По замерзающей, пришибленной реке
Скользит баркас, в баркасе одиночка,
Не видит он, что рядом в челноке
Сам Бог плывет и плачет горько молча...
Алмазный крюк дубеющей луны
Вонзается в седые кудлы рощи,
Едва приметно в волнах тишины
Зима хламиду белую полощет.
А одиночка прячет мрачный взгляд,
Прижав к туманам высохшие губы,
В челне больные ангелы сидят,
Порой в серебряные дуют трубы.
Поправив перышки агами на ходу
Искристый сумрак крылья выпрямляет,
Отвергнув грешную пустую лепоту
Зверь одинокий в лодке погибает.
Платок нехитрый из пеньковых туч
Ложится синим на заморенную речку,
Крестом подрезав драгоценный луч
Рисует Бог в душе слепца овечку.
Растет она, освобожденная от лжи,
Слепец на миг становится вновь зрячим,
В баркасе темном плачет и дрожит,
Порой завоет тихо по-собачьи...
И вдруг увидит, что в убогом челноке
Кудрявый Бог крошит калач для агнцев,
Покинув вотчину святую по реке
Плывет среди замученных посланцев.
Ведь пуще прежнего о Детищах скорбит,
Освобожденный от бессмертной славы неба,
Окликнет нищего, ослепшего простит,
Челнок из высохшего слепит хлеба.
Коси усердно передрогшая душа-раба
Высокую траву морозно-спелой ночи,
Над горизонтом вифлеемская Звезда,
Животворящий крест средь монолитов-многоточий.
Ведь не замерзнет вечна река,
Плыви, не плачь уставший Одиночка,
Вся вечность это просто Полчаса
До воскресенской и целящей ночи...
Напитана небесным тленная волна,
В снегу багровом прозимует чудо-речка,
Исполосована крестами Тишина,
В челне с Христом спасенная Овечка...