Пролог
Я заболел и был в Цхалтубо,
добыв курсовку
в санаторий «Саяне».
Добрался как, и о себе
я лишнего рассказывать не буду,
событий контуры
едва намечу грубо,
поскольку съездил
в непривычное турне.
Где буду жить,
меня смущал вопрос.
Он оказался прост на самом деле:
лишь только вышел из вагона,
как на меня старухи налетели,
всех оттеснила сущая Горгона,
гортанный учинив допрос:
«Ты в санаторий? Как тебя зовут?
Согласен два рубля платить
за сутки каждые постоя,
исполнив правило простое –
не пить – курить,
и женщин не водить?»
Хватило ведьме старой двух минут
чтоб охмурить меня как простака:
я был неопытен… пока,
меня Яги устроил сервитут.
Я полагал,
колдунья нравственность блюдёт.
Ах, знать бы мне
жильё меня какое ждёт!
Таких как я, набитых чудаков,
набилось в комнатку не менее десятка,
к кровати жалась каждая кровать
на общем фоне беспорядка.
К тому ж Яга, ядрёна мать,
народу окна запретила открывать,
и в кране не было воды.
Какие женщины средь этакой среды?
С мегеры нашей были взятки гладки:
ведь мы, глупцы, иль жёстче - дураки,
талоны за постой ей сдали без остатка,
без них, попробуй, убеги.
Деваться некуда,
пришлось хромать туда-сюда
в отрогах Самгуральского хребта
на дню десяток раз
чтоб получать питанье и леченье,
да жуткий с комьями
замызганный матрас.
Неважной задалась история.
Судьбу терпел,
и стал вживаться,
но лишь в конце леченья осознал,
что у карги я мог не оставаться:
в домах напротив санатория
за те же самых два рубли
жильё приличное
мы снять могли.
Ой, мама, вспомнить не хочу,
не так себе курорт я представлял!
Я молод был,
не знал тогда ещё в стране Советов,
как взятку дать надменному врачу
не оскорбив себя при этом.
Сам взятки факт безмерно изумлял,
но я поверил москвичу,
меня который жизни наставлял.
Он всех учил, как на курорте жить,
а опытные люди подсказали,
что надо
сталинский источник посетить:
о нём легенды здесь слагали.
Я мзду врачу решился дать…
Когда смущаясь, обнажил десятку,
врач не ломался даже для порядка,
привычно карточки на воды отсчитал
и молча приоткрыл шуфлядку,
куда не первый пошлину
купюрой красной я бросал.
Наставник мой, москвич, грустил
и тешился лечебным самогоном,
грузинское названье – чача.
Слуга же ваш слегка,
но поступал иначе.
Причина крылась знать во мне:
тогда не знал ещё,
что истина в вине.
По карточкам я сам себя лечил
мотаясь между ванн
с целительным радоном.
И наконец,
в халате белом старичок привратник
меня пустил за рубль
при жаждущем народа перегрузе
в бассейн заветный,
сталинский джакузи,
размером с детский «лягушатник».
Там бил источник прямо из земли
между некрупными камнями,
и в нём болезные резвились
как могли,
болтая босыми ступнями.
А я, неопытный, сидел,
прилипнув к скользкой стенке,
поджав в той давке голые коленки.
С соседом слева мы разговорились.
Он – фронтовик,
здесь раны старые лечил.
Мы люди разные,
но интересы наши как-то слились
в водичке сталинских мочил.
К нему почтенье выросло вдвойне,
когда его рассказы начал слушать
о жизни прошлой и войне.
В его рассказах было мало героизма,
скорее заурядность пребывала.
Он был солдат, за ним отчизна,
но разве этого нам мало?
И коли здесь сошлись мы за беседою,
его истории давно в стихи переложил,
его рассказы вам поведаю…
Незначительный бой под Ленинградом
«В ночи, представь,
светло почти как днём.
Луна висит, тревожит нас,
снежинки редкие кружат на наст,
холодным искрятся огнём.
Летят игольчатые льдинки
играя мёртвым лунным светом,
в такие ночи можно стать поэтом,
в ком дара Божьего крупинки.
Стихи и пишет, может кто-то,
мои ж мечтанья тают не простясь:
ведь не о ночи мой рассказ,
я – не поэт, боец морской пехоты.
Суровы нынче времена.
Краса луны в ночи напрасна,
и не светила в том вина:
идёт который день война.
Солдата жизнь
без ложной жалости
и разных там прикрас,
суровой истине подвластна:
«он» к нам пришёл,
чтобы убить,
воюем мы,
чтоб победить.
* * *
Пустыми окнами бесстрастно
в ночь пялятся ослепшие дома.
И в эту ночь, всего на час,
они в подвалах приютили нас.
Деревья мёрзлые сутулятся,
трамвай заснеженный стоит
на тёмной голой улице,
деревья телом прикрывая.
Бригаде он припасы подвозил.
Нам жаль трудяжечку трамвая:
расстрелян с воздуха,
неделю как остыл.
* * *
Угрюм и прост военный быт,
в нём роскошь лишняя чужда.
Желудок, враг солдатских дел,
упрямо червячок свербит,
и просит снедь для тощих тел.
Но только нам,
такая вот байда,
четыре дня иль может три,
как пищей служит талая вода:
ведь все догрызли сухари,
В подвале мы допили кипяток,
согрел немного, то и ладно.
Слизнул с губы
снежинки талой холодок,
и превозмочь чтоб дурноту
берклён в цигарочке сосу.
* * *
Я не курил, но научил браток,
который жизнь ещё вечор
любил так жадно.
Сегодня он уже не с нами,
Теперь уж я – его дублёр,
и тоже жизнь люблю,
покуда пользуюсь её дарами.
И неизвестно наперёд,
что принесёт мне новый год,
* * *
Нема лежит передовая.
За ней орудий редкий лай.
Бьют не по нам, я это знаю,
Бойся, не бойсь,
но нервы напрягай.
Назло нам веет ветерок,
и чую даже за версту
как фрицы жарят колбасу.
Напомнил голод –
жив пока что я,
боец стрелковой нашей роты,
в траншеях мы – одна семья,
как братья –
взвод морской пехоты.
Всех голод мучает ребят,
а на ничейной полосе
копыта конские торчат.
Конёк скакал неведомо откуда,
конёк скакал неведомо куда.
Знать вырвался,
и доскакал досюда,
а здесь ждала его беда.
Чтоб завладеть таким трофеем
Продуман план уже стократ:
«Коня добром «он» не отдаст,
Танкеткой выдернуть сумеем»,-
Изрёк, нахмурившись, комбат.
Приказ. Пристрелка.
Всё без ляс.
И залпом ряд траншей накрыт.
Левее цепь проверенных солдат
в атаку ложную бежит.
Ползёт разведка
в маскхалаты скрыта,
словно идёт на поиск «языка»,
трос намотает на копыта
враги не засекли пока.
Сигнал - ракета, всем пора…
Танкетка выскочила враз,
фриц всполошился, было поздно,
и зря стреляет немчура.
Комбата выполнив приказ,
отпрянет цепь с атаки ложной.
Приволокла коня танкетка,
цела вернулась и разведка.
Но и потери тоже были…
Мне неизвестных три братка
вернуться с цепью позабыли…
Потом помянем мы ребят,
Их жизнь
осталась здесь как плата,
чтобы могли друзья-солдаты
кониной павшей пировать…»
Прервав рассказ,
задумался сосед
по сталинскому горному
джакузи,
но время топать на обед:
харчо мегрельский
и чвиштари с кукурузой.
Шучу!
Сегодня на обед
рассольник
с парой ГОСТовских котлет.
Иконы в храме А.Невского
"Очи усталого Бога
С иконы сияют ко мне,
Я благость не вижу –
Тревога
За души людей на войне.
Каску и скатку шинели,
«хебе» на спине и груди,
Буравчик проколет шрапнели,
Но вечность пока впереди.
Безбожник,
Я вовсе не думал,
Бог православный,
Тебя защищать,
Но в тусклом окладе
Иконы угрюмой
Увидел свою поседевшую мать.
Святая печаль богородицы
И горе живых матерей
В бой провожали,
Как водится,
Исстари русских парней.
Последний патрон досылаю
Знаменьем солдатской руки;
Прошла по цепи замирая
Команда:
«Примкнули штыки!»
Рукопашный бой
"Атака набирала ход.
Траншеи танки проскочили.
Штыки искрят
как сизый лёд
меж облаков поднятой пыли.
Ворвались мы,
порыв был страшный,
бой рукопашный закипел,
жена и мать, и однокашник,
забыто всё для ратных дел.
Лишь злоба лютая
и яростный расчёт
в мозгу пылают человека,
штык не терять,
не то в боку
вмиг вдруг окажется прореха
и жало вражье жизнь ссечёт...
Вот "он" возник перед тобой,
приклад метнулся мимо уха,
"он" промахнулся,
бой есть бой,
поднял на штык
и сбросил за собой,
"он" пролетел и рухнул глухо.
Но время ль слушать
вражий стон:
другой маячит снова "он"...
* * *
В бою я этом
заколол троих,
и удалось траншеи нам отбить,
а после сел,
меж тел товарищей моих,
и попытался закурить.
Дрожали руки.
И ядрёный мат
вдруг вырвался
из пересохшей глотки.
Все матерились, и комбат,
и пьян был каждый
не от водки,
от крови пьян.
Потом по кругу шёл кисет
пока стал пуст,
потом смеялись все
в избытке чувств,
а кто-то плакал..."
Ранение
"Орущий рот
немеет в реве канонады,
взбурлила праведная злость.
Хлестнула кровь,
прорвав преграды,
бегу и падаю,
простреленный насквозь.
Бегу вперед,
в паденьи магазин вставляю.
Щелчок,
- и автомат готов к стрельбе,
но телом
я уже не управляю,
лечу не в бой,
а падаю к судьбе…
Иссякла кровь,
стихают звуки канонады,
тускнеют мыслей сполохи,
и исчезает злость,
и нет достойнее награды
за все, что в жизни довелось.
Последний вздох -
глоток надежды.
последний вздох
как важный самый.
И тяжкий сон смыкает вежды,
и меркнет свет на слове
«мама»..."
Возвращение
"Вот и приехал!
Спешу к переправе,
слёзы тихо глотая.
Тех праведных слёз
ничего нет светлей.
Несутся в вагоны
друг дружку толкая
толпы чужих
незнакомых людей!
Тихо лодка скользнула
в туман над водой,
меж вишен мелькнула
дорога домой.
Вишни цвет осыпают,
за буйной листвой
змеится и тает
дорога домой.
Здесь запах берёз
вперемежку
с полынью и мятой
дурманят сильнее
изнеженных роз,
отсюда когда-то
ушёл я солдатом,
и память, что свята,
с собою унёс…
* * *
Вишни цвет осыпают,
за юной листвой
в бархатном пепле
дорога домой…"