Я с Михалковым – пусть и не в самом тесном контакте – но всё-таки много лет работаю на Московском Международном кинофестивале. А знакома я с ним – самой страшно сказать, сколько…
Как-то после «Жмурок» я спрашивала Лёшу Балабанова: ну, как тебе с Никитой-то работалось (а к ранним балабановским фильмам, было дело, Михалков, в начале своей карьеры председателя Союза Кинематографистов, имел довольно много претензий).
Лёша тогда мне сказал: «А знаешь, он хороший мужик-то оказался!».
Сегодня вспоминаю, что моё отношение к Михалкову проделало столько и таких невообразимых кульбитов, каких по идее, ни одна психика не выдержит.
И, самое интересное, что почти столько же кульбитов проделало и отношение к нему общества.
Все, кому сегодня «за 30», кто помнит его в дорежиссерскую пору, любили его как одного из самых талантливых и обаятельных актеров своего поколения.
Речь не только про роль, сделавшую его звездой, в фильме «Я шагаю по Москве» Георгия Данелии, а и про серьезные высококлассные актерские работы в «Дворянском гнезде» Андрея Кончаловского, и в «Станционном смотрителе» Сергея Соловьева, в «Шуточке» Андрея Смирнова и «Перекличке» Даниила Храбровицкого, в «Не самом удачном дне» Юрия Егорова.
Хотя, конечно же, лучшие свои роли он сыграл потом – в «Сибириаде» у брата (работа, на мой взгляд, просто гениальная), в «Собаке Баскервилей» у Масленникова, в «Вокзале для двоих» и «Жестоком романсе» у Рязанова, и, конечно, у самого себя – в «Своем среди чужих», в «Неоконченной пьесе», в «Утомленных солнцем».
И ведь правда – обаяние его в актерских работах с самого начала было просто неотразимо, а со временем в его актерстве, помимо природного дарования, проросло и огромное мастерство.
Ведь то, что он сыграл в роли Лёхи Устюжанина в «Сибириаде» – это такое количество нюансов, это такие радикальные и мгновенные смены состояний, иной раз вообще без переходов, внутри одного кадра!
Я бы даже сказала – это смена сюжета внутри кадра – когда разом и про любовь, и про одиночество, и про веселье и отвагу, и про «гори оно всё огнем»!
Его обаятельный мерзавец Трунов, сыгранный в самом начале 80-х в картине Эльдора Уразбаева «Инспектор ГАИ», с невероятной точностью и обстоятельностью показал миру прообраз хорошо всем ныне знакомого персонажа - богатого, выхоленного, улыбчивого ублюдка, для которого люди - мусор...
Да хоть бы и обманщика Паратова вспомнить – как он «включается», когда прежде, чем Ларису обмануть, ему надо обмануть самого себя!
Уже став режиссером, Михалков часто добивался от актеров желаемого, уча их играть «с голоса», и не случайно я буквально слышала неповторимую михалковскую интонацию в речах Владимира Гостюхина в «Урге», хотя более непохожих актеров трудно себе представить.
Занявшись режиссурой, он сразу стал делать вещь, которую я больше всего люблю в кино: говорить о чем-то вполне конкретном, чуть ли не сиюминутном – с удовольствием, со вкусом, с огромным количеством подробностей, – но за этим «сиюминутным» всегда отчетливо просматривалось «вечное и бесконечное».
У него история про то, как большевикам надо было любой ценой доставить золото, превращалась вдруг в сюжет про то, как вчерашние товарищи расстреливают друг друга – и не потому, что подлецы и предатели, а потому что идеи для них вдруг становятся важнее людей...
А чеховский сюжет вдруг одной репликой разворачивался на 180 градусов: «вся ваша красивая жизнь – на мои, кухаркиного сына, деньги!».
Когда-то он любил работать с подтекстами, и это буквально завораживало.
А еще его кино всегда было полно потрясающих деталей. Вот, Штольц выходит к Обломову, украдкой поедающему пироги – а на голове у него сеточка для прически, и на усах – наусники…
Вот старичок-профессор не может пропустить проходящую мимо него прислугу, чтобы не шлёпнуть её по заднице. А она однажды возьми, да и прикрой от него задницу подносом…
Ну, ничего, вроде бы, без этих деталей в фильмах бы не изменилось. Изменилось бы только это ощущение подлинности. Это волшебное чувство чужой жизни, разворачивающейся прямо у тебя на глазах…
Он и в собственных ролях своих эти подробности всегда не просто любил, а прямо-таки культивировал.
А еще он в хорошо знакомых актерах умел открыть нечто, чего за ними сроду не водилось. Он всегда разрабатывал актера как золотую жилу, и не жалел на это ни времени, ни сил.
И при этом никогда не строил из себя такого «художника-художника», живущего в башне из слоновой кости. А, напротив, всегда был подчеркнуто витален и брутален.
И это тоже было ощутимо во всех его фильмах и ролях.
Я помню времена, когда его любили все.
Его любила и ласкала интеллигенция, его обожала широкая публика.
И было за что.
Каждый его фильм становился событием.
И «Свой среди чужих», и «Неоконченная пьеса», и «Пять вечеров», и «Обломов», и потрясающая «Родня», и даже «Без свидетелей», хотя мне в той картине как раз и почудился впервые какой-то внутренний перелом.
Его хвалили наперебой, каждому было ясно, что в кинематограф пришел крупный, яркий, самобытный художник.
Двое моих друзей, снимавшиеся у Михалкова – Юрий Богатырев и Светлана Крючкова – говорили о нем с придыханием и восторгом, рассказывали про съемки, и у меня от их рассказов захватывало дух, так это было прекрасно…
Я вспоминаю, как в финале «Родни» три женщины смеются, плачут, орут, опять смеются – всё одновременно, а ты не успеваешь вслед за ними одновременно и расхохотаться и захлебнуться слезами – это вот как называется? Тахикардия...
А потом, в статусе всеобщего любимца, он в 1986-м вышел на трибуну и впервые публично плюнул против ветра, сказав, что сметать в мусор Бондарчука и Кулиджанова – это ребячество.
Ничего больше.
Но что тут началось…
Мы любим говорить про «террор среды». Я тогда своими глазами впервые увидела, как этот террор выглядит.
Не то, чтобы я раньше про этот террор не знала – он всегда был, но меня это не касалось, и мне казалось, что это правильно.
А вот когда «смели в мусор» Никиту, когда его подвергли публичной обструкции и остракизму, практически, в одну секунду выкинули из «приличного общества», – это ударило по сердцу, не скрою
Я в ту пору была в стане тех, кто выкидывал – неважно, участвовала сама в этом или нет.
Там были все мои друзья, с ними и их делами было мое сердце, и я тогда приняла случившееся под лозунгом «Кто не с нами – тот против нас». Впрочем, вру. Участвовала. Хоть и невольно.
Меня аккурат в ту пору разозлил фильм «Очи черные», и я разразилась яростной статьёй. Ну, вот не подумала я тогда про то, что бить наотмашь человека, по которому и без меня проехались катком, как-то не очень…
Михалков надолго исчез с моего горизонта, и казалось, что исчез отовсюду.
А потом появился вновь – с «Ургой».
До этого мы были знакомы, были «на ты», раскланивались, останавливались поболтать.
На премьере в Ленинградском доме кино он прошёл мимо, даже не кивнув. Но фильм мне так понравился, так задел меня, что я не обратила внимания на его холодность, схватила за руку и восторженно застрекотала.
Он слушал, оттаивая, и вдруг сказал, усмехнувшись: «А вы что все думали, мне конец, что ли?»…
А потом, в 1994-м, в Канне, после просмотра «Утомленных солнцем», когда зал полчаса хлопал ему стоя, Никита отказал в интервью всем (боясь сглазу), и дал большое интервью только мне (я тогда делала программу для питерского 5 канала), а после этого длинного интервью мы все дружно отправились на прием по случаю показа «Утомленных».
И там все – русские и немцы, французы и итальянцы, в общем, всевсевсе, ликовали, поздравляли, рвали его на части, уверяя, что Пальмовая ветвь у него в кармане. И он был таким тогда молодым и счастливым, таким веселым и заводным, что буквально каждый отходил от него влюбленным.
Но в предпоследний день появился Тарантино, и всё рухнуло.
И потом, почти год спустя, после присуждения ему «Оскара», этот удар он всё равно из себя не избыл…
Я тогда жила во дворе санкт-петербургского кинотеатра «Аврора», дружила со всем коллективом кинотеатра, и предложила девчонкам сделать такой «нон-стоп-показ» фильма, чтоб шёл в течение года – хотя бы на одном сеансе. И потом была просто счастлива, что он моих авроровских девчонок полюбил, как родных, старался бывать у них при каждом удобном случае…
А после его выбрали Председателем СК.
И тогда снова все радовались.
Перестали радоваться, когда его стали избирать на второй, третий, и дальше уже не помню какой срок…
Наверное, именно в ту пору он стал вокруг себя держать только людей, восхищающихся им круглосуточно, 365 дней в году.
Возможно, так жить комфортнее, но, боюсь, для художника это не полезно…
…Я знаю десятки людей, которым он очень помог. Тихо, без шума и пыли. Среди этих людей были и те, кто его терпеть не мог, и не скрывал этого. Когда надо было помогать – он не выбирал людей по принципу личной преданности. И никогда им об этом потом не напоминал.
Он снимал прежде удивительные фильмы про частную жизнь, которые, однако, про нашу общую жизнь рассказывали невероятно много и очень глубоко.
Потом в какой-то момент ему стало тесно в этих рамках частной жизни, ему захотелось снимать эпос.
Но для эпоса нужна, видимо, какая-то иная внутренняя гармония. Хотя, при всём том, в его эпосе возникают сюжеты той самой свежей и волнующей «частной жизни», которыми он всегда был так силён. Просто потому, что для него человек – обычный, ничем особо не примечательный – всегда был невероятно интересным «объектом исследования» – хоть режиссерского, хоть актерского.
И именно за это, а вовсе не за гигантский размах многофигурных фресок, он всю свою жизнь так любим широкой зрительской аудиторией.
Что касается народной любви, то был у меня однажды случай: добросовестные и милые студентки-волонтерки у меня на Российских программах ММКФ, беспрекословно меня слушавшиеся, в самый неподходящий момент вдруг исчезли – все до единой. Я рвала и метала, и когда они вернулись, спустила на них злого полкана.
Они, в свое оправдание, только лепетали, считая, что это всё мне должно объяснить: «Там же Никита Сергеевич пришел, мы на него посмотреть хотели, хоть минуточку!»...
Он, на мой взгляд, совершил много странных, подчас, необъяснимых поступков.
Но я время от времени смотрю его программу «Бесогон», и чему бы она ни посвящалась, я всегда вычитываю в ней важный для меня подтекст. А именно: он ужасно любит Россию и страдает за неё.
Я не стану сейчас спорить на тему – всё ли правильно для России, за что он борется, или неправильно.
Просто лично для меня очень важно и ценно, что любит её и дорожит ею.
Что она никогда не была для него ни «рашкой», ни «совком». Хотя уж ему-то, родившемуся с «серебряной ложкой во рту», самое место, казалось бы, в стройных рядах номенклатурных детей и внуков, получивших от страны всё, и за это её и её народ почему-то вдруг отчаянно запрезиравших…
И потому я не могла сегодня не рассказать про эту долгую историю Никиты Михалкова, которого я так давно знаю.
Историю, детали которой уже многими забыты.
Без его фильмов я просто не мыслю своей картины киномира, и его дети сегодня – тоже стали совершенно неотъемлемой, важной частью этого киномира.
Я всегда помню его молодым, веселым, счастливым, победительным.
Тем, кому для побед не нужен никакой и ничей «ресурс».
Кроме своего собственного. Личного.
(с) Ирина Павлова