Теперь я точно знаю, что у каждой черешни свой собственный, особый вкус.
У первой он был звонкий. Это бабушка Нюся, мама моего отца пронзительно жаловалась ему:
- Саша, ты посмотри, что твоя Светка уделала. Этот же шифер я на крышу собиралась стелить.
Молодой женщиной, на которую бабушка кричала была моя мама. Она ступила на лежащий под черешневым деревом будущий небесный навес, чтобы достать самые спелые ягоды, росшие за окном их с отцом комнаты. Верхняя шиферина обиделась и треснула, издав при этом сухой предательский звук. Поднявшийся во дворе шум разбудил и пятимесячного младенца, внука Анастасии Тихоновны.
- Светлана, слышишь Сёмка плачет, пойди успокой ребенка.
Кстати шиферу досталось именно из-за Семена. Мама после родов никак не могла сбросить набранный во время беременности вес.
У второй, той, что росла в большом дедовском саду и которую мы с моей сестрою собирали в эмалированное ведро, вкус был музыкальный, потому что эту черешню мы запевали строчками нашей любимой песенки из детства: - Пора пора порадуемся на своем веку…
Век казался бескрайним, как летний день ребенка. Наша бабушка смеялась вместе с нами, а дед отворачивался, прятал улыбку.
Дальше, в моем детстве черешни было очень много, и как часто бывает из-за количества, особенности и различия слились в единый, тягучий аромат сладкой патоки.
Снова же этот особый вкус проявился на четвертом десятке моей жизни, когда в праздничной майской зелени санаторного отдыха на обеденный стол официантка поставила десертную тарелку с желтовато-красными ягодами. Я надкусил одну и сразу узнал тот самый сорт, что режет сладость поперек слегка уловимой полынной горечью. Уже за воротами здравницы, отъехав от неё примерно на километр мой мобильный потребовал внимания. В трубке звучал голос моего приемного брата из очень далекого прошлого:
- Семен, привет, это Женя. Отец в больнице, ему очень плохо, приезжай.
И ровно через минуту снова… Звонила соседка моей бабушки:
- Сёма, с Анной Егоровной беда. Она на скамеечку посидеть вечером перед сном, второй день не выходила. Я решила проверить, зашла в дом, она лежит. Ты, когда приедешь?
Привкус полыни, та память, что всегда сверху. В дальней дороге она орудует в твоей голове, с безжалостностью хищного зверя. Слава Богу, что сердце не умеет думать, оно спасает тебя от памяти тем, что просто болит.
Анна Егоровна, моя бабушка по маме. В ее жизни все лучшее было в мужчинах. Она их любила, восхищалась ими. А шло это от ее отца. Сельский интеллигент, закончивший церковно-приходскую школу был единственным в смоленской деревушке с образованием. Из-за чего ему пришлось стать бухгалтером в местном колхозе. А в 38 году его арестовали… Когда эту новость сообщили Аннушке, ее правую часть тела парализовало. Ходить смогла через пару дней, а говорить только через месяц. Очень стеснялась красавица-студентка педагогического училища, своего состояния, никому ничего не говорила, и от этого чуть не получила двойку на уроке математики. Преподаватель попросил ответить на вопрос Анну, а она промолчала. Спас ситуацию сокурсник. Он застыдил учителя тем, что девушка отвечать просто не может. Математик был человеком адекватным, свою ошибку признал, двойку исправил, но попросил:
- А вам Анна не на уроке нужно сейчас находится.
И отправил больную к врачу лечится.
Женщин же Анна Егоровна терпела на расстояние, а рядом с собой, всегда их старалась чему ни будь научить, все-таки 40 лет работы в школе… И больше всего у нее было вопросов к собственной дочери, потому что ее Светлана была совершенно отличным от нее человеком. Характер, темперамент, взгляды на жизнь, всё у них было разным, и терпеть они могли друг друга рядом не более двух дней подряд. Правда в одном вопросе у Анны Егоровны со Светланой вкус совпадал полностью - бабушка обожала внука Семёна. Когда в возрасте 5 лет, я заболел подкорковым энцефалитом, она приехала в Ставрополь, забрать меня к чистому воздуху, полезному питанию и правильному воспитанию.
Две недели лихорадки при температуре под 40, когда все в твоем организме просится наружу. Состояние вечно прикрытых век и наглухо закрытых штор. Всё это время любые источники света раскаленными иглами пронзали мой мозг насквозь. Разум терпеть это не мог и защищаясь в голове все время стоял молочный туман. Окружающие звуки задваивались, а время стало ватным – один сплошной, болезненный сон.
Полностью проснулся я от этого состояния в то самое утро, когда Анна Егоровна забрала меня из больницы. Наступало время поздних ноябрьских холодов, первого снега и бесконечной грязи. Мы шли по полустертой дороге к автобусной остановке, и вдруг подошвами своих башмаков я почувствовал мелкую асфальтовую гальку, выбившуюся из дорожного наката, а вместе с чувством ног ко мне вернулись запахи осеннего утра и звуки просыпающегося города.
В проезжающем мимо нас автобусе прижавшись к его боковому стеклу своими чудесными белокурыми кудряшками, выбивающимися из-под нимба белой меховой шапочки, сидела девочка. Она жадно дышала на стекло, стараясь надуть на нем большое белесое облако для важнейшего послания. Пальцы её правой руки уже были занесены в воздухе и готовились вывести на затуманенном стекле первую букву. Именно в этот момент она посмотрела на меня своими темно-карими глазами и… показала мне язык.
Уважаемые мужчины, всем вам конечно знакомо это чувство, когда на вас впервые обращает свое внимание противоположный пол!
Русые кудрявые волосы, карие глаза на чудесном кукольном лице, она была настоящей Анти-Мальвиной, и конечно где-то рядом с ней должен был находится ее верный телохранитель – Артемон.
Но чёрного пуделя рядом не было. Вместо него напротив девочки сидело невероятное существо, полностью покрытое белым пером. При попадании колеса автобуса в очередную дорожную рытвину, а дорога в этом месте была плотно украшена одними сплошными ямками, по его белым перьям пробегали холодноватые синие искры. После вспышки искри тут же осязаемо наполнялись влагой, набирали плотный рубиновый цвет, и уже от плеч крупными каплями скатывались по его телу вниз, туда где я их видеть не мог, за обшивку корпуса автобуса. Именно в этот момент я вдруг осознал, что сбегающие вниз капли были черешневым соком, а непонятное существо моим личным ангелом-хранителем.
Ангел поднял на меня свои глаза, до краев наполненные светящимся лазуритом и вздохнул. Отчего на автобусном стекле явственно проступила надпись: «К МОРЮ!»
И вот спустя почти три десятка лет я снова мчу в эту сторону, в места где солнце равнозначно жгуче и на песчаных азовских пляжах, и в бескрайних гектарах местных виноградников, и особенно, в кубанских плавнях. Лишь в садах, спрятавшись под кроной деревьев, это солнце оставляет тебя в покое. Я стал скупее на эмоции, и почти забыл тот майский восторг, с которым при входе на родной двор маленький Семен всем лицом зарывался в цветущую сирень. Так в детстве пахнет счастье.
Анна Егоровна была очень слаба, ее бледное лицо было невыносимо спокойно, и лишь на правом виске пульсировала едва заметная венка. Я поставил в большой гостиной выносную металлическую ванну, развел в ней теплой воды и искупал ее. После, приготовил еды и за обедом снова стал уговаривать бабушку поехать со мной в город. Я уговаривал ее последние 3 года, но ехать жить к своей дочери она категорически не хотела. Со стороны данный разговор мог показаться бессмысленным, но характер у бабушки Ани оставался таким же бескомпромиссным, как и во времена ее директорства в школе. Впереди нас ждала шестичасовая дорога, ей необходимо было свыкнуться с этой мыслью, а заодно и попрощаться с домом. Потихоньку силы возвращались к ней и со двора Анна Егоровна выходила на своих ногах.
Перед подъездом пятиэтажки бабушка охнула и осела на стоящую рядом со входом бетонную скамью: - Сема, я сама не смогу.
В квартиру, на третий этаж я поднимал её на своих руках. Каждая из 9 ступенек лестничного пролета отзывалась в ее маленьком теле опасностью, что не сможет внук ее удержать. Лишь перед самой дверью страх отпустил, и я почувствовал в мгновенно размякших старческих мышцах, что для нее эта дорога завершилась.
Разместив бабушку в ее комнате и под бесконечный щебет трёх женщин: моей сестры, мамы и бабушки, выключился на десять минут.
- Семен, ты где ночевать будешь – спросила мама.
- Нет, не буду, поеду. Надо к отцу.
От города Креста в сторону КавМинВод дорога ведет тебя сначала все время вниз под горку. Наматывая десятый вираж на спуске твои уши закладывает и хочется, как перед погружением под воду их продуть. А дальше, от Невинномысска прямая в сто километров, где справа и слева открытая степь и глаза, привыкшие за три дня к непрерывной езде, отдыхают, им не за что ухватиться, пространство чистое до самой линии горизонта.
Коридоры российских городских больниц настолько ясные, что даже если их только что покрасили краской и отремонтировали от вечно молодых надписей «ХОР» или «НА …» тебе сразу же становиться понятно – если ты здесь, значит тебе хана.
Справа от моего плеча стоит плачущее создание - брат Женька. Пока поднимались вверх по лестнице он пару раз приложился к коньячной чекушке и теперь стоит вопросом, растирая кулаком большие глупые слезы у себя на лице.
- Отец, как же так? Почему? – приемный брат вцепился одной рукой в железный обод больничной койки, на которой под простыней лежит большой и гордый человек. Даже здесь на краю жизни, его иссиня-белое, всё в испарине от невероятной борьбы лицо остается лицом с выражением. Брови нахмурены, протестуют:
– Нет, хрен тебе смертушка. Я сам разберусь со своей жизнью. Пошла вон.
Женька же всё продолжает скулить:
- Два дня назад приходила местная писательница, принесла его любимый суп-лапшу с курицей. Он узнал её и показал пальцем руки, что хочет есть. Она подсела, попыталась покормить его с ложки, но отец не дал. Ложку забрал и съел почти весь суп сам… Я думал всё уже хорошо…
Терпеть нытье становится невозможно, и я выхожу в коридор, где тут же сталкиваюсь с лечащим врачом, молодым мужчиной, полным сил и скепсиса по поводу жизнедеятельности своих подопечных.
Я несу какую-то чепуху о том, что отец известный человек, поэт и прошу ему помочь…
Врач с каждой сказанной мною фразою все более скукоживается, его глаза становятся все шире и виноватей. Наконец он не выдерживает, встряхивает своей шевелюрой, как только что взнузданный и пришпоренный конь и тихо, но очень отчетливо произносит:
- Вы идите к нему, вы сейчас там нужнее.
Шаги на встречу. Считаю их, от входной двери в палату до койки. Пройдя их останавливаюсь рядом с больничным ложем и кладу свою ладонь поверх его руки.
Его веки вдруг резко вздрагивают, и он смотрит на меня своим помутневшим от боли взглядом, долго и кажется совсем безутешно. Вдруг, синь зрачков яснеет, и я чувствую, как пальцы его руки очень медленно начинают водить под моей ладонью по простыне. Сначала легонечко влево, а через несколько секунд вправо. Так на перроне прощаясь с отъезжающим поездом машут провожающие, надеясь встретится вновь через некоторое время.
На утро Женька сообщил мне, что отец ночью умер.
Все следующие дни, сборы на похороны, поминки, люди, которых я никогда прежде не знал, но которые оказываются хорошо знали меня и мою сестру вместе с братьями, всё это - сплошной музыкальный шум в оркестровой яме перед концертом. Голоса, мысли, отъезжающий автобус, безумный аромат дурно пахнущих цветов на похоронах, пьяные песни «плачущего создания» о том, что делить всё необходимо по-братски…
Этот действительно ничего не значащий шум в твоей голове, который я выключил спустя три дня лишь только выехал из города, стоящего на пяти горах.
Выехал и не забывая отложил в самую дальнюю комнату своего сознания, что бы достать их снова ровно через месяц… Позвонила мама и сказала, что Анны Егоровны больше нет.
Запахи городского летнего остывающего дня садятся на асфальт улицы Карла Маркса. Здесь в одноэтажном здании местный патологоанатом готовит своё заключение. Когда он выходит в его задорных, готовых к безудержному веселью глазах проблескивает недопонимание.
- Ты внук? А-а-а… Ну все понятно. Только вот скажи пожалуйста, что покойница кушала перед тем как отойти.
Я смотрю в его зрачки и хочу его попросить пойти как можно дальше.
- Извини, не знаю, сам только что приехал.
- А, ну да ладно. Заключение я написал уже. Просто жидкость какая-то темно бордовая в желудке, не разобрал.
Я выхожу за каменную кладь ограды и присев на покосившийся от времени и наплевательского к нему отношения бордюр, звоню матери.
- Мам, документы забрал. Все норм. Скажи, а что бабушка кушала в последний день.
Мама вздыхает.
- Красную черешню. Говорила, что вспомнила вкус и вдруг так захотелось. Просила купить большую, как у них в саду росла…
Я сразу отключаю трубку, потому что напротив, на самой верхушке каменного забора, сложенного из желтого песчаника, сидит и смотрит на меня в упор сверху вниз большое невероятное существо, полностью покрытое белым пером.
В его белесой руке похожей на крыло дикого лебедя сереет бумажный пакет, из которого другой рукой он вытаскивает крупные красные ягоды, точь-в-точь такие, какие росли у нас в саду на черешневом дереве, кидает их себе в рот и пожевав сплевывает косточки длинной дугой за забор ставропольского морга.
«Знаешь, - говорит мой личный ангел-хранитель. - Я к тебе еще три раза приду, ты только не волнуйся так хорошо?!»