Я умирал на чёрной пашне
прошитый пулею насквозь,
и пальцы, сжатые на ране,
тянули гимнастёрку в горсть.
Она от крови потемнела
и сил нет в голос заорать
и тащит, тащит моё тело
к воронке свежей медсестра.
А рядом падали снаряды,
земля ходила ходуном,
летели комья сверху градом
и каждый чувствовал я ком.
Она же волокла привычно,
от боли немо я кричал
и вместе с юной медсестричкой
я в яму дымную упал.
И я лежал на дне воронки,
а сверху сыпался песок,
Ура - кричали где-то громко,
я говорить совсем не мог.
И падал, падал задыхаясь
куда-то в розовый закат,
а медсестричка чертыхаясь
меня лупила по щекам.
- Давай живи, живи несчастный,
и слёзы у неё текли -
осколок в сумке санитарной
в хлам превратил и йод и бинт.
Смотрела медсестра устало,
в белках её полутемно,
как расплывалось густо-ало
на мне кровавое пятно.
Но скрипнув живо сапогами,
задрав испачканный подол
бесстыже двигала ногами
и сняв бельё рвала повдоль.
- Нет, умирать ещё нам рано,
ещё на свете поживём!
И медсестра бинтует рану
своим застиранным бельём.