Я родился давно и в рубахе. Та рубаха казалась на вырост.
Я прожил в этой шкуре немало спокойных лет.
В ней впервые сказал слово "мама", много кушал и вскоре вырос,
И рубаха мне стала внезапно - как будто жилет.
И теперь прикрывает рубаха только грудь и немного пуза,
Предоставив всё прочее горьким полынным дождям,
Что текут по московским крышам. А Москва - она будто медуза.
Я тянусь на восточном щупальце к облакам.
Не спасает от ветра рубаха. Я держусь за осклизлую руку.
Лишь стесняет движения, душит и тянет назад.
Та швея, что пошила рубаху, то ли злобной была, то ли сукой,
То ли спицы запутал хмельной утомлённый взгляд.
И, отчаявшись, кинулся к небу. И почувствовал: вроде бы крылья
Проросли через душу и кости, и мягкую плоть.
Но рубаха, в которой родился, эту поросль сделала пылью,
Что укроет мой заспанный город под Новый Год.
Всё исчезло. Осталась рубаха. Та рубаха, в которой разбился,
И её обнаружат прилипшей к морскому дну.
Та рубаха, в которой впервые слово "мама" сказал и напился,
И в которой сегодня под утро, надеюсь, усну.