***
Цветик маленький поник...
Изнываю от тоски я.
Не лицо — иконный лик.
Не живут в миру такие.
Впадины на месте щёк.
Еле-еле душа в теле.
Что же сделать мне ещё,
чтоб они порозовели?
Блок таким лежал в гробу.
О тебе все сны и думки.
У костлявой украду,
унесу в сердечной сумке.
Складки скорбные у рта.
Ну зачем о нём опять я?...
А глаза — как у Христа
за минуту до распятья.
***
Как ты вышел тогда на звонок из подъезда,
словно ты уже Там...
Исхудавший, родной, беззащитный, болезный,
я тебя не отдам!
Я люблю тебя сквозь, вопреки, курам на смех,
всё равно, всё равно!
Твои впадины щёк, кашель твой или насморк -
всё мне озарено.
Хоть душа каждый год тренировками в смерти
закалялась как сталь,
но болит как и встарь, и завидует тверди,
и молит: не ударь!
Пусть тебя сохранят мои вздохи и охи,
и стихи, и звонки,
пусть тебя защитят всемогущие боги
их щиты и клинки.
Пусть тебя оградят эти чёртовы маски,
и молитвы без слов,
и в перчатках слова, и неловкие ласки
из несбыточных снов.
Все раскручены гайки, развинчены скрепы,
жилы отворены.
Я тебя защищаю грешно и свирепо,
до последней стрелы.
До последнего хрипа в туннельных потёмках,
не пущу на убой.
Как птенца, как ребёнка, слепого котёнка
я укрою собой.
Сохрани его сила, лесная, земная,
в потаённом тепле...
Над тобою кружу, ворожу, заклинаю, -
уцелей на земле!
***
Я почуяла в каждой мелочи -
плохо цветику и птенцу.
Все болячки твои и немочи,
всё прочла тогда по лицу.
Словно лезвием в сердце врезался,
что осталось навек внутри.
Ванька Жуков в тебе пригрезился:
милый Боженька, забери.
Как суметь эту боль и зло снести?
Перед этим костром беды
отступают стыд и условности,
исчезает всё, что не ты.
Расступается всё неладное,
остаётся как нимб у лба,
только важное, только главное,
только лепет, любовь, мольба.
Пировать приходят чужие к нам.
Горевать приходят свои.
Те, кто любящие — двужильные,
держат пальцами до крови.
Нет вопроса для них, чтоб «быть или...»
Не сдаваясь и не ропща,
словно репку тебя мы вытянули,
сообща.
***
Ты пришёл на минутку ко мне навсегда,
снег расчистил в душе, растопил ото льда,
чтобы больше не ведала злого.
Как угодно пусть душу мою искорёжь -
но теперь никуда от меня не умрёшь,
я узнала волшебное слово.
Ты во мне прорастаешь как тихий цветок,
моей жизни застенчивый новый виток
в одинокой безгласной пустыне.
Я с балкона смотрю тебе истово вслед,
сколько б мимо холодных ни минуло лет,
этот взгляд никогда не остынет.
Я на ветер слова, ну а ты их лови,
все они о незамысловатой любви,
невесомой, туманной и зыбкой,
что порой проступает сквозь сумрачный день,
за тобою скользя неотступно как тень,
пробавляясь одной лишь улыбкой.
***
Как на Клеопатре шейку
змейка обвила и жжёт,
у меня своя мишенька –
змейка шва через живот.
Жизнь животная, мясная,
чашки прыгают весов.
Полосная, полосная,
под наркозом пять часов.
Таю, таю, улетаю,
по реке Тудань гребу...
Всё пройдёт и я оттаю,
как царевна та в гробу.
Буду думать, что мне снится
эта люстра и кровать,
и как страшный сон больницу
потихоньку забывать.
***
Прожить бы жизнь по касательной,
чтоб дни не казались злы –
не раниться обязательно
об острые их углы.
Помягче и обходительней,
полегче суметь бы жить.
Соломкой предупредительно
пути свои обложить.
Но нет, овалы не жалуя,
шагала я напролом,
не сглаживая, не жалуясь,
сквозь бури и бурелом.
Не получалось шёлково.
Копился больничный лист.
«Не проживёте долго Вы», –
сказал мне эндоскопист.
Найдёшь ли конец в ковиде ли,
иль сердце получит сбой –
такая уж плата, видимо,
за то, чтобы быть собой.
Душа в синяках и ссадинах,
похожа на решето.
Ну, а зато мне дадено
божественное Ничто.
Само вещество поэтово,
не гаснущий огонёк…
А что я имею с этого –
кому-то и невдомёк.