Серьёзный в жизни есть моей рубец
Тяжёлой, грозной он прочерчен лапой.
Не вышло видеть мне тебя, отец –
Другого звал годов с пяти я папой.
Задать вопросов с тысячу хочу,
Залезть в карман истории без спросу.
Настала ночь. Сижу один. Молчу.
Тяну взатяг всей грудью папиросу.
Слегка слезятся, кажется, глаза,
Насквозь пропитан зал табачным дымом.
Его струя, кудрява и сиза,
Реальный образ вьёт в пространстве мнимом.
Неужто взял в объятия дурман?
И шутку ночь безмолвная сыграла?
Такой же взгляд, такой же крепкий стан,
Но в форме царской, в чине – генерала.
Прикрыл глаза от блеска сапогов,
Погон, расшитых нитью в чистом весе,
И шашки, знавшей кровь страны врагов,
С Георгием, в алмазах, на эфесе.
Присел за стол. Достал свой портсигар.
Я вздрогнул. Вдруг кольнуло в сердце что-то.
Отнялась речь – потерян ценный дар.
Узнал! Хотя не видел даже фото…
Рука рисует в дымке серпантин,
А в ней – мишутка маленький из плюша.
- Ну здравствуй, подполковник Константин,
Любимый, милый мальчик мой, Кирюша.
Я знаю то, что имя ты сменил,
Язык от травмы слушаться не хочет.
Даются «р» и «л» с трудом, Кирилл,
А Костя – каждый быстро пробормочет.
Волнуюсь. Можно тоже закурю?
С тобою мы не виделись ни разу.
Чиркни свои. Казбек? Благодарю.
Такую не курил ещё заразу.
- Мне это, батя, курево в новьё.
Я всю войну дымлю табак из трубки.
В обед почистил бережно её
И взял Казбек зачем-то в полушубке.
Весь день сегодня думал о тебе,
Писал в блокнот сумбурные вопросы.
Видать проникся бог к моей мольбе,
В карман подсунув эти папиросы.
- Тебе, я думал, вера не указ!
Хотя война меняет наши души…
Позволь, сынок, начать мне свой рассказ
Его хотел, уверен, ты послушать.
Про мамин род, ты видно, знаешь сам –
Её принёс мне Смольный вальсом Венским.
Безумно благодарен небесам
За дочь, рождённой князем Оболенским.
Со мною он говаривал на «Вы»!
И я не гнул пред ним в коленях ноги.
Не раз ходили к берегу Невы,
Трепались про железные дороги.
Под руку – Саша, матушка твоя,
Держала стать замужней, с непривычки.
За нами, тут и там визжа, снуя,
Мелькали три мамулины сестрички.
Тогда буран не нёс ненастных пург,
Мне сорок два тринадцатый отмерил.
Любовь дарил столичный Петербург,
Цветочек счастья бедному доверил.
Ведь я – из разорившихся дворян.
С реформой нам, крестьянской, мало дружбы.
В калужских превратились мы мирян
И путь один – почёт армейской службы.
Сперва Орлом затянут под крыло,
Где Бахтин свой открыл кадетский корпус.
Равняйсь и смирно! Шашки наголо!
Сие не каждый выдержит оболтус.
Затем на Александровском плацу,
А также в академии генштаба,
Точил свой штык. А форма нам к лицу,
Похожа даже, кажется, не слабо.
Я с первых дней на Первой Мировой.
С неё пошла солдатская карьера.
Успел венчаться. Год – и вот он бой
Лепил с меня лихого офицера.
Был Галич, Львов, Козеницкий плацдарм…
Михал Агафангелович – полковник.
Давно не знал мой полк сухих казарм –
Он рад, коль в чай с корой дадут шиповник.
Лишь весть о том, что Саша родила,
В ноябрьский снег мои согрела уши.
Писал, чтоб имя сыночке дала
На честь святого. Ласково – Кирюша.
В миру он, кстати, тоже – Константин.
И святы значит ваши параллели.
Ох, щиплет нос Казбека никотин,
Тебя в дыму я вижу еле-еле.
В боях мешал дышать другой дымок
Тебе, сынок, известна эта гадость.
Германцев бил, австрийцев я, как мог,
За что на гарде выбито: « За Храбрость».
Однако всё совсем пошло не так:
И враг уж нам суёт под рыло фигу…
Шатает фронт трагический бардак,
Отходим мы, теряем вскоре Ригу.
Похоже то, что близится финал,
И вряд ли бдит над мной мой верный ангел.
Дымит в окопе целый генерал
В надежде, что спасёт барон нас Врангель.
А дальше – Польша. Стал преподавать.
Едва не растворился в общей массе.
Послал письмо. Но нет – сказала мать,
Кирюша наш давно уж в первом классе.
Тогда приютом стала вам Рязань.
Судьба детей – своей всегда превыше!
Провёл навек меж нами твёрдо грань
В то время – подполковник Иванишев.
Советы принял. Мать любил, тебя.
Забрал к себе спокойно, без нахрапа.
И ты его… Всё правильно… Любя.
Со службы ждав, кричал, встречая – папа!
Я знаю всё. Ты кончил ФЗУ,
Привил Саратов навыки к металлу.
И там в семье услышали грозу –
Попал твой отчим в горькую опалу.
Но вот Москва. И первые шаги
Писателя, пока что – не солдата.
Твой путь – топтать гражданки сапоги
На Беломорканал с Гослитиздата.
Тебя масштабы стройки потрясут,
А также то, что тётушек сослали…
Но взят литературный институт –
Твои стихи не раз уже читали.
Забил в стезю сию свой первый гол.
Но чую я, мой ген в тебе играет.
Уже ты в форме мчишь на Халхин-Гол
И армия в объятия встречает.
Закончив позже курсы ВПА,
Вступил по штату в должность военкора.
Теперь тебя армейская тропа
Со всей страной к войне готовит вскоре.
Без слёз не мог читать я «Жди меня».
Такой бы нам под Наброжью и Вулькой…
Как вам – для нас в бою он был броня –
Снаряд шрапнели стал бы просто пулькой.
Его Серовой Вале посвятил,
Но гимном стал подругам всем и жёнам.
Назло смертям в кармане стих носил
Солдат. В бою стих равен был знамёнам!
Уж слишком часто льётся чья-то кровь,
Война не может быть без пули свиста.
Как будто сам её понюхал вновь,
Сто раз читая «Сын артиллериста».
Тебя, себя увидел между строк
И дружбу, закалённую войною.
Горжусь, сынок,работа вышла впрок –
Пройти нельзя поэму стороною.
Метёт по новой времени метла.
Иным народу видится мессия.
Меня не выбил немец из седла,
Зато из стремя вышибла Россия!
Обиды нет – поставил сам клеймо,
За что пред вами всеми я в ответе.
Но боже мой, «Открытое письмо» -
Такого нет на всём на белом свете!
Могло ли так, скажи, произойти?
Больнее нет укола для солдата.
Тому, кто пал, могли письмо снести –
Но рад, что не дошло до адресата.
Ты сам свои прочувствовал стихи:
В Одессе. В сентябре – в подводной лодке…
Прошёл Европу. Я свои грехи,
Не дал залить ядрёной русской водке.
Стеснялся, может, малость ты отца,
Но с совестью не шёл ты на уступку.
Довёл рассказ свой грустный до конца,
И ты, смотрю, достал с кармана трубку.
Затянешь дым. Он чище и нежней,
А я на край с Казбеком двину суши…
С одних с тобой мы выросли корней,
Растёт наш ствол от Миши до Кирюши.