Веточка за веточкой, лёгкий пух и опрятное гнёздышко. Она уже на сносях, а я на нервах, чёрт возьми, на нервах. Наши первые птенцы, вот-вот, ещё чуть-чуть. Он кружил кругами и острыми выкликами, думая об этом, щебеча и нервничая. Что-то надо ещё, что-то здесь не хватает, он вынырнул из их домика и ринулся в поисках фиолетовых цветов, что так хотел ей подарить, что так всегда недосягаемы и очень сладки на вкус, что ей сейчас так нужны, что она всегда хотела. И жизнь, прожитая с ней и ради неё крутилась в голове, в его маленькой птичьей головушке, он мчался по бескрайним солнечным просторам, он искал и дёргался, он пытался и думал, что скоро вернётся и сделает ей сюрприз, что обнимет и поцелует, что успокоит её и всё у них будет хорошо, обычно и нежно, ласково и опрятно, сказочно и прекрасно, и, по-настоящему, искренне и чувственно, именно так, как оно было до сейчас, именно так, как оно будет всегда и навсегда. Фиолетовые цветы попались ему на следующей поляне, он присел, сложил крылья, огляделся и начал их рвать, рвать, рвать, аккуратно собирая крошечный букет, и вспоминая о ней, о её очаровательной улыбке, лёгком касании крепкого клюва и гладкого тела. Он вспорхнул и направился домой, держа в своих лапках маленький, крошечный букетик из опрятных и аккуратных фиолетовых цветов. Мысли мчались быстрее его взмаха и полёта, он знал теперь ещё больше и сильней, что хочет и ради чего всё это вокруг. Он любил, любил, и очень сильно любил, и весь смысл его жизни был в ней, только в ней, ради неё и он хотел и желал скакать и порхать, суетиться и щебетать, двигаться и жить только ради неё и для неё.
Он присел у самого гнезда и позвал её, но тишина. Следы грубых касаний на самых ветках до смолистого «кровоточия», разодранные остатки жизни его самки, пустые отпечатки смерти, и он понял, он понял, что её больше нет, что здесь был чёрный сокол, сокол его неизбежности. Он всхлипнул тихим, едва слышным писком, и ворвался в гнездо, всё было раскидано и почти уничтожено, почти растворено в сознании его безумия от утраты, всё, всё, кроме одного маленького яйца, что спряталось за разбитой скорлупой остальных исчезнувших жизней. Он подлетел и обнял его. Аккуратно схватил лапками и выскочил наружу, пытаясь сберечь и сохранить всю ту любовь, что у него ещё была на сердце, что дикой болью пронизывала всего его насквозь. И он сохранил.
Маленькое гнёздышко, свитое на скорую лапку, ещё издалека привлекало своей неопрятной формой и странным сухим фиолетовым блеском. Я приблизился, прогулка по этим африканским джунглям уже изрядно утомила, хотелось присесть и выдохнуть, обещанной охоты особо не получилось, да и к черту всё, жарко, слишком жарко. Странно, гнездо было свито из фиолетовых цветов, как-то слишком необычно, подумалось мне, очень даже слишком, хотя всё может быть, тут всё может быть, ведь столько всего я ещё не знаю о диком мире, об этом совсем другом мире живых и трепетных существ нашей планеты. С краю этой кривой тарелки из цветов торчал маленький клювик, явно птенец, я улыбнулся. Появился кто-то из родителей и аккуратно приземлился, сначала на ветку, а потом уже в само гнездо. Так приятно и прелестно ложился закат, так изящно красиво пахло какой-то сырой и беззаботной природой, что я почти забыл о своей разбитой любви, о своём желании и трепетном беспокойстве, когда вроде бы есть смысл, а вроде бы пусто и нелепо всё, и ещё раз огляделся с привычной для моей физиономии беспомощной ироничной улыбкой. Синий попугай с огромным розовым галстуком продолжал кормить щебечущего птенца. Эх, подумал я, как же тебе беззаботно и просто, как же тебе совсем иначе. Я встал, глупо подмигнул слегка взъерошенной птице и пошёл дальше.
SH