Из главных вещей моего детства, у меня остался дом - дорогое сердцу звено в цепи жизненных значений. Вот уже полтора века стоит он у реки, на бывшей Филёвской улице, между речным вокзалом и Томскими мельницами, по соседству с бывшим Заозерным приходским училищем.
"Заозерье" основали в семнадцатом веке угличане, когда часть "Углича" была переведена из Пелыма в Томск. Ссылали их в далёкую Сибирь вместе с трёхсотлетним набатным колоколом за то, что не уберегли они последнего из Рюриковичей - царевича Дмитрия. Говорят, целый год опальные бунтари волокли колокол на себе, в тобольскую ссылку.
«По Муромской дорожке…» - пела бабушка, наводя в доме идеальную чистоту, слегка подсинённую и накрахмаленную. Бельё, салфетки, подзоры, скатерти с шитьём, после отстирывания на ребристой доске, выпаривались до кипени в бельевых баках, на хозяйственной печи. Потом, ещё горячее, в облаке пара, вынимались деревянными щипцами, раскладывались по цинковым ваннам и увозились на реку полоскать. Как только затевались работы по хозяйству - детвора тут как тут. Под ногами крутится, силясь помочь. Взрослые одобряли, не одёргивали. А мы и рады: то снег почистим - больше по сторонам разметём, то горку зальём. И кто кому помогает – не поймёшь. Дед возил воду большущими флягами на «газике». И мы «в помощь». Носим с колонки детскими ведёрками весело, румяно, стараясь не расплескать, изогнувшись в сторону ведра и оттопырив свободную руку. Точь-в-точь, как бабы носят, когда наспех, без коромысла. Целый день хлопотали между играми. Чурку для растопки подтаскивали. Занозистым бугром возвышалась она над поленницей в дровянике. Набьёшь плетёную корзинку доверху и тащишь на второй этаж - пыхтишь, деловито отдуваешься, похвалами окрыляешься. Три печи топили берёзовыми дровами, а ту, что на первом этаже – углём. Там Ганя работник управлялся, весёлый, щуристый, с прилаженной колодой вместо ноги. Бывало, достанет нож из единственного голенища, возьмёт чурку и давай обтесывать, да так ловко. И мебель для кукол мастерил, и качели, и скамеечки…Табачок щекочущий нюхать давал из жестяной расписной коробочки. Вот чиху-то было…
«…Он клялся и божился одну меня любить…» Бельё сушили на чердаке, зимой оно вымерзало, превращалось в ледяные короба и пахло озоновой свежестью. К лету дружно «выставляли» двойные рамы. Очищали от старой замазки, мыли, красили белилами, а ближе к зиме «вставляли» на прежнее место. Помню любимый запах свежей высохшей краски и сверкающие стёкла, разносящие по дому солнечные блики. Подоконники прокладывали ватными валиками-«сугробами», украшали такими же немудрёными «снежками» и мелкими фарфоровыми безделицами. Стёкла и рамы законопачивались наглухо, оттого не потели и не замерзали. А где оставляли форточки, там морозные узоры созревали на стекле. Любила я из наших окон на реку смотреть. Ганя рыбалил охотно, и рассуждал, бывало: «Река зимой, что баба на сносях…». Сядешь у окна, представишь что там подо льдом, думаешь, а ведь и правда. Сразу петь почему-то хотелось. Бывало, и грустную заведёшь. В солнечный день и зимними вечерами, при свете уличных фонарей, ажурный тюль отбрасывал на стены и мебель причудливые орнаментальные тени. Пока разглядишь все фигурки, навалится безмятежная дрёма. Утром бабушка будит: «Вставай, Ариша, женихи все ворота поломали». На столе уж пирог завлекает или другое кушанье. Откусил и наелся, спасибо. Скажет: «Слава Богу, внученька», а маме: «Аля, к врачу её надо, не ест совсем».
«…Прощался со мной милый до будущей весны…» Летом пустые створки затягивали белоснежной аптечной марлей, закрепляли гнутыми вертящимися гвоздочками, чтоб удобно было менять. И жги свет хоть допоздна. Не прилетят ни праздные мотыльки, ни въедливая мошкара, ни комары-вампирята (видали раздутые от крови брюшки) не пролезут, разве что окно забудешь прикрыть к вечеру. В открытые окна духмяно ломились растрескавшиеся тополиные почки, а как время придёт - сирень да черёмуха. Два раза в году, «к майским» и «к октябрьским», обязательно белили, меняли шторы, мыли люстры. Спали на высоких взбитых перинах, пуховых подушках, под пуховыми одеялами. Лиственничные полы укрывали коврами, ноги прятали в носки из собачьей шерсти, связанные маленькой сухонькой бабой Тасей из соседнего дома. Она и пряла сама. Начешет дворовых собак и прядёт. Четыре сына было у неё. Трое не вернулись с фронта. Остался младший - Валёк. Выпивал вроде. Каждую субботу стряпали по нескольку блюд, обязательно пекли пироги в печных духовках. Так и жили все, душа в душу. А в душу-то всякое ведь бывает. «По-хорошему надоть, если здраво-то рассудить» - приговаривал наш Ганя. Эээх… «…Оставил мне на сердце тоску лишь, да печаль…"
Мучили «Заозёрье» то пожары, то наводнения. Дамбу возвели, а пожары - всё одно, случались. Сто пятьдесят лет отслужил верой и правдой наш терем, да три года назад погорел. Так и стоит погорельцем, словно битый плетями, без языка и уха, набатный колокол. Опустел, одичал, осиротел после пожара. И мы, будто осиротели. Прожитые в доме годы рассеялись, растворились вместе с чёрным дымом. Но слышится мне порой, не то путеводный набат, не то благовест, бьющего неизбывной тоской опального колокола, напоминающего о сладкой тщете и иллюзорности сущего.
13.07.2020 Автор Белышева Ирина