Прочитав мною написанное, теперь я убеждена,
что правильным было прервать историю, оставив её слегка размытой,
такой, какой она и была, завершившейся неоднозначно,
в каком-то роде, окутанной искусственной дымкой,
подобно той, что распыляют на сцене для осуществления сложной перестановки.
Почему я подошла к финалу? Неужели какой-то инстинкт
различил очертания формы, и художник, живущий во мне,
вмешался, чтобы остановить поток, как это бывает?
Форма. Или Фортуна - так говорят поэты,
прозрела в те давние несколько часов.
Должно быть, когда-то и я так считала,
но всё же, мне не нравится этот термин,
означающий для меня – костыль, некую фазу,
возможно, подросткового ума –
Тем не менее, это был термин, который я сама
часто использовала, объясняя свои неудачи.
Судьба, предназначение, чьи замыслы и предостережения
теперь кажутся мне обычной
пространственно-временной симметрией,
побрякушками и путаницей замещающих свойств
Хаос открылся мне
Моя кисть застыла – я не могла этого описать
Темнота и безмолвие – вот что я ощутила
Как мы называли это явление?
Кризис видения.
Соответствующий, как я полагала
древу, предстоящему перед моими предками,
но в то время, когда они делали выбор
в решимости преодолеть препятствие,
я отступала или бежала.
Туман окутал сцену (моей жизни)
Символы приходили и уходили, персонажи и костюмы менялись,
моя кисть двигалась из стороны в сторону
далеко от моего холста,
из стороны в сторону, как дворники на ветровом стекле.
Безусловно, это была пустыня, непроглядная ночь,
(в действительности - Лондон, переполненный туристами,
размахивающими цветными картами)
Стоит одному сказать: Я,
как из этого потока
образуются превосходные формы.
Я глубоко вздохнула,
И мне пришло в голову,
что личность, которая привлекла этот вдох,
не является той, что в моём повествовании,
та детская рука уверенно владела цветным карандашом.
Была ли я когда-нибудь той личностью?
Ребёнком, но тоже исследователем, которому внезапно становится
ясна вегетация частей.
Сверх того, не скрытое от глаз одиночество,
которое возможно испытал Кант
на своём пути к соединяющим мостам
(Мы родились в один день)
В конце января праздничные улицы
ещё увешаны изнурёнными рождественскими огнями
какая-то женщина, прижавшись к плечу возлюбленного
напевает Жака Бреля тощеньким сопрано.
Браво! Дверь захлопнулась.
Теперь ничто не входит, и ничто не ускользает.
Я не двигалась. Я чувствовала как пустыня
растягивается вперёд, и тянется (теперь мне так представляется)
во все стороны, разрастаясь, пока я рассуждала
таким образом, что я постоянно оказывалась
лицом к лицу с пустотой, этим
пасынком возвышенного
которая, как оказалось
была одновременно и моим субъектом, и моей средой.
Что бы ответил мне мой близнец, если бы мои мысли
дошли до него?
Возможно, он сказал бы,
что в моём случае не было никаких препятствий (чисто теоретически),
после чего я бы сослалась
на религию, и на кладбища,
где на вопросы веры даны все ответы.
Туман рассеялся.
Холсты пустой стороной были повёрнуты к стене.
Маленькая кошка издохла (так поётся в одной песне)
Воскресну ли я из мёртвых, вопрошает дух,
И солнце отвечает: да.
И пустыня вторит моему голосу:
как песок, развеянный ветром
1966
***
Afterword
BY LOUISE GL;CK
Reading what I have just written, I now believe
I stopped precipitously, so that my story seems to have been
slightly distorted, ending, as it did, not abruptly
but in a kind of artificial mist of the sort
sprayed onto stages to allow for difficult set changes.
Why did I stop? Did some instinct
discern a shape, the artist in me
intervening to stop traffic, as it were?
A shape. Or fate, as the poets say,
intuited in those few long ago hours
I must have thought so once.
And yet I dislike the term
which seems to me a crutch, a phase,
the adolescence of the mind, perhaps
Still, it was a term I used myself,
frequently to explain my failures.
Fate, destiny, whose designs and warnings
now seem to me simply
local symmetries, metonymic
baubles within immense confusion—
—
Chaos was what I saw.
My brush froze—I could not paint it.
Darkness, silence: that was the feeling.
What did we call it then?
A “crisis of vision” corresponding, I believed,
to the tree that confronted my parents,
but whereas they were forced
forward into the obstacle,
I retreated or fled—
Mist covered the stage (my life).
Characters came and went, costumes were changed,
my brush hand moved side to side
far from the canvas,
side to side, like a windshield wiper.
Surely this was the desert, the dark night.
(In reality, a crowded street in London,
the tourists waving their colored maps.)
One speaks a word: I.
Out of this stream
the great forms—
I took a deep breath. And it came to me
the person who drew that breath
was not the person in my story, his childish hand
confidently wielding the crayon—
Had I been that person? A child but also
an explorer to whom the path is suddenly clear, for whom
the vegetation parts—
And beyond, no longer screened from view, that exalted
solitude Kant perhaps experienced
on his way to the bridges—
(We share a birthday.)
Outside, the festive streets
were strung, in late January, with exhausted Christmas lights.
A woman leaned against her lover’s shoulder
singing Jacques Brel in her thin soprano—
Bravo! the door is shut.
Now nothing escapes, nothing enters—
I hadn’t moved. I felt the desert
stretching ahead, stretching (it now seems)
on all sides, shifting as I speak,
so that I was constantly
face to face with blankness, that
stepchild of the sublime,
which, it turns out,
has been both my subject and my medium.
What would my twin have said, had my thoughts
reached him?
Perhaps he would have said
in my case there was no obstacle (for the sake of argument)
after which I would have been
referred to religion, the cemetery where
questions of faith are answered.
The mist had cleared. The empty canvases
were turned inward against the wall.
The little cat is dead (so the song went).
Shall I be raised from death, the spirit asks.
And the sun says yes.
And the desert answers
your voice is sand scattered in wind.
BY LOUISE GL;CK
1966