные существа со своей судьбой, привычками, обычаями и внутренним устройством. В отличие от наших персонажей они были не очень агрессивны, но были грозны и производили впечатление захватывающей дух опасности: «Вот-вот-вот догонит, и как даст по попе, чуть-чуть-чуть не догнал».
И вот мы, наконец, мы собрались в кружок вокруг неё, мы все – это девочки в блестящих чешках, карандаши обгрызанные и ломаные, которых никто никогда не считал, задолбанные игрушки до последней степени, книжки замусоленные, сачки, кубики, мальчики с дырявыми мячиками на головах вместо касок и шлемов. И начали слушать долгое повествование няни, которая выгнала всё чёрное из нашего воображения. Картины засветились тем темноватым изумрудом, что во дворе, появилась тенденция к светлой зелени, а по холодным комнатам с зелёными обоями и высокими потолками еле-еле брела маленькая девочка в пышном белом платье со свечой в руках. И в углу, созерцая декабрьские морозы, в ожидании Нового года лежала механическая игрушка-Пьеро со сложным механизмом внутри, кукла на палочках. Игрушка думала о девочке, а девочка – об этой кукле, и оба они понимали, что это только такой холод и наступающий праздник Нового года заставляет морозный воздух пахнуть только что испечёнными бубликами и так звонко трещать паркету в свете начинающегося зимнего утра. Конечно, эти световые видения вызывала няня на основе промелькнувших за окнами фар грузовика; мы это понимали, но нам это нисколько не мешало вить призрачную нить сказки прямо перед расширенными зрачками глаз.
2
Странствия девочки со свечой в руках по мерцающему паркету раннего утра декабря была моя личная интерпретация. Меня распирало с ней поделиться, и я нашёл благодарного слушателя в лице моего товарища-девочки, которая выслушала мой рассказ-шёпот с самым искренним вниманием, после чего мы выбрали тему для общения «Смешные сны». Девочка мне поведала, как она охотилась на рыжую пушистую лису в тёмном доме у себя, мчась за ней, используя вместо лошади кровать, и на бешеной скорости метко стреляла в лису подушечками. Как сообщила мне сказочница, она проснулась от хохота и родители вместе с ней смеялись тоже.
Так мы давились от смеха и восторга. Няня-татарка милостиво разрешала нам втихаря веселиться, считая, что главное - то, что мы не визжим. Но всё-таки решила придержать наше внимание, опасаясь очередного взрыва нарастающей в недрах детского коллектива энергии. Она добавила чёрно-коричневой краски в своё повествование, и вот кто-то пополз по светлеющей стене предрассветного бального зала вслед за девочкой. Что-то похожее на когти-иглы потянулись за белой фигуркой, уходящей в тёмную анфиладу комнат. В утреннем холодном сумраке засветились фосфорные глаза. Дрожь напряжения пробежала по моему позвоночнику, концентрируясь у меня на затылке, как во вражьем стане, для нападения на меня же. Я ужасно хотел вмешаться: мне было очень жалко девочку, я злился на Пьеро, который только и знал, что созерцать зимние дворцы для своей будущей невесты, но сам ничего не мог сделать. Я завис в точке отчаяния и неопределённости. А когти тянулись как нитки – чёрные и зелёные, мулине, угрожая превратиться в стальные иглы-ножи. Я никак не мог вырваться из рамок собственной интерпретации, и, как полудурошный, крутился от нетерпения на полу рядом с няней, пытаясь её уже перебить и задать какие-то вопросы, таким образом, разрешив безвыходность ситуации. Няня видела, что я кручусь, будто хочу в туалет, и срочно комкала очередной период сказки, чтобы узнать, в чём дело. Я же умом понимал, что мой вопрос будет глупым и неуместным, но подсознание подсказывало, что надо лишь совершить действие-вопрос, и тогда нитки-мулине-ножи-иглы порвутся. Няня тоже уже видела, что мне вовсе не в туалет, а вопрос в связи с её повествованием, и уже почти готова была поинтересоваться, что это со мной, как вдруг…
В этот момент в коридоре морозно врезали дверью: это пришёл кто-то из родителей за своим другом. И унылое «у-у-у» разочарования, смешанное с ликующим бульканьем ожидаемой встречи (с мамой, папой, дедой, бабой) совершенно размыло рамки королевской, то есть, няниной сказки. А я увидел на стене гигантскую тень паука-крестовика, далеко вперёд выкидывающего лапы для передвижения, вслед за которым медленно из темноты стала вытягиваться тень морды чудовищного ВОЛКА. Омерзение и ужас, охватившие меня на секунду, заставили меня убедить себя, что это обман зрения путём переброса взгляда на лампу и обратно, на стенную печку. Так и есть: это было секундное видение, хотя и захватывающе интересное.
Когда томительный период перемен наступил, а именно: пропал ещё один, пирующих на одного уменьшилось, всем стало скучно и наступило ободранное разочарование, как предвестие ещё туже затягивающейся жгучей интриги, я впал в поэтический транс. Моя мама – волшебница истории, и Древний Египет, Древняя Греция и Древний Рим вместе со средневековьем были для меня нешуточной второй реальностью, относительно которой я вынес приговор: это было, а значит, и сейчас есть, нечего крутить! Всё! Обжалованию не подлежит! Таким образом, из возникшей несусветной и невообразимой бурды из Древнего Мира, Средних веков, сказок, снов и фантазий вызревал могучий, колючий и таинственный сад моего мира. Откуда же там взялся волк?!
Беспрестанно мелькающие ассоциации в моём сознании воссоздавали то истории о кровожадных красных волках, то маску египетского бога Сета, то мой коврик с волками и удирающими от них в санях мужиками, то римскую волчицу, кормящую Ромула и Рэма, то волка из прокофьевской сказки «Петя и Волк», то верных волков Маугли, то шествующих римских ветеранов в медвежьих шкурах с острыми ушками на макушках и волчьих – с оскаленными пастями, как у Пирра (одни названия чего стоили: центурион, ветеран, гладиатор, рыцарь, арбалет!) Короче, волки наслаивались друг на друга, и я был в пике предвкушения будущей грандиозной сказки-странствия, и это мощное движение неслось к великой воронке – Новому году, где всё, что я представлял, начинало превращаться в действительность!
3
Очень скоро все жестоко и хладнокровно забыли об ушедшем из наших рядов и опять занялись режиссёрско-сценическими мероприятиями: няня ослабила свой контроль в связи с законной потерей ещё одного, и временно удалилась до того момента, когда сила визга достигнет критической точки кипения. Были войны вьетнамцев и американцев, преступников и милиции, белых и неуловимых мстителей, а также танцы, жонглирования, акробатические этюды и музыкально-хоровые свободные ансамбли по желанию. В целом, чудовищный «Пир во время Чумы» был в самом горячем и жёстком ударе. Я опять кривлялся у печки, принимая героические позы рыцаря-победителя, стреляющего из арбалета, изображая многорукого бога Шиву, но что-то вдруг поставило рамки внутри меня. Я чувствовал скованность, которая скоро переросла в осознанный страх, сладкий, занимательный, с холодными мурашками по позвоночнику и на ягодицах. Я трусливо отбегал от печки, едва поймав намёк на кокетливо-игривую, вытягивающуюся, мохнатую паучью лапу или даже тихое звуковое волчье урчание из темноты, откуда брались все тени. Мне удалось перетащить на свою сторону, к печной стенке девочку с её лисой во сне и рассказать о случившемся. Она предложила исследовать этот тёмный угол, то есть, коридор, где висели наши одежды, но только осторожно. Мы, как воры, крадучись, на цыпочках зашли в него, ожидая нападения со всех сторон и всех известных нам ужасов. Но вскоре чувство страха ослабло: фактуры мутона, овчины, дублёной кожи, шапок, шарфов, варежек и валенков вернули нас в привычный, знакомый и спокойный мир. И тут девочка представила ряды шуб как тёмный дремучий лес, где водится злая девочка, нападающая на прохожих перехожих. Я, конечно, тут же оказался в роли прохожего перехожего, а она, как автор идеи, полезла прятаться в тёмный лес, предварительно выгнав меня, чтобы не подсматривал. Потом глухим голосом из-под толстого слоя шуб она крикнула мне, что всё готово.
И я пошёл, пошёл меж рядами тёмных деревьев, принимая за шишки варежки на верёвочках, свисавшие из рукавов шуб, высматривая лешего – кровожадную девочку. Томительно долго я крался, как охотник, прикладывая руку козырьком к глазам, шагая, как на лыжах. И вот с рычанием на меня кидается девочка. Я и так шёл со сладким желанием со страха накакать в трикотажные колготки, а тут от неожиданности и вовсе упал вместе с рычащей девочкой на пол. Мы хохотали во всё горло, а потом решили поменяться местами. Теперь она была принцесса, одиноко плетущаяся в незнакомом лесу, а я был страшным медведем, охотившимся только на людей. Его сто раз пытались поймать, делали облавы, но он был ужасающе хитрым и пожирал отбившихся одиноких охотников.
И вот час для жалкой принцессы настал. Я с наслаждением вобрал в себя всю кровожадность и агрессию и стал караулить несчастную. Она шла, еле перебирая ногами, готовая в любую секунду описаться, а я был в жутком предвкушении напугать её по-настоящему. И тут раздался вой, исходивший из самого дальнего тёмного конца коридора. Он неотвратимо усиливался, потом завис на какой-то оголтелой ноте и резко упал вниз.
Я пулей вылетел из шуб и погнался за девочкой, к чёрту теряя на ходу имидж медведя-людоеда. Оба мы орали дурными от ужаса голосами. Мы мчались к свету как спасению. А для няни наконец-то наступила эта критическая точка кипения, и она, ругаясь, выбежала к нам из своей штаб-квартиры: визжало всё оставшееся сборище, радуясь своему коллективному страху. Устроив жуткий допрос, кто всё это начал, вычленив нас вдвоём с девочкой, няня наобещала нам страшные наказания. Мысль о наказании всегда жутко быстро сужала поле моего мира, почти до точки, и я замер в ледяной скованности. А девочка, не на шутку напуганная, вцепилась в няню, почти плача, рассказала, что там, далеко, в темноте что-то есть, что-то подстерегает. Няня дослушала её уже в напряжённой от страха тишине – все стали бояться всерьёз. И няня, почувствовав это, решительно пошла ТУДА. За ней потащились все, мы с девочкой – последние.
В критические моменты няня всегда становилась сверхсуществом, как я любил говорить про неё взрослыми словами, «без страха и упрёка», чем вызывал у старших непонятный и очень обидный смех. Итак, все знали, что «сильнее няни в мире никого нет». Вой действительно был, но на няню это не действовало. Откуда мы знали, что она так себя уверенно вела, опираясь на знание природы этого звука! Она деловито шебаршила в этом тёмном как «беззвёздная библейская мгла» углу, и нам было почти уже жалко её, как овцу, отданную на заклание. Внезапно слабый вой вместе с железным звяканьем ведра оборвался, и появилась няня, с плохо скрытым торжеством неся на вытянутой руке горлышко разбитой бутылки из-под подсолнечного масла. Осознав, что мы (я и девочка с лисой) пережили настоящее потрясение, няня усадила нас рядом с собой и рассказала, что когда горлышко, которое выпало из ведра, совпало со щелью в двери, то холодный ветер дул в него, и раздавался этот одурелый вой. Держа горлышко, она тщательно вытерла его, потом дунула в него сама, а потом заставила нас по очереди дунуть в него. Я тут же вспомнил, что так свистят в ключик, и няня со мной согласилась, сказав, что это почти одно и то же. Все умиротворённо радовались ушедшему опасному страху. Тем не менее, няня бесстрашно вернулась в тот самый тёмный угол, и мы услышали, как горлышко со звяканьем полетело в ведро к своим родственным осколкам. Выйдя к нам победителем под обожающими взглядами публики, она уселась среди нас как степной акын и опять утянула нас в изумрудно-спокойный мир личной сказки. Мы мерно плыли в сверкающей канители зелёных искорок, сугробы сияли изумрудом побеждающего всё утреннего света: няня умела в кромешной тьме декабрьского вечера зажечь свет в наших головах и не тянуться к темноте.
Мы плыли навстречу белым снежным дворцам с колоннами из хрустальных сосулек и снежно-пуховыми ковровыми дорожками. Весёлые птички: воробьи, синички, снегири - гнали вон сов, филинов, сычей, орлов, ястребов, коршунов. Мы, наша группа детского сада, носились по снежным аркам зимнего замка, и летали так, что дух захватывало. А над нами возвышалось ослепительно белое небо зимнего бессолнечного дня. Мы смеялись, крутясь вместе с позёмкой, и снежинки разных причудливых форм и диких конфигураций были наши друзья. Ведь мы потом их извлекали из памяти и вырезали их, готовя всей группой украшение для новогодней ёлки. Мы разговаривали со снежинками и радовались этой необычности, в которую нас помещала няня.
4
Вдруг раздался резкий стук в окно. Все присутствующие разом обернулись. Но за сверкающими узорами тропических садов замёрзшего стекла не было никого видно, только качались ветви кустарника под напором пурги. Все замерли. Призрачно-белый мир няни мгновенно сузился до неё самой, а подстерегающая тьма стремительно со всех сторон стала на нас надвигаться. Мы напряжённо смотрели из центра зала на окно. Чудилось, что там, за окном нашего дома, в жутком чёрном холоде собрались все виды и формы зла, чтобы ворваться и уничтожить один-единственный уцелевший островок тепла и света на Земле. Пурга шумела за окном, и ветви беспорядочно раскачивались. И в этом неодушевлённом, объективном ритме все нашли неожиданное успокоение и повернулись опять к няне, которая вновь попыталась разогнать своим рассказом темноту. И опять только один я увидел, как вначале в окне медленно наплыла вытянуто-длинная, как острая пасть животного тень, а потом кто-то быстро прошёл за окном. Никто и не заметил мой судорожный вздох-всхлип в ожившем разговоре. Но я уже точно знал, что с минуты на минуту что-то должно произойти. И поэтому даже не вскрикнул как все, а только вздрогнул, когда опять в коридоре врезали дверью. Оказывается, на этот раз приехали за мной. Чувствуя себя как пуп земли, я радостно кинулся и встречающему меня, совершенно игнорируя бывшую темноту коридора: в голове всё светилось и переливалось от радостной встречи с родителями. Но, как выяснилось, это был какой-то чужой дядька. Он попутно няне и мне рассказал, что работает вместе с моим папой, и приехал за мной на машине отвезти «к родителям в город». Я с открытой неприязнью отворачивался от него, пряча глаза от стыда, чувствуя на себе завистливые взгляды моих сотоварищей. Как я мог им объяснить, что все машины прямо противопоказаны моему могучему, колючему внутреннему миру?!
Остро сожалея о кончившейся для меня оргии в сумасшедшем доме, я уходил, понурив голову, как будто меня конвоировала домой старшая сестра, сгорая на ходу от позора, слыша шёпот: «Счастливый, на грузовике сейчас поедет». Такой я был ненормальный. Но острый запах вечера и бензина с машинным маслом в две секунды уничтожили во мне все сожаления, стыд, позор и неприязнь. Я уже ловил признаки надвигающегося странствия, потенциальную возможность опять публично выпендриваться перед гостями и родителями, читая стихи, по заявкам трудящихся исполнять твист (так надо мной издевались) и вообще трепаться, пока мама не выгоняла меня как надоевшего играть в восхитительном одиночестве.
Итак, заскрипела коробка передач, машина двинулась с места, и всё объемлемое моими глазами и ушами пространство и время стало наматываться на невидимую ось, как сворачивается в трубку одеяло. Странное дело: дорога закручивалась, накручивалась на что-то и одновременно раскручивалась, разворачивалась в совсем другое непонятное пространство и время. Эти одновременные, противоположные друг другу процессы гипнотизировали меня, и дорога для меня была моментом мечтательного созерцания, где всё видимое из окна обретало иной вид, выворачивалось передо мной своей загадочной таинственной изнанкой, и моя задача как странника всегда была в утверждении абсолютной реальности вообразившегося, этого изнаночного. Я угадывал в непроницаемой темноте густейшую синеву. Как оказалось, солнце только что село, и был виден горизонт, резко очерченный грозной кровью неба. Мы тряслись по узким улочкам, остановились у магазина, в котором всё пахло еловыми лапами, хвоёй и лимонами. Мне достались шоколадные конфеты и апельсиновая карамель. Оказывается, нам надо было ехать очень далеко – в Большой Город, где меня ждали моя мама и папа. Я сразу почувствовал начало Великого Странствия, полного сражений, приключений и борьбы. На пике великого воодушевления я стал откровенно выкладывать всю правду шофёру. Он оказался самым благодарным слушателем, потому что ни разу за время моего безудержного вранья не перебил меня.
Я же поведал о том, как мы вдвоём с одной девочкой договорились поймать надоевшего всем до смерти гнома, который делал всему детскому саду злые пакости: воровал колготки, прятал ложки и вечером пугал всех своим свистом и воем. Мы пошли по всем укромным уголкам, определяя по звуку-шороху, где он прячется. Оказывается, он обитал у нас в коридоре, где начинался его подземный ход, тянущийся до самого сердца дремучего леса. Он попытался нырнуть в своё подземелье, но не успел и выскочил на улицу. Мы кинулись за ним и легко его поймали, так как он бежал по сугробам, маленький, как спичечный коробок, держа в руке маленький красный огонёк. По свету его мы и поймали гнома. Принеся его в детский сад, мы стали его допрашивать. Он сразу выдал все тайны, – он оказался слугой великого Царя Волков. Потом мы сурово и справедливо сожгли его в печке, как Жанну д`Арк. В этом месте моего повествования шофёр спросил меня, не жалко ли его было сжигать. Я тут же увидел, как гном пищит и крутится в огне, и комок слёз в одно мгновение застрял в горле. Срочно спасая ситуацию, я сказал, что он увидел щель в кирпичах и, прыгнув в неё, сбежал. Но потом вернулся абсолютно другим, хорошим и исправленным существом. Короче, все с ним стали потом дружить.
И в этот момент я сам остановил свой нескончаемый, несуразный и алогичный рассказ, потому что понял, что наша дорога теперь лежит через дремучий лес, очень напоминающий тот, про который я только что распространялся. Пурга завывала, во множественных наслоениях звуков слышались крики, смех, вой, кто-то плакал и ругался. Мне казалось, что в свете кровавого заката за нами идут волки, – они были все с вытянутыми пастями, как горлышки бутылок. Они стремительно передвигались по сугробам на очень тонких и длинных ногах-палках, они сверкали необъяснимыми огоньками глаз, и все до одного оголтело выли, вытянув очень далеко вперёд в кружок округленные губки. Мне представлялось, что мы едем в черноту прямо к поднимающемуся многокилометровому Царю Волков, шерсть которого объёмно выделялась с одной стороны косматой чернотой на фоне кровавого заката, а с другой – серебряными волосками на фоне лунной ночи.
Звук работающего двигателя грузовика задавал мне ритм, и во мне постоянным фоном звучала музыка: солировало серьёзно-деловое фортепьяно в сопровождении тревожных, бойцовых скрипок. Надо сказать, волки и музыка были сознательными элементами моей сознательной нескончаемой игры с самим собой и окружающим. Но всегда наступал момент, когда реальность отходила в сторону. Это было приближение сна. Итак, я засыпал, находясь в этом совершенно неуловимом моменте перехода в сон, где происходят самые неожиданные истолкования мира, действительности, приходит самое глубинное понимание. Для меня же в этот момент слышимая музыка стала обретать материальную форму. Выступили и оформились люди с их старыми отношениями, ссорами, любовью и мечтами, трагедиями. Я не был в зрительном зале, я был в толпе, толкался среди них, робко пытался вмешаться в их бесконечные диалоги, но меня полностью игнорировали. Прислушиваясь и приглядываясь к ним, я где-то глубоко внутри себя осознавал, что есть в этом столпотворении общего равнодушия ко мне и к моей личности кто-то, кто вот-вот меня заберёт и выскажет ко мне абсолютную заинтересованность. В общем, я находился в оперативном ожидании моего героя, который обязательно втянет меня в свой сюжет, где мне и место! Это оказался необъятной толщины старик с такой же толстой белоснежной бородой и усами, низкого, чуть повыше меня, роста, в тёмно-синем, с золотыми звёздочками – толстом же халате. Каким-то боком я пока понимал, что это почти сон, а он – ничто иное, как отражение в каком-то волшебном, кристальном зеркале сплава фортепьянных аккордов, тихой трели флейты и басовых струн виолончели. Они выдавали, преобразованные, его заинтересованную и взволнованную речь, обращённую именно ко мне. Он держал уже меня при себе, прижимая к своему халату-животу, и торопливо говорил: «Ну, наконец-то! Только посмотри, что если б не успели доехать!» И он показывал мне, как на огромный экран, фиолетово-чёрную, полную вьюги городскую площадь. Люди толпились в каком-то сумасшедшем карнавале, гремел как будто зимний вальс, словно издевался над ними. Истеричное аллегро толпы вплеталось в торжественно-бальный шаг это вальса-пурги. Мне было очень, исключительно страшно за людей и очень интересно: что же вызвало истерику? И словно в ответ, задушенный выкрик: «Черти, черти идут! Прячьтесь быстрее по домам, запирайте двери, съедят!» Получив такое обстоятельное и обширное объяснение происходящему, я со страхом всматривался в улицы, уходящие в снежную черноту-фиолет. Площадь услужливо представляла, вращаясь, всю панораму уходящих с неё в темноту улиц. Но где-то физически я чувствовал свою полную безопасность, поскольку понимал, что лежу на печке, прижатый к животу деда и выглядывая из полумрака этой печки. Площадь же постоянно меняла свою форму и назначение: то по ней со свистом пролетали кареты с перепуганными дамами в соболях («Дурёхи несчастные», - комментировал дед, прижимая плотнее меня к себе), а вслед дамочкам со свистом летели, тая в чёрной дали, ярко-оранжевые мандарины, серпантин и серебряная канитель из шкатулок-фольги, то вдруг, встряхнувшись, как скатерть, площадь оборачивалась гигантской шахматной доской, с которой под неотвратимым креном сыпались, причём, в разные стороны чёрные фигурки пешек, офицеров, королей, организованные отряды слонов и коней.
И вдруг всё замерло: я увидел, как оставшиеся будто из-за преследующего страха остановились, не спрятавшись в подъезды, дыры, щели, посерели, побелели и ссыпались в снег – так хитро спрятались от чертей.
Будто остановилось огромное сердце. Наступила пауза, провал, бездыханные секунды смерти.
И вот на площадь, совершенно потускневшую, лишившуюся света и фиолета, стала расти и надвигаться тяжёлая, очень низкого баса, волна звука. И я увидел, как там, вдали, где пропадали в глухой черноте улицы, стали загораться мерцающие искорки миллионов звериных глаз.
«Вот оно, начинается, - прошептал дед, - не смотри». Но перед тем как деду закрыть мне глаза, я успел увидеть, как под тяжёлые, грубо-торжественные литавры, где-то там, от ледяного горизонта, шагает, приближается необъяснимой высоты фигуры какой-то косматой, чудовищной твари, чья пасть, как пылающая печь, горела над городом гигантским факелом, а над ним - два зелёных огонька. «ВОЛК», – догадался я, и всё исчезло под рукой моего защитника.
Напряжение спало, и бас не давил больше на уши. В немой тишине только трещали горевшие в печке дрова.
(Конечно, утром я узнал, что меня привезли, спящего, а роль деда в моём подсознании исполнила мама, но авантюра, продолжалась, она убеждала меня, что всё это правда, а сама история ещё и не собирается заканчиваться!)
2 часть
1
Но вот темнота от руки спала. Вместо черноты разлился серый беспредельный свет. Исчезли и все звуки: черноту, потрескивающую углями и поленьями, смыла серая тишина. Не стало слышно ничего. Наступил период полного беззвучия. Когда я наконец-то открыл глаза и посмотрел вокруг себя, то увидел, что дед беззвучно открывает рот и указывает на дверь. Мы, оказывается, сидели друг против друга. Ненормально высокие окна ослепительно белели. И хотя я чувствовал себя, будто под водой и не слышал теперь ни звука, я догадался, что он требует, чтобы я вышел через эту дверь из этой комнаты. Следующая удивительная вещь, которая со мной произошла, была такая. Когда я беспрекословно подчинился велению деда, встал и подошёл к двери, я понял, что окружён каким-то вязким светящимся голубым желе. В нём было тепло, это облако окутывало меня всего, и я тут же увидел себя виноградной косточкой, сидящей в виноградине. Желе мягко менялось в полном соответствии с моими движениями.
Двери открылись.
За ними, оказывается, стоял какой-то рыцарь в стеклянных или ледяных, зеркальных или никелированных латах. Он придерживал открывшуюся дверь, и широким жестом указывал мне на необъятную белизну, будто говорил: «Выходи в неё». Странное дело: мне казалось теперь, что я не передвигаюсь, а белое само наезжает на меня, предоставляя мне безвольно плыть в воздухе и в оболочке из голубого желе вперёд по нему, этому пространству.
Итак, я оставил рыцаря с его вытянутой рукой за краем глаза, машинально дрыгая ногами в виде шага, принимая на себя всю эту белую нескончаемую панораму, свято умалчивая в сознании задание, данное мне дедом. Теперь я двигался уже с неизвестной формы познавательной целью в эту белую бесконечность, где небо и земля были различимы только чёрной ниточкой леса где-то у самого горизонта.
Итак, я плыл по снежному нескончаемому полю. Чтобы убедиться ещё раз, я оглянулся назад. Так и есть: моя оболочка по ходу движения истончалась, а за мной тянулись светящиеся голубым светом хвосты. Я осознавал потерю своей оболочки спокойно, хотя, проплывая над низким кустарником, на котором хрустальными гирляндами и снежинками висел колючий острый иней, я понимал, что здесь холодно, и очень холодно. Но мне было интересно и теперь понятно, когда говорится про ракету, что она последовательно теряет какие-то первые, вторые, третьи ступени для того, вырваться в космос.
Вскоре я понял, что оболочка ушла совсем. Ещё раз, оглянувшись, я увидел, как светящиеся голубые хвосты собрались в одну голубую лампочку, вскоре исчезнувшую, утянулись назад. А через несколько секунду я услышал свой первый звук: сильнейший грохот-гром захлопнувшейся гигантской двери. Теперь посмотрев вниз на самого себя, я понял, что меня самого нет. Я удивился: ведь мои глаза смотрели, чем же я тогда смотрел? Но я не чувствовал ни холода, ни тепла, а белое пространство продолжало наезжать на меня. Мелькало подо мной что-то остывшее из растительности, сугробы, ленивая позёмка. Всё это подо мной уплывало назад, а горизонт – горизонтальная черта неохватного глазом чёрного леса неровностями своих верхушек, продолжала оставаться на месте.
Итак, я стал или невидимым, или бесплотным, стал совсем нечувствительным, и ехал навстречу своей задаче, конкретно не понимаемой, но вполне решаемой – без заранее указанного результата.
2
Начались мои конкретные обязанности. Я стал смотреть вниз.
Белая плоскость вибрировала: на ней проступали внезапно снежные лабиринты, в которых носились какие-то чёрные фигурки. Потом раздавался тихий скрип, как будто кто-то наступал на снег. Тёмные исчезали из лабиринтов, а они опять уходили вниз, будто бесследно тонули. Снова подо мной была ровная нескончаемая плоскость.
Неожиданно поверхность взломалась, и на ней возникли какие-то грандиозные героические сооружения, созданные из острых обломков разноцветного светящегося льда, упорядоченных в едином гордом стремлении, нацеленных воедино в одну точку. «С горки с них удобно вниз кататься», - как только я так подумал, вся эта ледяная гордость вяло и беззвучно уходила вниз, теряя всякую обострённую ощеренность и колючесть.
Следом на снежной бескрайней равнине стали выползать различные модели абсолютных геометрических фигур: безупречные пирамиды, кубы и гигантские шары. Их идеальность, соразмерность и правильность в непреклонной гладкости и разумной объяснимости меня поражала. Это были настолько совершенные геометрические формы, что было страшно из одного уважения с ними соприкоснуться. Но совсем неожиданно они стали медленно таять, становясь всё более прозрачными. Они не проваливались, как всё предыдущее, но просто растаяли в белом воздухе, всего лишь несколько побыв в плотном материальном состоянии. Здесь я чуть не испустил вопль сожаления и отчаяния – мне так понравилась их правильность! Тут же я понял, что теряю высоту своего полёта, и если не успокоюсь и не перестану так бурно реагировать, то разобьюсь об эту равнину и разлечусь по ней мельчайшим кристаллическим порошком в разным стороны. Я успокоился, и тут же опять равнина ушла вниз. Об этом можно было догадаться по упавшей линии горизонта.
Потянулась белоснежная бесконечная плоскость. Было совершенно беззвучно. Угадывались внизу лишь какие-то мелкие движения, небольшие изменения, малозаметные перемены вверху. Чёрная неровная нитка горизонта оставалась прежней, на том же уровне. Внезапно эта линия разомкнулась как раз в том месте, где был я, прямо напротив. Концы оборванной нитки разлетелись в противоположные стороны. Это произошло настолько быстро, что я еле успел заметить, как пролетел между ними. Теперь я летел в бесконечной белизне, не понимая, где низ, а где верх. Очень сильный испуг, сначала от внезапности посреди длительной неизменности, потом страх высоты и падения сменились безграничным отчаянием. А потом пришла горечь: «Зачем я? Почему я один? Почему меня оставили?» Я внутренне пребывал в холодном оцепенении обиды. Белый свет ей соответствовал. Никаких деталей и примет, всё вокруг – лишь один белый свет. Странно, но в этом было своё удовольствие – продолжать скорбную обиду нескончаемо долго. Но очень быстро мне больше не захотелось дуться и сердиться на весь этот белый свет, поэтому я увидел, как стремительно летят едва уловимые очертания, какие-то линии, как разлетающиеся влево и вправо стороны дороги и объединяющиеся где-то на приблизительно обозначенном невидимом горизонте. Но вскоре я уже догадался, что лечу, не плоско горизонтально, а скольжу вверх, где свет становился всё ярче.
Мимо меня вниз пролетали почти незаметные шпили, остроконечные крыши, пики, они оставались внизу, а я уже с какой-то бешеной скоростью летел вверх к свету. Но вскоре движение прекратилось. Я понял, что, будто плаваю в воде, наполняющей хрустальный гигантский, просто беспредельный шар.
«Вот она, космическая невесомость», - думал я и устанавливал по ходу дела, что шар, в котором я плаваю, сам как-то вращается. Совершенно бесцветные, необыкновенно причудливые узоры бесконечно менялись на его гигантском своде, ни разу не повторяясь. («Такой гигантский!»- решил я.)
Медленно мимо меня проплывали совершенно мне неизвестные предметы и вещи: я не мог про них сказать точно, живые они или мёртвые. Иногда казалось, что они двигаются, как сами хотят, а иногда казалось, что это вращающийся шар заставляет шевелиться и дёргаться их. Но одно было видно: они были очень красивы, узорчаты в подробностях и мягко изгибались в замедленном до бесконечности (терпения не хватало уследить) этом движении.
«Наверно, я такой же, как они, только я сейчас себя в зеркало не вижу», - думал я, плавая в этой гигантской сфере.
«Это, наверно, купол, завершение здания, на которое я залетел», - также представлял я себе всю в целом картину. Внезапно я увидел выступающие светящиеся точки: оказывается, есть ещё что-то белее, чем то, что меня окружало. Я, как мне это представилось, развернулся и увидел, что эти точки образуют замкнутое кольцо. Все они были равно удалены от меня.
«Вот какая у этого шара ширина!» – решил я. И направился (как мне показалось) к одной из этих светящихся точек, выбрав одну наугад и теперь уже стараясь не упустить её из вида. Она действительно стала по сравнению с соседними точками увеличиваться, а те, от которых я удалялся, уменьшились и таяли потом в плотном белом цвете.
Соседних точек становилось всё меньше, а то, что уже нельзя было назвать точкой, стало обретать точную форму огромного окна-арки. Границы окна всё чётче темнели, а белый цвет, исходящий из этой арки постепенно превращался в ослепительно белый, нестерпимо яркий свет. Я долетел до этого окна – мне это удалось. Я опять увидел бесконечную белизну, но уже не неподвижную, как было вначале. Она странно колыхалась, всё это бесконечное шевелилось – всё, что я мог охватить глазами. И вдруг произошло сильное движение, как необъяснимый внутренний толчок. Всё это хаотичное колыхание внезапно организовалось и упорядоченно обрело четыре очень сильных, исходящих откуда-то изнутри направления и одновременно из одной точки: вверх и вниз, направо и налево. На границе этих мощных движений явно потемнело. Теперь я видел, как, расширяясь в разные стороны всё больше и больше, получалась одна грандиозная фигура из горизонтали, пересечённой вертикалью. Вырастал безмерной величины крест. Я летел к самому центру этого креста, который на ходу оформлялся, как бы отвердевал, быстро строил вокруг себя всё больше и больше разных деталей и украшений. Совсем уже подлетая к нему близко, я мог разглядеть некие стеклянные кубики, выстроенные в виде кирпичей, поддерживающих крест.
Мало этого: эти кубики казались чем-то наполненными. Постепенно я уже мог догадаться, что в них шевелились какие-то древние сюжеты (я это знал точно) из истории Средних Веков. Смысл и назначение этих героев и сюжетов я не понимал, не мог я также сказать, живые ли они или мёртвые, или просто колеблются наподобие марионеток в свете, который шёл сзади. Но все они вызывали во мне одно: чувство уважения из-за их уравновешенности, разумной спокойности, такой невозмутимости решённой задачи, с которой им удалось справиться, и они представили её в такой спокойной, логичной и связно-цельной форме, очень красивой и стильной.
Поэтому я быстро сообразил, что они мне больше не потребуются, хотя эти картины очень настойчиво предлагали мне их подробно изучить, рассмотреть и полюбоваться ими. Как только до меня это дошло, я тут же увидел множество пробелов: оказывается, очень много таких квадратиков-кубиков ничем вообще не было заполнено. Я, выбрав один из них, устремился, меняя (как мне показалось) курс, к нему.
И тут я почувствовал, как на ходу начинаю обретать свою физическую ФОРМУ, теряя бывшую бесплотность. Я опять увидел себя, одежду на мне, и страх высоты тут же вспыхнул во мне: себя я видел, а верха и низа – нет! Меня несло как пушечное ядро к выбранному мной месту. Квадратик к этому времени уже превратился в огромное бело-светящееся окно, и я первый раз за всё это время вскрикнул, когда с грохотом разбил собой огромное (правда, тонкое) стекло этого окна. Зажмурившись и предчувствуя, что сейчас во что-то врежусь, я осознавал, что сейчас всё должно кончиться.
И точно: я с хрустом упал в огромный сугроб, и некоторое время лежал, всё ещё слыша за собой отголоски сыпавшегося разбитого и разлетающегося стекла. Потом поднял голову и тут же с моим действием поднялся сильный ветер, сбивающий с ног. Я решил не подниматься с четверенек, а ветер, казалось, очень тщательно обдувает место моего падения. Он выдул даже снег под моим животом, и я увидел, что нахожусь на идеально ровной ледяной поверхности. Она была расчерчена по квадратам – чёрным и белым. Я поднял голову, боясь пошевелиться, предполагая, что тут же начну с дикой скоростью скользить в какую-нибудь сторону, хотя никакого крена не ощущал. Итак, прямо передо мной был лес, весь в снегу. Стволы деревьев торчали из такой высоты сугробов, что невольно приходила в голову мысль, что по этому лесу точно никто не ходил с самого начала зимы, а нелепо большие – даже не шапки, а какие-то папахи снега на голых ветвистых верхушках деревьев, на брошенных гнёздах – только это подтверждали. Да, этот лес был в неведении человеческом!
Но я не сразу сообразил, почему такое великое одиночество не внушает мне спокойствия. И только посмотрев налево и направо, я понял, почему. Слева от меня выстроилась великая армада бесчисленного множества чёрно-стальных рыцарей. Боевые чёрные кони, как лакированные, отражали белый снег в своих переливах, сзади выстроились, будто по ходу передвигаемые башни, крепости и замки. Чёрные флаги и знамёна застыли твёрдыми треугольниками и квадратами над бесчисленным лесом копий и пик, стоящих безупречно вертикально или опущенных ровно горизонтально. Я себя поймал на мысли, что мне это нравится: глухой, всё топящий в себе бархат, такая же чёрная глухота угля, отливающая синью чернота металла и изящные лакированные изгибы блестящих чёрных боевых коней. Но самым красивым был высокий трон с королевой, одетой в чёрное; он стоял в центре этой армады. Единственное белое пятно в этой черноте войска было её белое лицо с горящими враждой глазами.
Справа от меня была абсолютно другая картина: бесконечное белое воинство ощерилось также правильно и красиво своими ледяными пиками, копьями и арбалетами. Белые крепости и белые замки возвышались над ними, а в центре всего этого белого, вся в белых мехах и белоснежных пушистых перьях, возвышавшихся над хрустальной короной, сидела белая королева, на таком же высоком троне, только белом. Так же как и их противники, белое войско застыло в напряжённом безмолвии. Ни один белый стяг не колыхался, ни одна белая пушинка не шевелилась на перьях белой королевы, ни один ослепительно белый лакированный конь не трогался с места.
Стоя на четвереньках на равноудалённом расстоянии от тех и других, я понял, что попал в самый неподходящий момент. Судя по силе агрессивного напряжения, через считанные секунды должно было произойти вооружённое столкновение. Такого резкого противопоставления я ещё не видел: они, казалось, и созданы для того, чтобы стереть друг друга с лица земли. Острое сожаление заныло во мне, потому что и слева, и справа было многолетнее самоценное совершенство, прекрасное в своём изяществе и демонстрации силы. А напряжение всё возрастало. Я понял, что надо что-то немедленно решить, и, посмотрев вниз, увидел под собой чёрный квадрат. Он с четырёх сторон был плотно и ровно прижат белыми квадратами, и только уголками соединялся с родственными чёрным квадратами.
«А ведь его суть в том и заключается, что его держат прямые его противоположности! – догадался я. – Абсолютный победитель будет просто серостью. Серое – это ничто!»
Но как их остановить, чтобы предотвратить столкновение, как просто им сказать, что белые потому и белые, что существуют чёрные, а чёрные потому и чёрные, что есть белые! И догадка мелькнула: я, уже не боясь, встал твёрдо и, развернувшись так, чтобы левая рука была у чёрных, а правая – у белых, воздел кисти рук кверху, изобразив собой и равновесную вилку из двух зубцов и весы в состоянии покоя.
В ту же минуту я понял, что своими руками влез в какую-то невидимую электрическую розетку, потому что раздался оглушительный пушечный выстрел. Боли никакой я не почувствовал (как не чувствовал до этого и никакого холода). Только в голове прозвучала фраза, произнесённая равнодушным, вялым и ровным голосом: «Останавливающие весы. По знаку – бабочка». Я ничего не понял, а противоположные стороны стали с водянистым бурным шумом растекаться по ледяной плоскости, с которой исчезли все квадраты, бесцветными светлыми волнами.
Остался только передо мной тот заснеженный лес. Вдруг ветвь ели, на которой лежала толстая снежная лапа, приподнялась, и я увидел своего деда. Он был одет очень необычно: в строгий чёрный костюм. Он придерживал правой рукой ветвь, с которой сыпались снежинки, а левой указывал на ровную дорожку, уходящую в лес.
Я пошёл вслед за дедом. Мы шли по абсолютно правильной аллее. Долго идти не пришлось: вскоре мы вышли на ровную круглую поляну. И здесь я вполне конкретно увидел солнце, освещавшее её. На этой поляне, в её центре, стоял миниатюрный белый дворец, весь в украшениях, с башенками, колоннами и ледяными филинами на фасаде. Поляну украшали правильные шарообразные деревья, чья строгость и выверенность в серебристых извивах ветвей резко бросалась в глаза по сравнению с беспорядочным, колючим, торчащим в разные стороны хаосом и запустением корявой нетронутой чащобы, обступившей эту поляну со всех сторон.
Мы с дедом не говорили, он пропустил меня во дворец, и мы пошли по блестящим залам. По ходу я удивлялся тому, что мне, как казалось, дворец был маленьким! А здесь огромные бальные залы! Одно объяснение: или мы уменьшились в размерах, или при нашем появлении дворец раздулся до невероятных масштабов. Вторая вещь, которая меня удивила, заключалась в том, что везде висела тишина, наши шаги были не слышны, будто мы шли по вате. А я явственно видел сам, как в одном из залов сидел целый симфонический оркестр, и ближайшие к выходу виолончелисты энергично водили смычками по своим инструментам, а дирижёр очень старательно извивался перед оркестром с палочкой в руках. «Будто звук выключили», - подумал я, и, как будто в подтверждение, прямо перед носом у меня упал сверху трепещущий глухарь, задев меня мягкими перьями своего крыла, от которых в разные стороны летела пыль и снежинки. От крыльев его приятно пахло морозом и чистой талой водой. Глухарь шлёпнулся перед нами и, встряхнувшись, как-то боком побежал в один из залов. И всё это совершенно беззвучно!
Наши похождения по дворцу закончились библиотекой. Дед привёл меня в круглую комнату, уставленную по стенам книжными белами стеллажами, и оставил одного. Я хотел сначала посмотреть, что за книжки на полках, но моё внимание сразу привлёк очень низкий стульчик в самом центре этой круглой библиотеки. На нём лежала необыкновенно уродливая книга. Её уродство заключалось в неестественно большой толщине: раза в три книга была выше стоящего под ней стульчика. Маленькая стальная ограда кольцом замыкала этот стульчик. Я подошёл к нему и открыл твёрдую обложку книги. И тут совсем растерялся: под обложкой оказалась огромная чёрная дыра, по диаметру совпадающая с моей толщиной! Я оглянулся вокруг, посмотрел вверх, на единственное в библиотеке окно, круглое, в центре купола, как раз прямо над книжной дырой. Я решил спуститься в эту дыру. Но это оказалось слишком глубоким отверстием, и когда я сделал попытку вылезти из книги, кто-то в зале захлопнул обложку. Наступила чернота, и я, не удержавшись, полетел по проходу вниз, царапаясь о какие-то колючие, морозные, пахнущие землёй, корни.
3 часть
1
Надо сказать, я бросил предварительно в эту дыру свой единственный значок, белый скрипичный ключ и немного подождал, будет ли где-нибудь и когда-нибудь звук его падения. Но, не дождавшись, полез в дыру. Я очень долго летел, задевая, все корни. Именно с этого момента я стал слышать: земля с шумом неслась вслед за мной. И вот в полете, я увидел под собой нечто побелевшее. Оно всё приближалось, а я, наконец, догадался, что это завершение непонятного туннеля, опущенного вертикально вниз.
И вот я вылетел в белый свет – и оказался в сугробе, во второй раз. Вытащив из него голову, я отряхнулся, пытаясь понять, откуда же я вылетел или слетел. Вокруг меня был старый дремучий лес, весь состоящий из колючего кустарника и мощных дуплистых деревьев, покрытых бронёй инея, а также бесконечного, подавляющего всё снега. Пасмурное небо вдобавок ещё сверху давило свинцом на этот угрюмый, грубо запущенный лес. Я поднял голову, но так и не определил, откуда именно свалился: вокруг надо мной возвышались уродливо-толстые дуплистые стволы, поэтому меня могло выкинуть из любого дупла. Рядом с собой я увидел свой скрипичный ключик среди земли, какого-то песка и старой ссохшейся травы и листьев. Дул ветер, впервые за всё время своих белых скитаний мне стало холодно. Но странно: я не ощущал одиночества или брошенности, настолько вокруг меня лес был угнетающе несчастен и колюч, мрачен и озлоблен, будто был районом каких-то боевых действий. И это моё последнее ощущение неожиданно подтвердилось. За моей спиной пронзительно засвистели, и раздался треск ломающихся веток и сучьев, будто что-то очень массивное, очень быстро, не разбирая и сокрушая всё на своём пути, безжалостно ломая лес, неслось, слепое и дикое. Я инстинктивно еле успел отпрыгнуть, вернее, отлететь в сторону, сбитый ударной волной к каким-то корявым корчагам, выглядывающим из-под сугробов. Я видел, как ломались ветки, кем-то сбитые, отламываясь, летели, крутясь как крылья мельницы с бешеной скоростью, целые сучья. Но кто это делал, не было видно. И тотчас же, точно вслед за этим, слепым и диким, вдруг ринулась целенаправленная настоящая пурга, взвихривая весь снег на своём пути. Поднялось огромное облако густой белой снежной пыли, будто со всех деревьев в этом месте одновременно сбили снег. И неожиданно из-за этой плотной завесы стал раздаваться дикий крик: кто-то орал, лаял, очень чётко был слышен звук драки на палках и дубинах, слышались удары, что-то с треском разлеталось, вдребезги разбитое. В общем, за этим клубящимся облаком снежной серебряной пыли происходило настоящее сражение. А когда вся снежная муть, успокоенная, улеглась на сугробах, передо мной предстала настоящая баталия: первых я разглядел сразу. Они очень чётко были видны на белом фоне, хотя и смешивались со стволами чернеющих в снегу деревьев. Они были все в шерсти, свалявшихся волосах, которые яростно болтались в разные стороны. Вначале я не понимал, то ли они были одеты в звериные шкуры, то ли это так росло на них само собой. У них были невероятно длинные волосы, у некоторых космами и сбитыми колтунами, у некоторых – заплетённые в толстые и длинные косы или двумя рогами на голове. Хотя это тоже было спорно: я не видел и не разобрал, косички или твёрдые рожки были на их толстых головах. Они были бородаты, с тяжкими клыкастыми нижними челюстями и кровавыми глазами. Этих шерстистых я назвал лешими, что и не было ошибкой. А вот вторые – про них было трудно что-то сказать определённое. Как и лешие, они тоже были буйно косматы, но белы, а некоторые просто просвечивали, и через них иногда можно было в мелькании разглядеть стволы и сучья. Примечательной единственной вещью этих белых были их глаза. Они светились как две крошечные луны во мраке ночи, не излучающие свет, но ярко видные, серебряно-белые.
И те, и другие были вооружены дубинами. Они с дикой яростью фехтовали ими. Треск стоял такой, что закладывало уши. Причём, лешие были также на каких-то дубинах верхом, и они лихо дубасили белых и теми, что были под ними, и теми, что были в их волосатых лапах. Поэтому я решил, что на своём пути именно лешие ломали сучья и ветки, удирая от белых, которые, как я не пытался, так и не смог понять, на чём передвигались. Иногда казалось, что у них вообще нет нижних конечностей. У леших на этот счёт было намного интереснее – в мельтешении, в прыжках и бешеном перетоптывании виднелись то волчьи лапы, то человеческие ноги.
Белые были сильней и гораздо ловчее, точнее. Яростно тряся снежными космами, они лупили леших так, что те от ударов дубин белых врезались в деревья и потом медленно сползали по ним. Хотя надо справедливым: несколько раз лешим удавалось так огреть белого, что тот со звоном разбивающегося хрусталя разлетался осколками в разные стороны, а два светящихся глаза продолжали яростно светиться из сугроба. Во всех этих случаях белые приходили в дикую ярость и поднимали высокий гортанный вой, похожий на монотонный вой раковины, в отличие от беспорядочного ора и визга леших. Белые с удесятерённой силой молотили леших так, что мне иногда становилось их жалко, особенно, когда они от безжалостного удара белой дубины летели, переворачиваясь в воздухе вверх тормашками, и врезались в деревья или кустарник.
Вскоре лешие поняли, что их стало очень мало, и они стали сбиваться в кучу, только изредка отражая яростный натиск белых. Они вдруг стали лаять на белое войско, как-то слегка жалобно тявкая и подвывая, будто пытаясь одновременно и напугать, и вызвать жалость. Они вытягивали шеи, и было странно видеть, как толстые, рогатые и бородатые головы с выдающимися вперёд клыкастыми челюстями издают чисто собачье тявканье и лаянье.
Но на белых это произвело прямо обратный эффект! Они подняли свой, на одной ноте, торжествующий, беспощадный и кровожадный вой, а потом плотным организованным кольцом стали обступать леших. Я находился в самых плохих предчувствиях относительно того, чем это могло кончиться. Но мои наблюдения вдруг прервал неожиданно сильный мороз, сильный до боли и почему-то собранный только на правом плече. Я обернулся и заметил рядом с собой фигуру белого воина с опущенной дубиной в руке. Две сияющие луны его глаз уставились прямо на меня. Только теперь я увидел, что внизу у него ничего нет: как в аквариуме, под ним бесновалась сконцентрированная метель или пурга. Он тянул ко мне руку, и я понимал, что если только он прикоснётся ко мне, для меня наступит смерть. У меня захватило дыхание, и я опустил глаза, в любую секунду ожидая прихода НИЧТО. Одновременно с этим я услышал, что лай и тявканье леших прекратилось, каким-то иным зрением, мне было видно, как они, подобно мне, замерли, жалко сбившись в кучку, а белые, больше не подгоняя и не размахивая своими колючими, как кактус, дубинами, вытягивают к ним длинные белые руки как конечные орудия смерти.
2
И вдруг, совершенно внезапно, рядом со мной поднялся сугроб, под ним с треском вырывающихся корней стала пучиться земля, и из открывшейся земляной раны дохнуло гнилью, сыростью и прелыми листьями, а потом вытянулась чёрная шерстяная лапа и, схватив меня за шиворот, поволокла по снегу в эту пещеру. В эту же минуту шарахнулись в сторону все белые, а этот, рядом со мной, был вообще отброшен в сторону. Сразу же лешие подняли дикий вой и замахали своими дубинами, а я оказался в непроницаемо чёрной пещере, подсвеченной только тусклыми ледяными окошками, как я понял, для просмотра местности. Внутри, в этой черноте, возилось целое скопище лохматых леших, которые лаяли и тявкали, следя за ходом битвы в эти окошки.
Лешие наружи организованно отступали к открывшемуся лазу, на ходу отбиваясь от белых. Потом они по одному стали залетать в эту тёмную, тёплую и пахнущую плесенью пещеру. Влетев в неё, всё ещё перевозбуждённые и всклокоченные, они дико лаяли и, расталкивая всех, тут же кидались к окошечкам. Наконец, последние два, еле втиснувшись вместе, вкатились в пещеру. Лаз тут же с каким-то скрежетом сдвинулся, и все лешие подняли дикий вой и хохот. Я сидел в обнимку с самым низеньким и совершенно седым лешим. Он-то и затащил меня в их логово, разрешив, таким образом, безвыходность ситуации. Я не понимал, о чём они так оживлённо орут друг другу, неимоверно быстро тараторя на какой-то тарабарщине. Только тот, самый старый, который держал меня в своих лапах, умел говорить по-человечески, и то всего лишь несколько слов, которые он без конца повторял мне поучительно дребезжащим голосом на ухо:
«Когда Могучая Зима
Как бодрый вождь ведёт сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов,
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров!»
«Пушка!» – обязательно добавлял он очень громко в конце. Это Старый Леший повторял мне бессчётное множество раз, но, что странно, меня это нисколько не раздражало. Наоборот, это казалось одновременно и весёлым и необходимым, чтобы радостно созерцать беснование осмелевших до последней степени леших, которые, судя по интонациям их разговора, хвастались и бурно, друг, другу сопереживали, тряся клочьями драных шкур и демонстрируя раны от ледяных шипов дубин белых. На меня почти никто не обращал внимания, только кто-нибудь из них, пробегая мимо нас, похлопывал меня по голове огромной лапой, видимо, принимая меня за какого-то своего детёныша, которые плодились у них, по всей видимости, без счёта и всякого контроля со стороны взрослого населения. Как меня занесло в район боевых действий, их совсем не удивляло: дети леших, наверно, лезли во все дыры и были любопытны и бесстрашны беспредельно. Вскоре смеха стало не слышно, а поднялся монотонный вой боли: одни кричали от неё, другие выли, им сочувствуя.
Одновременно с этой переменой я понял, что они стали постепенно сплачиваться в один кружок. Старый Леший тоже двигался (вместе со мной) в этот кружок, горячий от дыхания, шерсти, пота и пара. Казалось, что из беспорядочных толчков такого множества нервных туш вырастает один общий ритм. Я догадался, что они, с силой воя и ослабевая его, подгоняются в одну струю звука. Они будто упорядочивались и успокаивались, добиваясь одного организованного звукового удара-рыка. Им скоро это удалось, и теперь они скандировали один рык мощными, обширными глотками. А потом этот рык стал всё ускоряться, и я понял, зачем. Таким образом, стал высвечиваться какой-то багрово-кровавый свет, и я увидел абсолютно ровный, гладкий, очень высокий чернеющий косяк какой-то двери. Вначале я удивился, как в такой тесной пещере оказалась такая высокая дверь, но всё происходило совершенно естественно. А тем временем рык обрёл бешеный ритмичный бег, и дверной проём безупречно ровного, глухо чернеющего, как уголь, прямоугольника пылал алой настоящей кровью. Стояла уже настоящая жара, а ритм рыка был на такой точке невозможной скорости, что, казалось, ничто не сможет этой скорости физически вынести. И в этот почти невыносимый момент я увидел, как вверху из косяка этой вырастающей на глазах гигантской двери, пылающей кровавым пожаром, стала выползать огромная острая пасть ВОЛКА. Профиль звериной пасти появился наверху, и вскоре Волк поднял веко, обнаружив огромный пылающий глаз. Я закричал от непреодолимого ужаса, и мой крик подхватил восторженный вой и ор леших, вызвавших, наконец, своего Великого Царя Волков. А он, с ужасающей медленностью наконец-то выполз весь и выставился в двери на всеобщее обозрение. Он раз в пять был выше любого из присутствующих здесь леших, хотя каждый из них (даже мой Старый седой Леший!) был в два раза меня выше. Царь Волков торжественно, обеими руками снял с головы волчью башку и бросил её перед собой, чем вызвал уже совсем дурной, беспорядочный визг собрания. Я же теперь, чуть успокоившись, стал разглядывать его. Это оказался жуткого роста леший, толстый, весь покрытый огненно-рыжей, колючей, торчащей во все стороны щетиной, абсолютно голый, светящийся в кровавых отблесках своим багровым, блестящим, мокрым от пота мясом. «Значит, умный, если голый, - мстительно подумал я. – Шерстистость – признак дурости». (Я всё ещё сердился на тупых леших, которые не поняли мой крик ужаса). Царь гордо держал теперь в правой руке суковатую дубину, а в левой – что-то похожее на тамбурин или бубен, обшитый по краям бубенчиками и колокольчиками. Сам же волчий Царь, горделиво задрав пушистую, жгуче-рыжую бороду, горделиво восседал на такой же, как у всех леших, дубине. И вот наступил решающий момент, когда Царь Волков изо всех сил своей огромной жилистой рукой врезал обеими дубинами в тамбурин. Волчья голова-шлем вспыхнула ярким пламенем, лешие подняли дикий визг ещё выше, а Царь Волков стал, задирая высоко ноги, скакать вокруг пылающей волчьей головы. Лешие тоже принялись в соответствии с отбиваемым ритмом дубины по тамбурину Царя, лупить изо всех сил по корням деревьев своими дубинами.
И начались пляски! В бешеном ритме, точно в такт, взлягивая, вздрыгивая, взвизгивая, взрыкивая, мотались в воздухе косы и волосы, шерсть и рога, брызгал пот и слюна, нёсся дикий прыгающий хоровод отбивающих дубинами скорость леших. И настолько слаженно и изощрённо они вихлялись, прыгали и тряслись, что я не выдержал и, вырвавшись от Старого Лешего, сам стал скакать и прыгать вместе со всеми у костра из волчьей головы, хохоча во всё горло от радости и азарта. Апофеозом же этого танца стало то, когда Царь Волков, теперь раздавшийся непомерно вширь, изогнувшись, выставил свой живот и, почти касаясь лопатками земли, стал им трясти и крутить. Он стал настолько велик, что всё скопище леших взлетело на него (в том числе и я) и принялось отплясывать на нём, отбивая такт дубинами прямо по брюху Царя Волков. Это было просто непередаваемо: я взлетал вверх как на батуте, прыгая по рыжей, дремуче-косматой диафрагме Царя и настолько увлёкся этими прыжками, что закатился в какой-то густой, непролазный кустарник.
Мне было ужасно смешно, я попытался вылезти из него и присоединиться к прыгающим в отдалении лешим, но вдруг почувствовал сильную усталость и решил сделать перерыв. В ту же минуту в глубине, где-то в темноте, тёплой и вибрирующей, я увидел мерцающий красный фосфорный огонёк. Он меня настолько заинтересовал, что я уже почти не обращал внимания на дикий визг танцующих и весь устремился на поиски этого мерцающего красного огонька. Я шёл всё дальше, углубляясь в колючие заросли и темноту, оставляя за спиной крики пляшущей орды леших. Под ногами был густой мох, мягкие колючки поднимались какими-то дикими растопыренными кустами со всех сторон, а мерцание красного огонька, казалось, не стояло на месте, а перемещалось каким-то странным образом.
Адская пляска уже была слышна в отдалении, а я всё никак не мог точно определить, правильно ли я иду. Огонёк вспыхивал в совершенно непредсказуемых местах, затягивая меня всё дальше, вглубь этой тёмной непонятной местности. Порой мне казалось, что я иду по болоту, и мшистая почва в месте с колючим кустарником опускалась, то вспучивалась, а над тёплой темнотой проносился непонятный, равномерно усиливающийся и снижающийся гул. Иногда я видел тускло светящиеся зелёные глазки каких-то существ, наподобие мягких ежей, разбегающихся с фырканьем при моём появлении. А красный огонёк рубином вспыхивал и гас где-то уже совсем близко. У меня в голове мелькнула какая-то связь с моей игрой у печки. Дело в том, что квадратные кубики кирпичей, покрытые пятьдесят раз извёсткой, и поэтому казавшиеся до предела оштукатуренными, красиво торчали из печной стены. Это давало мне повод представлять всякие гипсовые маски, которые время от времени выныривали на поверхность печки и гримасничали, то есть, строили мне рожи, вытягивали трубочкой губы или вообще высовывая языки. Но стоило мне подбежать к таким маскам, как они, как я говорил «впукливались» опять внутрь и «выпукливались» уже совсем в других местах. Они так со мной играли, как в «собачку». Так было и сейчас. Наконец, я догадался, что за рубиновый огонёк это был. Вначале я долго принимал его за очень крупную землянику, викторию, странно изнутри светящуюся. Но вскоре догадался, что это не клубника, так как под ней обнаружилась толстая, почти как она, ножка-стебель. Поэтому это был толстый, крепкий мухомор. Он удивительным образом очень быстро вылезал из какой-нибудь расступившейся подушки толстого мха, мгновение стоял, будто ожидая меня, и при моём движении к нему моментально втягивался внутрь, появляясь где-то уже в другом месте, но рядом – за мной, слева, справа, впереди меня. Я также заметил, что он стал увеличиваться в размерах, теперь чётко проглядывались под ним ещё две шляпки, круглые и красно-рубиновые, как и сам мухомор. Он стал более неуклюжим, и его всё легче было ловить. В конце концов, мне удалось его схватить. Но он, как толстая зелёная и рогатая гусеница, дрогнул в руке и непонятным образом выскользнул и, опять утонув, вылупился рядом в другой моховой подушке. Я всё чаще его хватал, пытаясь вырвать, но он, пульсируя в руке, непостижимо опять утягивался в мох. Теперь он достигал почти моего роста, горя в темноте уже огненным рубином. Но всё также выворачивался быстро и непонятно. А потом исчез на длительное время. Я оглядывался в сплошной темноте по сторонам, видя где-то вдалеке отблески продолжающихся огненных плясок леших и слыша их дикие взвизгивания.
И вдруг мухомор вырвался прямо передо мной. Шляпка его уже пылала настолько сильно, что освещала всё вокруг себя каким-то мрачным фиолетово-багровым заревом. Он был в два раза выше меня и как-то странно дрожал всей своей гигантской ножкой, толстой, как древнеримская колонна, будто пытаясь вырваться ещё выше. Я скатился по круглой морщинистой шляпке маленького мухомора, который тоже мрачно высвечивал изнутри каким-то огнём. Но здесь моё терпение закончилось. Я вцепился всеми зубами в мухомор, обхватив его руками, пытаясь удержать его и не дать больше уйти под мох. И в этот момент раздался невообразимый грохот. Я вначале не разобрался в его характере, но потом увидел, как всё озарилось фонтаном, фейерверком светло-жёлтых, сверкающих искр, которые, разлетаясь в разные стороны, падая, мерцали на кочках, моховых подушках и кустах. А в грохоте я явно расслышал хохот, смешанный с криком ужасающей боли какого-то гигантского существа. Ярко-жёлтые, солнечные лучи салюта-фейерверка продолжали выстреливать с оглушительными хлопками.
Я, ошарашенный, сидел рядом с гигантом-мухомором. И внезапно из ближайшей ко мне кочки как-то странно вывернувшись и распрямившись, вылез мясистый лист лопуха и очень быстро стал заворачивать меня в себя как в трубочку. Я был настолько удивлён, что не сопротивлялся, а лопух, завернув меня собой, с невероятной быстротой покатил меня, как я понял, в обратном направлении, то есть, к тому месту, откуда я начал свои похождения в поисках рубинового огонька.
Вдруг это бешеное кручение по кочкам неожиданно прекратилось, и я обнаружил себя самого среди свернувшихся в клубок спящих леших. Все спали, лежа рядом с ледяными окошечками, правильно по кругу, в центре которого мирно догорал мощный волчий череп. Было тепло, в воздухе стоял спокойный свист спящих, изредка прерываемый ворчанием и переворачиванием с бока на бок. Я, завёрнутый в мягкие толстые слои лопуха, смотрел в ледяное окошко. За ним свистела вьюга, скрипели и стонали от ужасного холода деревья и корчаги, а тлеющие угли отражались на узорах ледяного окошка таинственными мерцающими огоньками. Вдруг это ледяное окошко стало преображаться, превращаясь в некую театральную сцену, на которой был виден бархатный, сверкающий красными искорками, занавес. Через какое-то время своего окончательного оформления, он поднялся (я даже вздрогну от неожиданности). За ним была ослепительная белизна, а в центр сцены, из-за занавеса, вышла, также вся в белом, миниатюрная белая девочка-балерина. Сделав мне балетный реверанс, она очень легко подпрыгнула в воздухе и, слетев ко мне, в нескончаемом балетном прыжке, полетела, такая маленькая и светящаяся в кромешной темноте. Я догадался: мне нужно следовать за ней. Я попытался приподняться, и мне это очень легко удалось: лист лопуха превратился в ветхую труху. Я пошёл, следя за полётом девочки-балерины, еле разбирая дорогу. Её полёт указывал на путь, который я проделал к рубиновому огоньку. Я шёл почти наугад, лишь каким-то образом чувствуя правильность пути: вот начался колюче-мягкий кустарник, вот опять мох, вот опять то опускающаяся, то вздыбливающаяся почва. Маленькая балерина была уже совсем не видна, но я упрямо шёл за ней до тех пор, пока она не исчезла вовсе. Я остановился и тут же увидел прямо пред собой бывший мухомор, который теперь превратился в крупную, светящуюся фосфором викторию. Она лежала на кочке, тоненький стебелёк не мог её больше удержать. Я нагнулся и наконец-то легко сорвал её.
3
И тут всё замерло. Постоянным лёгким фоном стоя еле слышный шум. Но после завершённого мной действия повисла мёртвая тишина. А я сразу догадался, какого рода она, такая тишина, наступает. Только тогда, когда музыканты на духовых инструментах или певцы втягивают в лёгкие побольше воздуха. И точно: я увидел белый просвет, куда меня стало с силой тащить. Я стремительно, ударяясь по пути обо все, встреченные моей головой земляные корни и их отростки, за всё время этого длительного вдоха, летел к свету, пока не вылетел на обширную поляну. На этом вдох закончился, и ещё прошли две секунды, как по ушам ударил мощный рёв невидимой огромной трубы-раковины. Я увидел рядом с собой девочку-балерину, которая была теперь с меня ростом. Когда рёв закончился, она сказала: «Это на престол взошёл Король-Январь. А теперь быстрей уезжай: твой поступок они никогда не забудут». И она указала на тонких белых лошадей, впряжённых в небольшую, такую же белую, как они, карету, точно выточенную из слоновой кости. Я забрался в карету, и кони тут же ринулись с ходу по дороге, почти не видной в сумраке раннего зимнего утра. Я ещё успел увидеть позади себя фигурку девочки-балерины с прощально поднятой рукой. Девочка мне очень понравилась. «Я обязательно построю для тебя ледяной дворец», - щедро сказал я ей, представляя себя рыцарем со стальным забралом и белыми перьями, а девочку – прекрасной дамой моего сердца.
Мы летели по полям, через леса, промелькнувшие мимо нас на горизонте, появлялись и исчезали огромные дворцы и замки, горизонталями пролетали тучи. Казалось, за нами сворачивается в трубку весь мир, а мы летим, летим, скатываемся, пытаясь не завернуться в эту стремительно сворачивающуюся картину призрачного мира. И вот когда сладкое ощущение, висевшее на затылке, стало почти меня отпускать, я услышал лёгкий шум позади себя будто бы удивлённых голосов. И понял: вот оно, начинается. И точно: скоро удивлённые голоса обратились в одно недовольное урчание, которое неуклонно стало оборачиваться гневным рычанием. У меня похолодело всё внутри, потому что это рычание внезапно оборвалось, и нависла сзади зловещая тишина, из которой постепенно стал вырастать неодушевлённый, бесстрастный, жестокий топот тысяч ног, лап и копыт. Я в страхе оглянулся назад и увидел неуклонно растущую чёрную тучу, которая, постепенно расширяясь, закрывала собой весь светлеющий утренний горизонт.
«Быстрее, быстрее!» – шептал я хрупким лошадкам про себя, но как бы быстро мы не летели вперёд, чёрная туча всё росла за нами и росла, уже закрывая собой пол неба.
Мне неожиданно вспомнились слова деда: «Не смотри». Зачем же я смотрел, как на площадь заходят волки, зачем мне понадобилось видеть Царя Волков?! Позднее раскаяние грызло меня, но ничего уже исправить было нельзя. Я со страхом обнаружил, что лошадки почти не двигаются, мало этого: они превращаются на ходу во что-то поддельное, игрушечное, наподобие лошадок в карусели. Моё горькое разочарование было также сильно, как и страх. А из чёрной тучи уже были видны горящие, светящиеся глаза тысяч волков-чертей, и я уже догадывался, что не туча это была, нет, это было несущееся скопление нечисти – вслед за нами. Но когда чернота уже совсем нас накрыла, лошадки внезапно взвинтили скорость и понеслись вперёд как стрела. У меня дух захватило от свистящего ветра в ушах. Но, видимо, мы потеряли самые важные секунды для нашей жизни: чёрное нас теперь не отпускало. По обеим сторонам кареты неслись с бешеной скоростью волки со страшными оскаленными пастями, которые внутри кроваво алели. И вот волкам удалось схватить лошадок за задние копыта. И тут же всё разлетелось вперёд по дороге: волки с остервенением накинулись на игрушечных лошадок. Я с великим горем ревел от отчаяния, видя, как по деталям рассыпалось всё: изящные ножки лошадок, их гривы, глаза, хвосты разлетались по небу узорами из пепла, а я смотрел на всё это.
Но вскоре я понял, что небо окончательно посветлело, а себя обнаружил сидящим и ревущим на кровати. На столе стояла включённая электрическая лампа, родители, взволнованные моим состоянием лунатического бреда, успокаивали меня, уверяя, что ничего не произошло. А я, плача, возражал маме: «Как не произошло! Волки лошадок же загрызли, их надо спасать!» Но вскоре я вернулся к реальности, недовольно вспоминая мой жестокий коврик с волками и удирающими от них в санях мужиками. Родители клятвенно заверили меня, что разберутся с этими волками, когда приедем домой.
На следующий день я увидел в городском Доме Пионеров на новогодней ёлке всю нашу группу. Но вёл себя интригующе и таинственно, собираясь не всё, а только частями выдать забывающиеся на ходу мои приключения. Но, подойдя к высокому окну в коридоре Дворца, я увидел пасмурный горизонт нового январского дня. Я тут же вообразил, как по нему проходит такая же серая и пасмурная женщина с книгой в руке, задумчиво склонив голову к её страницам. И меня посетило огорчающее открытие: я не мог выступать собственником всего, что я видел. Не я автор, не я создатель этого всего. Это принадлежало не только мне, а всем без исключения. И как бы в ответ моим мыслям пошёл густыми хлопьями снег. Я глядел вслед уходящей женщине с книгой и понял: «Всё замёрзнет, всё застынет, всё засыплет ровно белым». И постепенно моё огорчение сменило оцепенелое созерцание, которое приходит как залог будущей огромной радости.
КОНЕЦ.
КОММЕНТАРИИ
Произведение создано на основе симфонии №3 Альфреда Шниттке (сочинение 1981 года).
Весь использованный музыкальный материал:
1. С.С. Прокофьев: сочинения 35, 34, 12, 119, 19, 26, 82, 22, 10 , 53, 55, 25, 40, 112, 87.
2. И.С. Бах: сочинения bwv 564, 659, 656, 668, 552; b669, 670, 671, 676, 678, 680, 682, 684, 686, 688, 552, 622 (органная месса).
3. П.И. Чайковский: сочинения 71, 13
4 Г. Свиридов (светлая ему память, умер в 1998 году): сочинения 1947, 1948, 1964, 1966, 1965 годов.
5 Р. Щедрин: сочинения 1958, 1960, 1980, 1981, 1972 годов.
6 Д. Д. Шостакович: сочинения 70, 102.
7 А. Н. Скрябин: сочинения 16, 21, 38, 51, 54, 60, 65, 72.
8 Н. А. Римский-Корсаков: сочинение 35.
9 С. В. Рахманинов: симфония №1.
10 И. Стравинский.
11 Комитас.
12 Екмалян.
13 Клод Дебюсси.
14 Orbital – 1996.
15 Prodigy – 1997, 1995. (“Fire”!)
16 Trance Music.
17 King Crimson – 1969.
Время написания: 1 часть – 17, 18, 19, 20, 21, 22, 29, 30 декабря 1997 года,
2 часть – 1,2, 3, 5, 6 января 1998 года,
3 часть – 9, 10, 11,12 января.
Сюжетный состав: 1 часть:
1 глава: «Детский Сад». 1. У печки, 2. Сказка няни №1, 3. Девочка и лиса, 4. Лес, Сказка няни №2,
2 глава: «Дорога». 1. Гном, 2. Лес и сон, 3. Герой, 4. Площадь.
2 часть: «Белый сон»
1.Полёт и фигуры, 2. Под самым сводом, 3. Сражение шахмат, 4. Белый дворец.
3 часть: «Чёрный сон»
1. Битва, 2. Танец Леших, 3. Поиски огонька, 4. Девочка-балерина и поиски №2,
5. Большое бегство, 6. (5 часть) Заключение и женщина с книгой.
Особая благодарность выражается моей маме, отцу, первому читателю Надежде Николаевне Бирт, моим ученикам, зиме и городу, площади, лесу и деревьям, птицам и воробьям, и Тебе, Господи, что дал всё это, в конце концов, закончить,
Твой навеки.