Баллада о вайнсбергских жёнах
(вольный пересказ средневековой немецкой легенды)
Люди были тверды как айсберг
в океане седых веков.
Встал за вольности город Вайнсберг,
город вспыльчивых мужиков.
Рвался кайзер задать им перцу,
но пошло не так, как хотел:
откатились от стен имперцы,
оставляя десятки тел.
В криках радостных вышло солнце,
на защитников свет пролив.
Рано радуетесь, франконцы:
Хоэнштауфен терпелив.
Три недели идёт осада:
внутрь ни ворона, ни ежа.
Затянулась петлёй блокада
да на шее у мятежа.
Делят натрое жмых и флягу,
горький привкус былых удач.
С вахты сменятся, чуть прилягут –
а не спится под детский плач.
Что за вылазка жалкой группки?
Не монахи и не бойцы –
запестрели корсажи, юбки,
накрахмаленные чепцы.
Свист и гогот солдатской шайки:
через поле, посты, редут
молодые домохозяйки
к Хоэнштауфену идут.
"Кайзер! Кесарем будь на деле,
гневом разума не затми.
Дай-ка выйти из цитадели
бабам с маленькими детьми".
"Хорошо. Без телег и рати
от рассвета и до шести
уходите и забирайте
всё, что сможете унести".
Ночь бессонная пролетела,
полотняный зардел шатёр,
и ландскнехты, томясь без дела,
дали в пригород коридор.
Вестовые судачат бойко:
«Дай посмотрим из-под руки
как попрут на себе бабёнки
тряпки, цацки и сундуки».
Заскрипели ворота, каясь,
и богини своей земли,
в три погибели пригибаясь,
с мелюзгой на исход пошли.
И у каждой – родною, горькой,
сладкой ношей со дня кольца –
муж пристроился на закорках,
не показывая лица –
без доспехов, без прав и долга,
чуя лучников взгляд сквозной.
Защищаемый ненадолго
словом деспота и женой.
Позабытой рассветной тишью
(словно Марс трубу потерял)
семенящие ребятишки
жались козами к матерям.
А вокруг просыпались рощи;
над пожарищем деревень
взмыла жавороночья россыпь,
обещая роскошный день,
хлеб работы и мёд потехи,
смех и беганье у реки,
жаждой Евы, эдемским эхом –
вопреки всему, вопреки.
Вереница плелась неспешно
прочь от смерти – в поля, в леса –
мимо конных и мимо пеших,
свет надежды тая в глазах.
Не казалась дорога длинной,
испытания – велики
им, таскавшим с бельём корзины,
воду, уголь, мешки, вальки.
И, хоть каждая долу гнулась,
ныли ноги, пекла спина,
ни одна из них не споткнулась,
не отчаялась ни одна.
Жала лезвий дрожали мелко
(«Не пора ещё? – не пора»),
и ползла на курантах стрелка
на смертельные шесть утра.
Кайзер думал, не слыша ругань
(«Обманули! Ну и дела!»)
о неверной своей супруге,
что гуляла и не ждала.
И с какой-то тоскою серой
бросил свите в начале дня:
- Снять осаду. Уходим, герры, -
и от стен повернул коня.
С той поры пронеслось довольно
и удачных, и тяжких дней.
Вновь отстроился город вольный,
стал зажиточней и пышней.
Но соседям на удивленье
буйный вайнсбержец попритих:
мало спорил, забыл о лени,
не задерживался в пивных.
И, как мог, помогать старался
в повседневной заботе той,
кем держался и кем спасался –
вредной, пилящей, золотой.