Втроем стояли, ощущая холод
порывов ветра, что за дом цеплялся
и тут же, быстро снега заглотнув,
свободно уносился дальше. Коулы
вдвоем, одетые, растрепанные после
сна краткого. И с ними был Мизёрв.
Он, утопая в кожаном пальто,
казался меньше. Он заговорил,
и трубкой указал через плечо
на что-то позади: «Смотрите, там,
скользящий по-над крышей, развернется
огромный свиток в небе, на котором
поместятся все наши имена.
Наверно, всё же позвоню жене
и сообщу, что я у вас, пока что,
и скоро отправляюсь. Звякну тихо,
и если ей счастливо удалось
заснуть, то лучше бы не разбудить».
Слегка звонка коснулся трижды и послушал.
«О, Летт, еще не спишь. Заехал к Коулам.
Задерживаюсь. Я звоню тебе
отсюда пожелать спокойной ночи,
а дома встреча будет с добрым утром. –
Да, думаю, поеду. – Знаю, Летт, но... –
Я знаю. – Да, могу, но смысл какой.
Пути остаток будет легче. – Дай мне
часок на это. – Да, но три часа
то были по дороге вверх, теперь
всё вниз. – Нет, нет, та парочка в порядке.
Готовность выражает, морды вверх
задрав и топая. Они в конюшне. –
Я всё равно поеду, дорогая.
Зачем мне приглашенья ждать домой».
Затем помедлил и, когда смолчала
она, сказал ей сам: «Спокойной ночи».
Не получив ответ, повесил трубку.
Втроем стояли в тусклом свете лампы
вокруг стола, глаза не поднимая,
пока он не сказал: «Я посмотрю,
как там лошадки». «Да, узнайте», – разом
сказали Коулы. Миссис Коул еще
добавила: «Тогда виднее будет.
Останься, Фред, со мной. Вы, брат Мизёрв,
найдете путь, там за сараем сразу».
«Я полагаю, я найду свой путь.
Я полагаю, я найду и имя
своё, начертанное там в сарае,
которое мне скажет – кто я, если
оно не скажет – где я. Я привык
играть». «Проведайте своих лошадок
и возвращайтесь к нам.
Фред, ты позволишь
ему уехать!?» «Ну, а ты? Что сможешь
ты сделать?» «Я его назвала "брат".
Зачем я так сказала?» «То не диво.
Ты слышала, так все его зовут.
Как будто с именем простился христианским».
«Я назвала вполне по-христиански.
Он не заметил? Я, по крайней мере,
сказала так не от любви к нему,
он должен понимать. Мне ненавистна
сама и мысль о нем, с его десятком
малявок, и все младше десяти.
И в секте гнусной ненавистно всё, что
я слышала о ней, хотя немного.
Да что тут говорить, сейчас двенадцать,
а он к нам заявился полчаса
назад. Он говорил, из деревенской
хибары отправлялся в девять. Три
часа потратил на четыре мили,
по миле в час почти. Не очень верю,
чтоб так он двигался. Подумай, Фред,
чем занимался он всё это время.
И остается мили три еще пройти!»
«Не отпускай его. Упорствуй, Хелен,
пусть будет возражать. Он из таких,
что лишь себя и слушают всю жизнь,
глухие ко всему, что скажут люди.
Я всё ж надеюсь, он тебя услышит».
«Что он затеял в этакую ночь?
Остался б дома». «Он же проповедник».
«Но ночь не для прогулок». «Может, мал он,
и, может, добр, но точно что упрям».
«И сильно пропитался табаком».
«Он выпутается». «Легко сказать.
Ни одного жилища по дороге,
где можно было бы ему укрыться,
отсюда до их дома. Позвонить бы
его жене еще раз». «Подожди,
посмотрим, что он станет делать. Вспомнит
ли снова про нее. Но за себя
он явно не боится, не привык
считать за важность». «Он не должен ехать!»
«Да, дорогая, ночь не для того».
«Всё ж не втянул он бога в это дело».
«Не думает, чтоб это был тот случай,
что нужно бога призывать на помощь».
«Ты в это веришь? Ты его не знаешь.
Как раз сейчас он и готовит чудо,
тишком – и личное, надеясь сделать
из этого "тот случай", если выйдет.
Но ты не проявляй эмоций, если
он не сумеет». «Что бы ни случилось –
не проявлять эмоций. Он – покойник,
ему конец». «Какая жалость! Мне бы
не всё одно, что с ним произойдет,
пусть только б это выбило хотя бы
немного ханжеского самомненья
из тех благочестивых шалопаев».
«Чушь! Ты не пожелала бы ему
вреда». «Жалеешь, видно, коротышку».
«А ты, – ну, хоть чуть-чуть?» «Мне не по нраву
его занятие и то, что ты в нем
находишь, то, чем он тебе приятен».
«О, да, тебе не нравится. Ты любишь
свои забавы. Только вам и можно,
вам, женщинам, – напустят на себя
такое, что хоть стой, хоть падай.
А мы должны стыдиться, что мужчины.
Нельзя смотреть на драку двух парней,
чтоб не почувствовать обязанным себя
разнять их. Пусть он отморозит уши, –
вот, что я думаю. А вот и он.
Тебе предоставляю это дело.
Спасай его. – Входите же, Мизёрв.
Присядьте. Как там лошади?» «Отлично».
«Готовы к продолженью? Мне жена
сказала, это непорядок. Бросить
пора затею». «Услужите мне,
пожалуйста! Останьтесь же у нас.
Мистер Мизёрв, ну, разве не об этом
просила вас жена по телефону?»
Мизёрв, казалось, видел только лампу,
а, может, рядом что-то на столе.
Вдруг палец распрямив и вверх направив,
он указал рукой, не отрывая
ее с колена, где она лежала,
как белый и наморщенный паук:
«Тот лист в открытой книге! Вертикально
стоящий там на столике с тех пор,
как я вошел, пытается себя
перелистнуть вперед или назад, –
я наблюдал, он склонится к чему.
Вперед – тогда он всё еще стремится
привлечь внимание своих друзей
к чему-то и узнать, как ими это
восприниматься будет; а назад –
из сожаления, что ими что-то
упущено, они не ощутили
чего-то доброго. Но всё равно,
события проходят перед нами
по много раз – я не скажу, как много,
зависит от событий – чтобы мы
увидели их всё-таки. Один
из предрассудков в том, что ничего
не происходит дважды. Где б мы были
в конце концов, будь это чистой правдой?
Вся наша жизнь зависит от вещей,
повторно возникающих, пока мы
ответы не найдем внутри себя.
На тысячный пусть даже раз. – Тот лист!
Он не перевернулся никуда.
Ему помог бы ветер. Но не ветром
он движим. Движется сам по себе.
Здесь ветер ни при чем, ему не тронуть
ту столь уравновешенную вещь.
И не достать до лампы, чтоб подняться
сквозь пламя струйкой черного дымка,
и не взъерошить шерсть у вашей колли.
У вас тут небольшой воздушный куб,
и в нем светло, тепло и тишина,
назло всей беспредельной темноте,
и холоду, и ветру, – этим вы
даете передышку тем троим,
что рядом с вами: лампе, и собаке,
и книжному листу. Хотя, понятно,
что передышка – это вещь, которой
вы не владеете, но всё ж даете.
Поэтому неправда – если мы
чего-то лишены, – того не можем дать.
Поэтому неправда – если в чем-то
всегда уверены, – тому быть настоящим.
Я должен лист перевернуть, ведь это
не сделает никто другой. Но пусть
он так стоит. Кому еще есть дело?»
«Мизёрв, вам лучше бы не торопиться.
Подумайте, скажите "остаюсь".
Я штору поднимаю, как на сцене,
смотрите, сколько снега намело,
белеет и сквозь белизну мороза.
Спросите Хелен, сколько вверх прибавил
он с нашего последнего замера
в оконном переплете». «Мне видны
черты лица, – он бледен и расплющен,
глаза закрыл, отчаявшись постичь,
что люди интересного друг в друге
находят; и уснул он, угнетенный
своим неразуменьем; или, словно
там гриб какой, уже сломавший шею,
убившись об оконное стекло».
«Держитесь, брат Мизёрв, скорей себя
вы напугаете ночным кошмаром,
чем нас. Ведь это вас так сильно тянет
там оказаться с ним наедине».
«Пусть говорит он, Хелен, и, возможно,
надумает остаться». «Прежде чем
опустите вы штору, – вспомнил я:
один мальчишка комнату снимал
у Эйверов, вылазил подышать
на улицу зимой. Он проходил
морозным утром после снежной бури
там, где сгребал я в кучи снег под стены
на высоту до половины окон,
чтоб в доме быть своем, как в теплой норке.
Снег у окна привлек его вниманье.
"Хорошая идея, – вот его слова, –
подумаешь – два метра навалило,
а сам сидишь в тепле и всё чаи
гоняешь. И зимой зимы не знаешь".
Сказал так и отправился домой,
и целый день набрасывал сугробы
под окна Эйверам. Теперь же мы
не будем ждать, чтоб снег достиг таких
высот. Хотя бы вас и привлекала
возможность посидеть вот так втроем,
фантазиям предавшись, и позволив
той снежной линии взбираться выше
по окнам. Где-то есть сквозь холод путь,
подобие тоннеля, – спуск, на дальнем
его конце вы различите что-то
дрожащее – как будто край сугроба,
крошащийся от ветра. Это чудно.
Теперь я вас оставлю». «Ну, Мизёрв,
мы думали, вы всё-таки решили
не ехать. Расхвалили вы уют.
Вам хочется остаться». «Да, признаться,
во время снегопада так морозно
бывает редко. Дом промерз весь, кроме
вот этой комнаты. Вы думаете, ветер
звучит заметно тише, – но для нас,
в снег погруженных глубже, звуки глуше.
Послушайте, заряды легких хлопьев
взрываются в отверстии трубы.
Что занимательно, пока я тут внутри,
не сильно мне понравится снаружи.
Но лошади готовы, значит, время
сказать спокойной ночи и вернуть вас
в постель. Спокойной ночи. Извините,
что я прервал ваш сон». «Еще удачно.
Вам повезло, что заскочили к нам
на пол-дороге. Были б вы из тех,
кто откликается на просьбы женщин,
прислушались бы к моему совету
и ради вашей же семьи остались.
Нет смысла повторять одно и то же.
Вы знаете весь риск и сделать всё
по-своему решили». «Здесь бураны,
как правило, не кажутся такими,
что привести способны к жертвам, но
я предпочел бы зверем быть в берлоге,
под снегом видеть сны, чем человеком,
со снегом вынужденным биться, чтобы
остаться наверху. И приглядитесь
ко птахам малым, мерзнущим на ветках.
Считаться ли мне мельче, чем они?
Их пища к ночи смерзнется, как камень,
и всё же утром крыльями взмахнут,
начнут поклевывать на ветках почки
и защебечут, будто не знакомо
им то, что называем словом "буря"».
«Но всё-таки зачем, когда все против?
Вам запретила и жена, и мы,
и сами не хотите. Что ж зовет?»
«Нельзя, чтоб женщины нас загоняли в угол.
Да, это...» – Хелен говорила Фреду
впоследствии, что вот как раз во время
той паузы, она ждала – сейчас
пред ними устрашающее слово
возникнет – "бог". Но, нет, он говорил:
«Да, это – бури клич: я должен ехать.
Она зовет меня. Так и война
могла бы звать. Спросите у любого
мужчины». Он, на этой фразе
заставив Хелен задержаться, был уж
за дверью. Фред дошел с ним до конюшни,
чтоб провести. Когда вернулся в дом,
застал жену, всё так же у стола,
стоящей рядом с той раскрытой книгой,
но не читающей. «Ну, а теперь,
как это называть!?» – она метнула.
«Дар слова у него, точнее – речи,
как правильно?» «Встречался ли кому
подобный человек!?» «Не по обычным
понятиям живущий, да? О нем
узнали мы за час намного больше,
чему тыщу раз увидев где-то мельком.
И как же проповедует тогда он!
Понятно, ты его не остановишь.
Я не виню тебя. Он не сказал
нам ничего по сути. Даже рад я,
что он здесь не остался на ночь. Спать
нам не пришлось бы. И малейший повод –
он был бы на ногах. А без него
так тихо, будто церковь опустела».
«Но стало ли спокойней оттого нам?
Придется так сидеть, пока узнаем,
добрался ли». «Ну, ты как хочешь, я
не собираюсь. Он отлично знает,
что делает, иначе не пошел бы
на это. Залезай в постель, расслабься.
Сюда он не вернется. Позвонить
он сможет только через час, а то
и через два». «Согласна, не поможет
ему высиживанье наше. Мы
не вступим вместе с ним в его борьбу».
Фред был у телефона в темноте.
Из спальни доносился голос Хелен:
«Она сама звонила или ты
набрал ее?» «Она сама. Оденься.
Должно быть, мы уснули. Половина
четвертого». «Она хоть с первой
попытки дозвонилась? Я халат
надену. С ней хочу поговорить».
«Она сказала, нет его. Спросила,
действительно ли выехал». «Известно
бедняжке это, два часа назад».
«Он там с лопатой. Выдержит борьбу».
«Зачем его не удержала в доме!»
«Не начинай. Всё что могла, уже
ты сделала. Ну, разве что не очень
старалась скрыть желанье посмотреть,
как он свой пыл проявит, чтоб не слушать
тебя. Его жена была б довольна».
«Фред, это после всех моих попыток!
Ты знаешь, по-другому не могло быть.
Дала ль она понять хотя бы словом,
что ей не следует меня благодарить?»
«Я ей сказал "уехал", а она
"ну, ладно", – и с такой еще угрозой, –
"ну, ладно". А затем так хрипло: "Вы,
зачем позволили ему поехать"».
«Спросила нас, зачем. А я бы ей
ответила, зачем она сама
его пускает. И когда звонил он,
она язык прижала. Ихний номер –
двадцать один? Не набирается.
Кто-то сбросил трубку. Ручка заедает.
Тупая штука, от нее рука трясется.
Да, ихний. Трубку уронив, ушла».
«Попробуй говорить. Кричи "алло"».
«Алло! Алло!» «Что слышно?» «Слышно мне
пустую комнату. Еще часы
идут как будто, и по стеклам скрежет.
Шагов не слышно. Если там она,
то, видимо, присела». «Покричи».
«Не помогло же». «Говори еще».
«Алло. Алло. Алло. А не могла ли
она из дома выйти?» «Я боюсь,
что так и есть». «Детей одних оставить?»
«Не слышишь, не осталась ли открытой
дверь, ветром не погашена ли лампа,
камин остыл и в комнате темно
и холодно?» «Одно из двух, она
в постели или вышла вон из дома».
«И оба варианта не годятся.
Ты знаешь что-нибудь о ней? Встречала?
Чего-то говорить не хочет с нами».
«Послушай, Фред, что слышу я. Возьми».
«Часы, возможно». «Что еще ты слышишь?»
«Не говорят». «Нет». «Точно, слышу – что там?»
«Как думаешь, что это?» «Детский плач!
Ужасный звук, хотя и приглушенный».
«При матери не стали б так орать.
Была бы там она». «Какой же вывод?»
«Единственный возможный вывод, если
подумать, – что она куда-то вышла,
хотя, конечно, не могла она».
Беспомощно сидели. «Ничего
не сможем сделать до утра». «Фред, я
на улицу не выпущу тебя».
«Постой!» Двойной звонок застрекотал.
Они вскочили с мест. Фред поднял трубку.
«Мизёрв, вы там! А где жена? – Отлично!
Я почему спросил – не отвечала
она по телефону. – Говорит он,
что выходила помогать в конюшне. –
Мы рады. О, мой друг, ни слова больше
об этом, заходите – будете проездом».
«Ну, хорошо, теперь он у нее,
хотя, не знаю, почему бы ей
так этого хотеть». «Не для себя,
наверно. Может, только ради деток».
«Вся кутерьма случилась почем зря.
Что нам испортило всю ночь, его
лишь развлекло немного. Для чего
он заезжал? Поговорить? С визитом?
А, да, зашел сказать, что снег идет.
Наш дом он забегаловкой признал
на пол-пути меж городом и мраком».
«Мне кажется, ты слишком взволновалась».
«А сам-то ты не взволновался будто».
«Ну, если ты считаешь своевольством
поднять нас в полночь из постели, чтобы
затем совет не ставить ни во что,
тогда я соглашусь с тобой. Но всё же
простим ему. Смогли мы в жизнь его
войти, хотя бы и на ночь одну.
Давай на спор, что он еще заедет?»
17–20 ноября 2020