Перевод с украинского
романа в стихах Лины Костенко
"МАРУСЯ ЧУРАЙ"
Раздел 4
ГОНЕЦ К ГЕТМАНУ
Меж тем наш гонец догоняет рассветы,
ночами дотачивая краткость дней.
И каждая минута, как будто, – последняя,
и капля надежды кричит ему: «Нет!»
О сколько нам, боже, ты степи отмерил!
Долины и кручи, – если бы напрямик!
Трубеж, Переяслав, Днепро, Трахтемиров...
– Ужель не успею? Неужто конец ?!
В Киеве – ад. А в Хвастове – чёрно.
Кипит и клокочет всё за Днепром…
Если б позавчера. Если б не поздно.
Какой же он медленный, этот паром!
В полях Приднепровья, от крови обдутых,
всегда кто-то метит тебе между плеч,
коня поменять в казацких редутах,
и мчаться, и мчаться сквозь день и сквозь ночь!
И красться, как зверь, в корчах прибережных,
усталость запальную поверить лесам.
Всегда ненавидел я тех, осторожных.
Сегодня, сейчас, осторожен я сам.
Впервые за всю жизнь и за это лето,
в роду впервые, где не знали страха,
я должен выжить, должен уцелеть,
я должен смерть на пути объехать.
Прости, земля, простите мне, травы!
Не думал о славе я и о владениях, –
живым вернуться я должен в Полтаву,
а там хоть и смерть, всё мне едино.
Неси меня, конь...
если бы хоть не поздно...
Пути перекрыты... и стража не спит...
Если я упаду, –
неспасённая песня,
удавленная в петле, захрипит!
Над Белою Церковью небо багряное,
и кони взмыленные на дыбы встают.
Все к Богдану и все от Богдана –
из тьмы вырастают и канут во тьму.
Споткнулся мой конь о дымящие руины.
Иль в лагере гетман? – если б хоть знал.
Здесь, может, идёт речь о доле страны! –
а я лишь о чьей-то единственной жизни!
...Гетман поднял бессоньем опалённые очи.
Гетман сидел за походным столом в шатре.
Трое старшин – в рубцах и кровавых клочьях –
прямо из боя – говорили про бой на Днепре.
Писарь Выговский корпел над текущими письмами.
В любой момент качнуться могли весы.
Гетман подписывал ещё одно письмо к Потоцкому.
Гетман принимал посла от Карач-Мурзы.
Лагерь не спал, готовый подняться в любой момент.
Искра вошёл – шатёр уже был без дверей,
пламя от свеч в тройных шандалах из меди
тускло качнулось в чёрных крыльях плащей.
Смолкли старшины, и стихли дела текущие.
Хитрые послы наставили уши к словам.
Гетман поднял бессоньем опалённые очи.
– Полк в пути! – с порога сказал Иван.
– Искра, Иван, –
Хмельницкий поднялся из-за стола
Благодарность Полтаве, прислала такого гонца.
Что-то должно было статься, твоей печали достойное? –
Искра сказал: – Полтава казнит певца. –
Выслушал гетман. Спросил об основаниях и причинах.
Джуре* велел позаботиться о госте как следует. (оруженосцу)
– Сменишь коня. И хоть немного пускай отдохнёт. –
Вдруг замолчал. И большою тоской побледнел.
Послы встали с липовой лавы.
Близкий свет – в Ракитное из Полтавы.
Бывает ближе из другой страны,
чем здесь – в Украину из Украины.
Выговский вышел, прикрыв дверь.
Сто разных дел кричало на бумаге.
Иван встал и вышел вслед за джурой.
Стояли скамьи в коврах пустые,
кресло немецкое, обитое шкурой,
железом кованые шкатулки дорожные.
И, обхвативши голову руками,
сидел Хмельницкий в том шатре...
и образ Спаса, выбитый на камне...
и то перо в том каламаре...
...О чём он думал, наедине с собой,
в полночь, накануне боя?
Какой его душа несла крест,
о чём тогда советовался с богом? –
то знает лишь перо и каламар, (чернильница)
где лев серебряный боролся с единорогом.
Накинув на плечи черную ферязь,
Гелену*, может, вспоминал наиболее, (вторая жена Богдана Хмельницкого)
и собственное горе, пережитое ещё раз,
сделало душу зрячею на боль.
Иль вспоминал Гордея Чурая,
и те пути к славе кратчайшие,
где победа, с горя ничья,
смотрела мертвым в незакрытые очи.
А он, тогда ещё писарь войсковой
подписывал ту проклятую сделку.
...Огарок загасивши восковой,
он, может, снова думал о свободе?
Что-то так складывается оно,
года идут, свобода еле дышит,
как будто и не писарь он давно,
а вновь проклятый пакт подпишет.
Иль думал про Марусины он песни,
такие в Украине громкие?
Он сам не раз их пел в походе,
и дивился, безмерно он дивился, –
что вот скажи, какая дана ей сила,
чтобы так петь, на такие слова!
Она хоть казни лёгкой попросила?
Чурай был тоже горячая голова.
...Думал о той голове отрубленной,
выставленной в Полтаве в те дни.
Иль о девчонке, что закричала: «Папа!» –
и перешёл тот стон в песни её.
Иль что в Полтаве, там, в той же Полтаве,
Чурай Марусю, в таком бесславии,
Чурай Марусю, в таком позоре! –
к петле будут вести в толпе.
И не дрогнет наш песенный край...
И море гневом не хлынет на сушу...
И пеплом развеянный Чурай
бессмертной болью смотрит в душу...
Тем временем заржал конь у шатра.
Вошел Иван. И только что из-под пера,
Богдан подал приказ гетманский свой, –
уже печатью скрепленный сувой.
Продолжение http://stihi.ru/2020/11/07/258