О РЕПЕЙКЕ И БЛОХАТКЕ
самоубийственная сказочка со счастливым концом
***
Жили у одной хозяйки серенькая кошка Блохатка и рыженькая собачка Репейка. А как нечем стало хозяйке их кормить, отослала она их на все четыре стороны добывать пропитание самостоятельно.
Сначала Блохатка и Репейка отправились на помойку. Но там оказалось много завсегдатаев, которые велели новоприбывшим встать в самый конец очереди – после всех собак и кошек бродячих, мышек и крыс рыскучих и даже пташек летучих. А когда очередь Репейки и Блохатки, наконец, подошла – оказалось, что и крошек не осталось, не то что корочек да косточек.
Пошли они тогда к столовой при собесе, в коей раз в неделю окормлялась и их хозяйка, как малозажиточная и ограниченно трудоспособная неполноценная единица населения. Сели по обеим сторонам от входа в позе сторожевых львов и начали петь жалкими голосами:
«Для Блохатки и Репейки
Не скупитесь на копейки!»
Однако и здесь их подстерегал злой рок, иными (заграничными) словами — la forza del destino. Некая посетительница данного предприятия общественного питания, сердитая гражданка престарелого возраста и пугающей наружности, увидав в непосредственной близости от входа в столовую двух полудомашних зверюшек, принялась зычно вопиять, что никому-де не позволит разводить очаги антисанитарных условий вокруг социально-богоугодного заведения, напишет жалобу и вызовет санстанцию вкупе со специалистами по отлову и утилизации лишних животных.
Побрели, понурясь, Репейка с Блохаткой куда глаза глядят. До самого вечера всё бродили они по району, пока не начало смеркаться. «Слышь, Блохатка, – говорит Репейка, – как мы есть лишние, давай утопимся в Дудергофском канале!» «Что ты! – возражает ей кошка, – я ж воды боюсь! Идём лучше на Оранэлу и сложим свои буйны головы под 36-й трамвай, весь такой лязгающий и с красными огоньками!» «Ну нет, – отвечает собачка, – ты боишься воды, а я боюсь трамваев. Они стучат-громыхают, вихляются-колыхаются, скрежещут железом по железу и пускают искры! В жизни ничего страшнее не видывала».
Долго они так спорили и наконец решили, что Репейка окончит жизнь в Дудергофском канале, а Блохатка – на Оранэле. Простились, горемычные, и пошли каждая своей дорогой. Только на полпути стало им жалко расставаться друг с дружкой, одновременно повернули они назад и снова встретились. «Нет, – сказали собака и кошка, – нельзя нам разлучаться. Вместе жили, вместе и умирать! Давай утром сами пойдём сдаваться на утилизацию, надо было только адрес спросить у той гражданочки».
И так у них стало легко на душе, потому что всё-таки появилась какая-никакая определённость и уверенность в завтрашнем дне. По крайней мере, теперь им стало ясно, что делать: перво-наперво, узнать адрес организации, занимающейся отловом лишних животных, а затем предать себя в её гуманные руки. С тою мыслью безмятежно уснули Репейка с Блохаткой под скамейкой в парке. Там было спокойно и уютно, и никто их не видел. Репейка вытянула передние лапы и положила на них голову, так что нос её немного высунулся из-под скамейки.
Проснулась она оттого, что на нос ей свалилось нечто угловато-увесистое. От боли и неожиданности Репейка завизжала, подскочила и ударилась спиной в днище скамейки. Блохатка с испугу издала пронзительный вопль, подняла дыбом шерсть и выкатилась из их ночного убежища прямо под ноги сидевшему на скамейке молодому человеку Ванятке Вертельникову, тоже изрядно опешившему от такового нечаянного явления. (Это именно он, впав в глубокую задумчивость, выронил книжку, которую читал в рассветных лучах, и которая пребольно стукнула по носу Репейку). Таким образом, от «Страданий юного Вертера» пострадало невинное животное. История умалчивает о том, в чьём переводе (или же в оригинале) читал Ванятка бессмертное творение Гёте. Репейку, зализывавшую распухший нос, это мало интересовало, и её можно понять.
Ванятка Вертельников был студентом первого курса, происходил из приличной образованной семьи, но считал, что никто его не понимает и жизнь у него не задалась, ибо он поэт, коему глубоко чужд Политехнический институт. Третьего дня он, по причине меланхолии, не сдал зачёт по теоретической механике и твёрдо вознамерился бросить ненавистное учебное заведение. В описываемое утро Ванятка, прихватив любимый томик из домашней библиотеки и папашин служебный пистолет, сбежал из дома значительно раньше, чем надлежало идти на занятия. Встречая холодный рассвет на парковой скамейке, он предавался размышлениям о бессмысленности своего существования и о бренности земного бытия в целом. Книга о таком же страдальце выпала из его бледной, бессильно повисшей руки и, как уже говорилось, нанесла лёгкий ущерб Репейкиному здоровью. Блохатка налепила на нос подруге лист подорожника и бросала исподлобья укоризненные взгляды в сторону раззявы, у которого из рук всё валится.
Ванятка любил животных, и ему стало неловко. Как натура тонко чувствующая, он хотел бы загладить невольную вину перед бедной собачкой, угостив её чем-нибудь вкусным; но, как натура поэтическая, он не носил с собой ни бутербродов, ни какой-либо иной прозаически-материальной снеди, предпочитая оной пищу духовную. Поэтому он ограничился тем, что погладил бедняжку. Репейка, соскучившаяся по ласке, радостно завиляла хвостиком. У Ванятки Вертельникова было при себе чуть-чуть карманных денег, и он вознамерился купить собаке с кошкой немного съестного. (По ним было заметно, что они не совсем бродячие, и в то же время далёкие от сытости и благополучия особи). «Идёмте со мной, – сказал Ванятка, – я вас покормлю. А если вы потерялись, то напишу про вас объявление, и хозяева вас найдут». Он сунул пистолет в карман, а книжку – под мышку, и вся компания побежала вприпрыжку.
Аллея шла вдоль Дудергофского канала. Вдруг они увидели на его берегу прелестную девушку, набивавшую камнями сумку. Она не ожидала, что в столь раннюю пору кто-то уже выгуливает домашнюю живность, и явно растерялась. Смущённо отвернувшись, барышня сделала вид, будто стоит здесь просто так: любуется водами канала с колышущимися в них водорослями и собирается кормить уток. Наша «тройка» почти уже проскакала мимо, как вдруг, случайно оглянувшись, Ванятка увидал, что очаровательная особа прилаживает сумку с камнями себе на шею и придвигается к самому краю набережной. Вертельников побежал назад, размахивая руками и выкрикивая «Стой!», а Блохатка с Репейкой круто развернулись – так, что гравий из-под лап полетел, – и помчались вслед за ним. В считанные секунды все трое оказались перед потенциальной утопленницей. «Ты чего?» – спросил Ванятка первое, что на ум пришло. «Ничего-о, вам какое дело!..» – плаксивым голосом протянула незнакомка, скривила губки и разревелась.
«Подумаешь, "бином Ньютона"! – сказал Вертельников. – Не одна ты такая. Я, между прочим, тоже сегодня стреляюсь, только мне сначала нужно еды животным купить». «А я тоже собиралась здесь топиться! – радостно сообщила Репейка. – Если хочешь, давай утопимся вместе. Выброси камни из сумки, а заместо груза посади в неё меня – разом ко дну и пойдём». Девушка с сомнением смерила Репейку оценивающим взглядом. «Нет, ты некрупная собачка, весу в тебе недостаточно. Хотя бы треть камней в сумке придётся оставить», – сделала она заключение. «Но мне будет неудобно сидеть в сумке с камнями!» – возразила Репейка. «Какая разница, это же совсем недолго, бултых — и конец! Ну не хочешь – тогда давай топиться по отдельности».
В их разговор вмешалась Блохатка. «Как же, Репеечка? Мы ведь договаривались вместе пойти в учреждение, занимающееся отловом лишних животных! А эти милые молодые люди помогли бы нам узнать его адрес. Видишь, как удачно всё складывается, и тут ты хочешь бросить меня одну?!»
«И то правда, – согласилась Репейка и вновь обратилась к барышне: – Понимаешь, мы с этою кошкой – как сёстры, и обе лишние. Мы решили вместе окончить существование, но разошлись во мнениях касательно способа, потому что Блохатка боится воды, а я – трамваев. Впрочем, мы слыхали от одной славной женщины, что есть специальная организация по утилизации лишних животных. К сожалению, мы сразу не сообразили спросить у той гражданки адрес, потому что она так громко кричала, что мы растерялись. Но потом мы договорились самостоятельно найти это гуманное учреждение и вверить ему свою дальнейшую судьбу. Я бы охотно утопилась с тобой, если бы для этого не пришлось расставаться с Блохаткой. Но теперь мы надеемся, что вы оба поможете нам разыскать то спасительное заведение, тихую пристань, в коей мы столь нуждаемся!»
«Конечно, поможем! – с готовностью откликнулся Ванятка. – Но может всё-таки сперва вас накормить? Там вас вряд ли кормить станут».
«Погодите, – сказала юная особа. – Накормить их, конечно, необходимо. А ещё давайте познакомимся. Меня зовут Маруся». «А я – Ваня Вертельников!» – сообщил Ванятка. «А мы – кошка Блохатка и собака Репейка», – дружно сказали животные. «Простите, – робко добавила Блохатка, – наша хозяйка пела песню
"Маруся утопилась" и завсегда плакала. Эта песня – не про вас?» «Не утопилась, а отравилась, – поправила подругу Репейка. – Разумеется, в песне другая Маруся, ведь наша ещё не утопилась! Вот когда утопится – тогда другое дело. Может, и о ней песню сложат». «А говорят, что в стихах иногда рассказывается о том, чего ещё не случилось…» – не унималась кошка. Ванятка встрепенулся, почуяв повод оседлать любимого конька. «Да-да! – оживлённо подхватил он. – Многие поэты были провидцами и в своих пророческих строках вещали о будущем…»
«Да ладно, о поэтах потом поговорим, – отмахнулась Маруся. – У меня идея. Зачем куда-то ходить? Ты сказал, что сегодня стреляешься. Значит, у тебя есть оружие? Вот и застрели собачку с кошечкой, а после уж сам. А я утоплюсь, как решила». Ванятка замялся. «Понимаешь, – промямлил он сконфуженно, – во-первых, у меня всего один патрон. А во-вторых, я бы и не смог застрелить ни собачку, ни кошечку». «Ничего не поделаешь. Придётся сдать их в контору, предварительно накормив», – подвела итог Маруся. «И самим поесть не мешает,– прибавил Ванятка, успевший проголодаться на свежем воздухе. – Денег, правда, у меня маловато, но на кофе с пирожками должно хватить». «У меня тоже чуть-чуть есть, – сказала Маруся. – Вот вскладчину и позавтракаем, и зверюшек покормим». И они весело пустились по аллее, распевая сочинённую на ходу песенку:
«Мы лишние, мы лишние,
Как тюльки в банке с вишнею,
Как муравьи в мороженом,
И жизнь даёт по роже нам!»
В столь ранний час кафе ещё не открылись. Компания устроилась неподалёку от пирожковой на лавочке и принялась болтать. Выяснилось, что Маруся топилась, как водится и как в песнях поётся, от несчастной любви. Училась она на первом курсе филфака Педагогического института, готовясь стать учительницей русского языка, а единственная мужская особь в их группе по имени Альберт оказалась существом вероломным. Проухаживав за Марусею целую неделю, легкомысленное созданье переметнулось к старосте группы. «Дурак он, твой Альбертик, — сделал вывод Ванятка. — У него, похоже, совсем нет вкуса. И мозгов». «Совести у него нет! — всхлипнула обманутая в лучших чувствах Маруся. — И ведь самое обидное, что ему не я была нужна, а только мои конспекты. Я, глупая, даже помогала ему их переписывать. Он лекции прогуливал напропалую». «Ну и наплюй на него, раз он ещё и двоечник, — посоветовал Вертельников (между нами говоря, тоже далеко не отличник). — И не кисни. Вон собаке с кошкой того хуже — их из дома выгнали». «Никто нас не выгонял! — хором вступились за хозяйку Блохатка с Репейкой. — Просто хозяйка отправила нас добывать пропитание своими силами, потому что ей самой есть нечего, не то что нас кормить. Мы же с непривычки пропитание найти не сумели и решили к ней не возвращаться, дабы её не обременять, а вместо этого добровольно сдаться на утилизацию». «Похвальное самопожертвование!» — прочувствованно изрёк Ванятка, а Маруся прослезилась.
В это время позади послышался шорох и позвякивание, и из-за куста сирени показался неопределённого возраста и шерамыжного вида дяденька с мешком. Он был в каком-то обтрёпанном долгополом сером пальтишке и в драной шляпе, сползшей так низко, что она вовсе скрывала его левый глаз. За плечом субъекта болтался и побрякивал бесформенный мешок.
«Звени, звени, бутылочка,
Мешочек, не порвись!
Копеечка — в копилочку,
Касаточка — вниз – ввысь!» —
напевал обладатель мешка, запуская руку в урну и увлечённо там шуруя. Затем он обратил свой взор в сторону лавочки и вежливо осведомился: «Молодые люди, вы уже допили свою бутылочку, забрать дозволите?» «Конечно, конечно, берите, это не наша!» — живо откликнулись Ванятка с Марусей (они даже не заметили поначалу, что у их ног стоит бутылка из-под пива «Хамовники»). «Благодарствуйте!» — удовлетворённо молвил мужичонко и отправил пивную бутылку в заплечный мешок. «Не побрезгуете, коли я посижу на другом конце лавочки?» — добавил он. «Что вы, садитесь пожалуйста!» — проявил радушие Ванятка. Маруся боязливо поёжилась и незаметно отодвинулась подальше от сборщика тары, опасаясь, что у того может быть педикулёз и вообще что угодно. Однако тут же сообразила, что ей сегодня топиться, а посему вши не имеют для неё решительно никакого значения.
Обшарпанный субъект принялся пересчитывать свою добычу и попутно плющить ногой жестяные банки, дабы их побольше уместилось в мешок. Звук от этого получался довольно громкий и неприятный, так что Маруся всякий раз невольно вздрагивала. До открытия пирожковой оставалось с полчаса. Покончив с тарой, серый странник вновь обратился к соседям по лавочке: «Извините, что своим вторжением помешал вашей беседе!» «Ничего, ничего!» — сказал Ванятка. «Я здесь, знаете ли, частенько завтракаю, — продолжал пришлец, — покупаю пирожок с ливером, а кипятку у них можно набрать бесплатно». «Мы тоже хотели здесь позавтракать и купить еды этим животным», — присоединилась к разговору Маруся, уже переставшая бояться незнакомца и его предполагаемых вшей. «Ах, так это ваши собачка и кошечка? То-то я смотрю: экие симпатичные зверюшки — все в хозяев!» — отвечал мешковладелец комплиментом. «Мы — Репейка и Блохатка!» — охотно представились польщённые собака и кошка. «А мы — Маруся и Ванятка!» — последовали их примеру названые хозяева. «А я — Михеич, — сообщил новый знакомый. — Вообще-то это не отчество, а прозвище: моя фамилия была Михеев. Потом ни имени, ни фамилии, ни отчества не осталось, одно прозвание — Михеич».
Тем временем открылась пирожковая. Мешок был убран под лавку, Блохатке и Репейке было велено там же дожидаться возвращения хозяев. Собака и кошка послушно улеглись по обе стороны мешка, решив бдительно охранять его от любых посягательств.
У Ванятки с Марусей денег как раз хватило на пирожки для себя и для животных, а ещё они купили три кофе, угостив и Михеича, намеревавшегося перебиться кипяточком. Тот явно был тронут: «Наверное, я не пил кофе уже года три», — сказал он. Позавтракав таким образом, все трое вышли из пирожковой и расположились на той же лавочке. Изрядно проголодавшиеся Репейка и Блохатка несказанно обрадовались пирожкам с мясом. Михеич, кряхтя, достал из-под лавки свой мешок, раскланялся и собирался удалиться. «Постойте! — спохватился Вертельников. — Вы, надо думать, много путешествуете по городу пешком и хорошо знаете разные места. Не встречалось ли вам учреждение, занимающееся утилизацией лишних животных? А то мы понятия не имеем, где оно находится». «Зачем оно вам понадобилось?» — удивился мешконосец. «Понимаете, мы должны во чтобы то ни стало его найти и пристроить туда кошку с собакой», — пояснили Ванятка и Маруся. «Вот те на! — пуще прежнего изумился Михеич. — Такие славные животинки, чем они вам мешают? Лучше отпустите их на волю, коль они вам надоели. Или отдайте мне: как-нибудь втроём прокормимся. Я-то, дурень, радовался, какая молодёжь у нас добрая, а вы форменными живодёрами оказались!» И вновь Блохатка с Репейкой горячо запротестовали, защищая очередных хозяев: «Мы сами попросили этих замечательных молодых людей отвести нас в означенное заведение; они великодушно согласились нам помочь, за что же вы их порицаете?!» «Час от часу не легче! — продолжал удивляться искатель тары. — А вы-то чего удумали сдаваться на утилизацию?»
Тут Блохатка и Репейка рассказали ему в подробностях свою историю. «Понятно, — сказал Михеич. — Хотя, с другой стороны, не совсем. Раз такая оказия приключилась, почему бы вашим новым приятелям не заменить вам прежнюю хозяйку и не взять вас к себе? Люди они хорошие, душевные (всё-таки я рад, что не ошибся!) — вот и ступайте к ним жить». «Никак невозможно, потому что сегодня он стреляется, а она топится!» — простодушно выпалили четвероногие. Опешивший Михеич так и рухнул на скамью. «Ё-моё!» — только и смог он вымолвить.
Разумеется, он не отстал от Ванятки с Марусей до тех пор, пока не выяснил у них причины столь радикального решения. Услыхав, что они считают себя лишними, а жизнь — бессмысленной, Михеич назидательно изрёк: «"Всё на этом свете лишнее", как писал классик. И вы, и я, и Блохатка с её блохами, и Репейка с её репьями, и пирожки, и пиво, и пистолеты, и трамваи, и каналы, и лавочки, и искомое вами учреждение по отлову, и даже Кировский завод и Кировский театр. Если бы все вдруг осознали, что они — лишние и начали резаться, стреляться, давиться, травиться и топиться, мир бы обезлюдел, а покойников стало бы некому хоронить. Вот поэтому нам и приходится жить: ведь должен же кто-то остаться. Хотя бы для того, чтобы хоронить мертвецов во избежание засорения ими окружающей среды. Таким образом, остающиеся лишние вроде нас, быть может, призваны оную среду оздоравливать и выполнить, в случае надобности, важнейшую санитарную функцию».
«Вы оставайтесь, можете и Блохатку с Репейкой забрать, а мы раз решили, так тому и быть!» — вместе отвечали Ванятка и Маруся. «Ага, нашли дурака! — хмыкнул Михеич. — Сами в кусты, а мне одному за всех отдуваться, окружающую среду спасать! Да я, ежели хотите знать, имею первостепенное право удалиться на покой, потому как я самый лишний и есть. В отличие от вас, я не самовольно присвоил это звание, а мне жена с тёщей официально заявили: "Ты — лишний рот в семье", — и выставили из квартиры. "Не возвращайся, — говорят, — пока не начнёшь зарабатывать, как люди". А меня на ту пору из театра уже выперли, я и мыкался, никуда устроиться не мог. Где уж там — "как люди"»!
«Как, — воскликнула Маруся, — неужели вы работали в театре?!» «А что, непохоже? — грустно усмехнулся Михеич и с достоинством прибавил: — Между прочим, я пел в опере». «Ой, как интересно! — Маруся аж в ладоши захлопала, — А в каких спектаклях вы выступали?» «Вообще-то я пел в хоре, — признался Михеич. — Но потом мне стали давать и сольные партии. Правда, небольшие. Я спел Мисаила и юродивого в "Борисе Годунове"; Трике в "Евгении Онегине" и Овлура в "Князе Игоре"; Малькольма в "Макбете" и Бруно в "Пуританах"; Флавия, друга Поллиона, в "Норме" и Серано, слугу Дугласа, в "Деве озера"; распорядителя в "Пиковой даме" и гонца в "Аиде"; моряка и пастуха в "Тристане и Изольде"; Руиса в "Трубадуре" и Трабуко в "Силе судьбы"; Нормана и Артура в "Лючии ди Ламмермур"; Фогельвейде в "Тангейзере" и Нарработа в "Саломее" — как видите, не так уж мало, притом на разных языках. Но я всегда мечтал спеть Германа и Лоэнгрина. Я представлял, как в "Пиковой" пронял бы до нутра публику мощным психологизмом, а вместо этого вынужден был возглашать: "Хозяин просит дорогих гостей прослушать пастораль под титлом Искренность пастушки!" Или в "Лоэнгрине": эх, подкатил бы я на лодке, весь такой красивый и с крылышками на голове, да навалял бы по шее, кому следует. А руководство мне крылышки-то регулярно и обламывало: "Вы, — говорят, — Михеев, человек запойный, трудовая дисциплина у вас хромает. Как же вам можно ответственные партии поручать? А ну как вы спектакль сорвёте? Да ведь вы уже подступались к "Лоэнгрину", и что отмочили на пробной репетиции, помните? Вместо: "я Лоэнгрин, святыни той посол", вы спели: "я Лоэнгрин, а вовсе не козёл!" Ну, было дело, чего греха таить: переклинило. Тёща меня иначе как козлом не называла, он у меня в башке и засел. Обидно, знаете ли: только и слышишь, козёл да козёл! Испортила мне настроение, подлая баба, аккурат в день репетиции. (Вот почему, ребятки, оперы лучше петь на языке оригинала: коль чего и сваракосишь, не все заметят). А начальство продолжает: мол, "вокальные данные у вас, несомненно, наличествуют, однако если вы и дальше будете пить, то быстро их лишитесь". Так я ж оттого и пил, что мне любимых партий не давали! Силу в себе чуял непомерную, а развернуться негде — вот и затоскуешь, и запьёшь… Алкоголь, конечно, яд, но и противоядие от жизни. Тут ещё жена с тёщей грызут и пилят денно-нощно, что мало зарабатываю — короче, одно к одному. Стал я лишним, как Блохатка с Репейкой, и думал, как вы: для чего я на свете живу, небо копчу? Человек я никчёмный, никому от меня никакой пользы. А потом понял, своим умом дошёл! Люди лишние да несуразные, вроде нас, нужны нормальным людям для спасения души. Меня иногда подкармливают — вот и вы давеча кофием напоили — а ведь многие и не подозревают, что не столько мне, сколько себе помогают: на том свете им это пригодится!»
Ванятка с Марусей призадумались. Печальный рассказ Михеича вызвал сочувствие в их утончённых и отзывчивых душах, а его рассуждения показались не лишёнными логики. Беглые студенты согласились отложить на день–другой запланированные мероприятия, однако возвращаться по домам оба наотрез отказались, тем более что твёрдо решили бросить и свои институты, не принёсшие им ничего, кроме разочарований, и свою прошлую жизнь. «А о родителях вы подумали? — укоризненно произнёс Михеич. — Они ж вас хватятся и с ума сойдут!» «Меня не хватятся, — возразила Маруся. — Я в общежитии живу, а родители — в Больших Хлябях». «А я своим письмо отправлю, чтоб не волновались», — пообещал Ванятка. «Ну ладно, — успокоился Михеич, — тогда поступим так. Поживёте пока у меня, дальше видно будет. Я квартирую в Стрельне, в бывших Орловских конюшнях. Сейчас сдадим тару, а ночевать отправимся туда». На том и порешили.
В Стрельну компания двинулась своим ходом вдоль Оранэлы, потому что деньги, вырученные за тару, являлись неприкосновенным запасом, который следовало расходовать лишь на покупку еды. Погода стояла удивительная, и пешая прогулка ни у кого не вызывала неудовольствия, напротив — воспринималась как увлекательный турпоход. Животные жизнерадостно трусили рядом с новообретёнными хозяевами, причём Репейка время от времени гонялась за кузнечиками в высокой траве, а Блохатка старалась не отставать от подруги и тоже резвилась, как умела. Ведь раньше им редко доводилось бывать на природе.
Орловские конюшни представляли собой невысокие старинные постройки красного кирпича — запущенные, но весьма добротные и всё ещё красивые. Вокруг них буйно разрослась облепиха, различные травы и кустарники, да яблони, на которых в изобилии дозревали яблоки. Одним словом, строения утопали в зелени, каковая, в свою очередь, отлично их маскировала. Всё это напоминало заколдованный замок Спящей Красавицы. «Здесь и живу, — пояснил Михеич, — великолепное место! Чистый воздух, полное уединение и крыша над головой. А если отсюда дойти до Знаменки, там есть заброшенный яблоневый сад: преогромный и ничейный. Яблок — видимо–невидимо, бери–не хочу! Я и сам ими кормлюсь, и на продажу собираю, и на зиму сушу».
Дамам (Марусе с собакой и кошкой) отвели отдельный — «дамский» корпус, а Ванятка подселился в «кавалерский корпус» к Михеичу, только в другое крыло здания — благо, недостатка в пустующих помещениях не наблюдалось, и никто никого не стеснял: собственных покоев хватило всем новоприбывшим, в том числе Блохатке с Репейкой. Выделили и общую комнату для совместных трапез и бесед. А над входом в «штаб-квартиру» прикрепили вывеску: «КОММУНА ЛИШНИХ ЛЮДЕЙ И ЗВЕРЕЙ».
И зажили друзья как нельзя лучше. Собирали тару, а также грибы и лесные ягоды, яблоки и облепиху; запасались хворостом, торфом и дровами; удили рыбу в многочисленных водоёмах (там же стирали и купались); раз или два в неделю, по выходным, Михеич ездил «на гастроли» в город — петь в вестибюле метро Автово. (Этот вестибюль он именовал «концертным залом»).
Вскоре к певцу присоединились и бывшие студенты: Ванятка декламировал стихи, свои и чужие, а Маруся, применив на практике полученные педагогические знания и навыки, легко обучила смышлёных Репейку и Блохатку разным забавным штукам и демонстрировала чудеса дрессуры. У Михеича в репертуаре самым мощным и безотказным оружием для вышибания слезы и монеты являлась ария Элеазара «Rachel, quand du Seigneur…» (которую он иногда, ради разнообразия, чередовал с "арией про собачью жизнь": La vita e inferno all'infelice); для закрепления же эффекта, дабы контрольным выстрелом добить сердобольную публику, он применял свою коронную «арию про могилки» — Tombe degli avi miei. «И никто не узнает, где могилка моя!» — кратко и доходчиво «переводил» Михеич Эдгаровы стенанья, после чего на станции Автово рыдали уже все, включая кассирш и дежурных.
«Искренность пастушки» друзья также разучили и показывали пастораль по праздникам: Маруся играла Прилепу, Ванятка — Миловзора, Михеич — Златогора, а Блохатка и Репейка — овечек. Выступления самодеятельного творческого коллектива имели грандиозный успех, так что слава о нём разнеслась по всему проспекту Стачек от Привала до Нарвских ворот.
***
Теперь следует рассказать, что же творилось в семействе Вертельниковых после обнаружения пропажи Ванятки. Сначала Ваняткин папашенька, анженерный полковник Николай Иванович, хватился своего пистолета. А после Ваняткина мамашенька-искусствовед, Леокадия Аркадьевна, озаботилась тем, что сын давно должен был вернуться с занятий, однако невесть где пропадает. Когда же оба родителя сопоставили сии факты, Леокадия Аркадьевна ненадолго лишилась чувств, будучи дамой крайне впечатлительной и отчасти даже слабонервной. Придя в себя с помощью домработницы Дуняши, Леокадия Аркадьевна вскричала, что нужно немедленно подать заявление участковому об исчезновении их единственного отпрыска и наследника. «Душечка, — возразил Николай Иванович, — Ванюша мог задержаться где-нибудь у друзей, стоит ли раньше времени бить тревогу? Возьми себя в руки! Если же он намеренно ушёл из дома, то обращение в полицию может нанести урон нашей фамильной чести. А ежели учесть, что он унёс и мой пистолет, то у меня могут возникнуть крупные неприятности по службе за небрежное хранение оружия». «Как тебе не стыдно, Коко! — рыдая, отвечала Леокадия, — ужели можно думать о себе и о каких-то глупых неприятностях по службе, когда речь идёт о жизни нашего сына! Ты всегда был невозможным эгоистом!» И она опять впала в беспамятство.
Пока Леокадия Аркадьевна лежала в глубоком обмороке, Николай Иванович обратился к хлопотавшей над ней домработнице: «Вот вам деньги, Дуняша, ступайте к кузнецу и попросите выковать вам железный посох и железные башмаки. Или хотя бы набить железные подковки на ваши ботики, ибо путь предстоит вам неблизкий. Боюсь, что одной пары обуви не хватит. Поэтому пускай он и подковки набьёт, и башмаки выкует. В зависимости от рельефа местности и погодных условий вы сможете переобуваться из железных башмаков в ботики и обратно. Экипировавшись таким манером, незамедлительно приступайте к поискам Ванюши. Исходите все пути-дороги вдоль и поперёк, ботики стопчите, башмаки сносите, посох железный сотрите, а Ваню да пистолет мой сыщите! (Кстати, посох вам также пригодится в случае опасности: вы сможете отбиться им и от свирепых собак, и от диких зверей, и от лихих людей, и от лютых разбойников, и от заложных покойников, и защитить себя и Ванюшу. Как видите, я всё продумал и предусмотрел). Когда приведёте Ванечку домой, я выдам вам премию в размере вашего годового жалования».
Дуняша обрадовалась столь щедрому обещанию, взяла деньги и поспешила к кузнецу. Она была очень исполнительной и прилежной работницей. Николай же Иванович сообщил очнувшейся супруге, что всё устроил наилучшим образом, не замешивая в семейное дело полицию, и в скором времени Ванечка будет спасён и доставлен под родительский кров. Леокадия Аркадьевна утешилась, и они сели пить чай.
***
В свободное от репетиций время Репейка и Блохатка занимались исследованием окрестностей. Местность по Петергофской дороге, как известно, исстари дачная, и наши четвероногие быстро свели знакомство со многими своими собратьями, коих владельцы вывезли на лето за город. Частенько приглашали они новых друзей к себе в гости. Между тем, северное лето проходило, по вечерам становилось свежо, тянуло сыростью, и чем дальше — тем холоднее делались ночи. Если у Михеича имелись всепогодные ботинки и одно серое пальто на все сезоны, то у Маруси с Ваняткой и того не было. Видя, что коммуна переживает нелёгкие времена и большие финансовые затруднения, сообразительные собака и кошка, сговорившись с местными питомцами, разработали хитроумный план. Идея была блестящая; оставалось лишь убедить щепетильных хозяев ею воспользоваться, ибо она отдавала мошенничеством. К сожалению, провернуть дельце самостоятельно животные не могли: участие людей было совершенно необходимо.
План заключался в следующем. Кто-нибудь из дачных любимцев нарочно «терялся» (то есть тайком уходил и отсиживался у Блохатки с Репейкой). Хозяева (особенно хозяйки), души не чаявшие в пропавшем пёсике или кошечке, начинали биться в припадках, расклеивать всюду слёзные объявления и сулить нашедшему любые награды. Дальше кому-нибудь из членов коммуны оставалось лишь доставить «найденного» питомца по указанному в объявлении адресу. Дачницы для этой цели выбирались, во-первых, богатые, а во-вторых, вредно-истеричные, изводившие своим невыносимым нравом всех домочадцев. В качестве первой «жертвы» наметили одну дамочку, о которой её пудель рассказывал, что она донимает его бесконечными стрижками, дурацкими бантиками, курточками и тапочками, не разрешая гулять, не одевшись. «Когда она напяливает на меня комбинезон и башмаки, я чувствую себя полным идиотом! — жаловался страдалец. — Мне перед встречными собаками стыдно! Правда, там, где мы обычно гуляем в городе, все одеты и обуты точно так же. Но деревенские псы открыто смеются надо мной и за собаку не считают. "Глядите, глядите, — ржут они, как будто и не кобели вовсе, а кони, — вон опять волкодава повели! Волк, ежели его проглотит, ботами подавится!" Я готов сквозь землю провалиться, а даже вздуть их не могу, потому как на шлейке. У вас я прямо душой отдыхаю. Пожить несколько дней на воле — великое счастье!» Так был «похищен» чёрный пудель Арнольд.
В план посвятили сначала Марусю. Вопреки опасениям, она довольно легко согласилась участвовать в операции, рассудив, что Репейка и Блохатка искренне хотели помочь своим покровителям и придумали уловку с «пропажей» из лучших побуждений, а Арнольд сотрудничал с ними абсолютно добровольно и с превеликим удовольствием. Он даже просил, чтобы его подольше не «находили». В итоге пудель наслаждался свободой целую неделю, после чего Маруся вручила его безутешной хозяйке. В последний момент Марусе стало совестно жульничать, и она начала отказываться от денежного вознаграждения, на ходу придумав историю, будто содержит приют для бродячих животных и потерявшихся питомцев, чьих хозяев всеми силами пытается разыскать, дабы вернуть им любимцев. А посему охотно примет в дар, для изготовления тёплых подстилок, какие-нибудь ненужные вещи: одежду, одеяла и тому подобное. Можно, дескать, пожертвовать и непромокаемую обувь для работников приюта, коль имеется лишняя.
Хозяйка Арнольда на радостях собрала Марусе кучу всякого, вполне ещё приличного, барахла — целых два чемодана на колёсиках; отдала кое-какую посуду (для кормления приютских животных), а напоследок всё-таки сунула ей и некоторую денежную сумму «на корм», добавив: «Вы занимаетесь благородным делом!» Несмотря на смущение, Маруся осталась чрезвычайно довольна добычей, да и прочие обитатели коммуны — тоже. Премудрый Михеич сказал, что замысел принадлежит Репейке с Блохаткой, а «животные безгрешны»; к тому же дачница оказалась добрее, чем они предполагали — «стало быть, мы в ней разбудили её лучшие качества, а нешто это плохо? Даже совсем наоборот!»; отданные вещи всё равно ей были не нужны, только место занимали, «а нам они очень пригодятся»; деньги «на корм» пойдут действительно на корм, «тут мы никого не обманываем»; и, наконец, пудель Арнольд провёл в их беспечальной обители несколько дней полной и счастливой безнадзорной жизни. Словом, всем хорошо! «Однако злоупотреблять данным способом заработка не стоит, — подытожил Михеич. — Сейчас нас вынудили к этому обстоятельства, но как только мы поправим свои дела и подготовимся к зиме, мы перестанем заниматься сим промыслом. Впрочем, к тому времени и дачники разъедутся».
Следующей беглянкой стала белоснежная кошечка Мими. Она, как и Арнольд, насилу вырвалась из-под гиперопеки вздорной и капризной хозяйки. «Разве она меня любит? — жалобно мяукала Мими. — Она никого не любит! Она лишь на престиже помешана. Надо мной она трясётся оттого, что у меня есть родословная, я — модной заграничной породы, приобретена в фирменном питомнике и ещё котёнком стоила тысячу долларов. Хозяйка меня купила, чтобы перед приятельницами хвастаться да пыль в глаза пускать. А когда я хотела к ней приласкаться, потереться об ноги, запрыгнуть на колени, она кричала "брысь! Ты мне новые чулки порвёшь и шерсти на платье навешаешь!" Нам хорошо вдвоём с хозяином, когда хозяйка уезжает к своей тётке в Швейцарию. Тогда никто "не капает на мозги и не проедает плешь", как выражается хозяин. Уезжая, хозяйка делает ему множество распоряжений: то крышу на дачном доме перекрыть, то всю проводку в нём заменить, то городскую квартиру полностью отремонтировать. Таким образом она экономит, чтобы никого не нанимать: муж в свой отпуск сам всё делает. Попробовал бы не сделать! Он у неё вроде крепостного мужика. На даче ему запрещается есть клубнику: ягоды — только для хозяйки. Кофе, который хозяйка привозит из Швейцарии (или тётка ей присылает), муж тоже не имеет права даже попробовать. Поэтому мне совсем не жаль хозяйку немного проучить».
Сказано — сделано. Спустя несколько дней, когда на столбах, заборах и остановках появились соответствующие объявления, Ванятка доставил Мими по надлежащему адресу и получил премию в размере четверти её котёночной стоимости. Но и на этом уникальные животные не остановились. Их пытливый творческий ум генерировал гениальные идеи в геометрической прогрессии. «Креатив так и прёт!» — приговаривал Михеич, разводя руками. И, действительно, было чему дивиться!
Очередное мероприятие Репейка и Блохатка провели в дачном посёлке, раскинувшемся по берегам речки Кикенки. Они обежали все дворы, в которых успели обзавестись друзьями, и попросили тех в определённый день прикинуться больными. Затем хитроумные собачка и кошка велели троим своим людям — членам коммуны — изготовить небольшую аккуратную тележку и написать на её бортах: «Передвижной ветеринарный пункт». В тележку сложили всяческие баночки, скляночки, флакончики, пузырёчки, тюбики и бутылочки, а также пучки сушёных трав. Михеич, с его артистическим прошлым, должен был изображать опытного ветеринара.
В назначенный день Репейка и Блохатка сами охотно впряглись в тележку. В одном из чемоданов, подаренных Марусе владелицей пуделя Арнольда, нашлась длинная атласная лента кораллово-розового цвета, середину которой привязали к передку тележки, а два её конца взяли в зубы собака и кошка, дабы показать, во-первых, какие они дрессированные и сколько всего умеют, а во-вторых, что тележку они везут по собственной инициативе, безо всякого принуждения.
Процессия двинулась по улице дачного посёлка. Михеич, ради привлечения внимания жителей, вдохновенно исполнял песню погонщика мулов Трабуко: «A buon mercato chi vuol comprare», а тем временем во многих домах питомцы с утра «занемогли» — кто отказывался от еды, кто имитировал судороги, кто жалобно скулил, а кто и вовсе растянулся кверху лапами. Обеспокоенные хозяйки суетились над своими любимцами, и тут до их слуха донеслась влекущая песнь на неизвестном языке (впоследствии они рассудили, будто то была латынь). Не в силах совладать с любопытством, дачницы на миг отвлеклись от больных зверюшек, прильнули к окнам и изгородям, а разобрав надпись на тележке, с воплем «Сам Бог вас послал!» высыпали на улицу и бросились наперерез Михеичу. Они окружили его со всех сторон, преградив дорогу, причём каждая норовила первой залучить его к себе. «Представляете, — галдели они, — в нашем посёлке, наверное, эпидемия! В каждом втором дворе заболели или пёсик, или кошечка!» «Спокойно, гражданочки, сейчас разберёмся и всех вылечим!» — заверил Михеич.
Скажем кратко, что он провёл на берегах Кикенки весь этот день; «исцелил» с дюжину собак, кошек и пару декоративных кроликов; заработал не меньше, чем Ванятка за «спасение» Мими; и, наконец, сытно отобедал. Репейка с Блохаткой также были накормлены и обласканы. На прощание Михеич успокоил жителей, объяснив, что никакой эпидемии нет, просто живность очень чутко реагирует на любые природные явления, а на луне как раз произошла пыльная буря, безвредная для людей, но ощутимая для птиц, насекомых, земноводных и млекопитающих. Некоторые особи с повышенной чувствительностью организма (особенно представители искусственно выведенных пород) могут даже погибнуть от негативного воздействия мощного потока отрицательно заряженных лунных частиц, поэтому он и был направлен ветеринарным руководством района на обход дачных посёлков для своевременного информирования населения и помощи животным. Все были чрезвычайно признательны чудо-доктору и чутким районным властям.
Под благодарные восклицания публики Михеич собрался уезжать со своей тележкой. Вдруг на крыльце крайнего домика возникла старушка, печальная-препечальная. В руках она держала газетный свёрток. «Товарищ ветврач! — обратилась скорбная фигура к Михеичу. — Увы, моя кошка Котильда, прожившая со мной тридцать лет и три года, не перенесла губительного катаклизма, о коем вы нам поведали, и скончалась. Не оказываете ли вы услуг по захоронению? А то у меня даже нет подходящей коробки, закапывать же Котильду как попало, тем паче выбрасывать её останки наряду с бытовыми отходами, для меня невыносимо».
Михеич на секунду замешкался, озадачившись, но тут же сообразил, что смерть кошки, разменявшей четвёртый десяток — вещь естественная и закономерная, а то, что она приключилась именно в день его визита — чистое совпадение (кстати, подтверждающее его версию о пыльной буре на луне). «Сочувствую вашему горю, сударыня, — учтиво произнёс лже-ветеринар, — и, конечно, готов помочь вам с погребением столь заслуженной кошки». Старушка смахнула слезу и передала Михеичу завёрнутую в газетку Котильду. «Но я хотела бы присутствовать при погребении и сама выбрать место для могилки!» — добавила она. «Хорошо, — согласился Михеич и на это, — покажите мне желаемое место сейчас, я сам выкопаю яму, а затем вернусь к вам с фирменной ритуальной коробкой». Так они и сделали. Старушка указала место за околицей, под густым кустом боярышника, вручила Михеичу лопату, а после земляных работ он воротился в свою жилкоммуну, где с помощью Ванятки быстро смастерил приличный ящичек из подручных материалов. Ванятка, расчувствовавшись, написал на крышке следующую эпитафию:
«Где мягкость лапок,
Шелковистость шерсти?
И как не плакать
От вторженья смерти
В наш малый круг
Тепла, любви, уюта?
Прощай же, друг!
Кошачья жизнь — минута!»
Старушка была так счастлива, увидав ящик с трогательной надписью, что вполне утешилась и щедро наградила Михеича за отзывчивость и на редкость добросовестное выполнение порученной работы.
С той поры у жилкоммуны дела пошли в гору. Это маленькое приключение подсказало друзьям способ постоянного и, что немаловажно, честного заработка. Они занялись изготовлением на продажу гробиков для животных. А Ванятка к тому же сочинял эпитафии по заказу. В вышеприведённой он поначалу просто менял одно слово, в зависимости от конкретных обстоятельств. Если у клиента умирала собачка, последняя строчка звучала так: «Собачья жизнь — минута!» Когда же речь шла и не о собаке, и не о кошке, а о каком-либо менее распространённом виде домашних питомцев, находчивый стихотворец прибегал к универсальному варианту: «Земная жизнь — минута!» Затем Ванятка принялся создавать индивидуальные эпитафии на каждый отдельный случай, для чего даже узнавал у владельцев какие-нибудь черты характера, особенности экстерьера и биографические факты, относящиеся к усопшим любимцам. Например, так повествовал он о шкодливой кошке:
«Как мурлыкала ты,
Как пушиста была!
Обгрызала цветы,
Снедь крала со стола…
Малый вред тех потерь
Мы забыли, любя.
Далеко ты теперь,
Грустно нам без тебя!»
А так — о собаках:
«Красивая была ты и не злая,
Но твоего не слышно больше лая»;
«Весёлый цокот коготков,
И хвост всегда кольцом!
Тебя забыть я не готов;
Пусть стала смерть концом
Собачьей верной службы —
Но не старинной дружбы!»
«Что, Ванюша, — беззлобно подсмеивался над ним Михеич, — хотел стать великим поэтом, а пишешь эпитафии зверюшкам? Я тоже — мечтал петь в Метрополитен, а пою в метрополитене». (Надобно заметить, что выступлений в «концертном зале Автово» компания также не оставляла, и рассказ о том, к чему это однажды привело, ждёт нас впереди).
***
Аглая Степановна Коляпкина, или просто Аглаша, как звали её товарки по собесовской столовой, не дождавшись возвращения Блохатки и Репейки, загрустила. Только теперь ощутила она, как не хватает ей хвостатых компаньонок. «Ах, зачем я отослала их добывать пропитание самостоятельно? — вздыхала бедняжка. — Они домашние, на улице прокормиться не сумеют — пропадут. Какая я глупая, что не догадалась попросить для них объедков в столовке!» (Аглаша — невзрачное создание без возраста — действительно не отличалась умом. С детства она отставала в развитии и вместо восьмилетки с трудом окончила лишь четыре класса, отучившись в каждом по два года). Прождав ещё дня три и не выдержав разлуки и мук неизвестности, Коляпкина пошла искать своих собаку и кошку. Прочесав родной ареал обитания, она, наконец, добралась пешком до метро Автово и решила проехать весь город с юга на север.
Тем временем с севера на юг в поисках Ванятки двигалась домработница Вертельниковых Дуняша. Её железные башмаки и посох высекали искры из мостовой и звенели со страшной силой повсюду, где встречались рамки металлоискателей. В некоторые места Дуняшу и вовсе не хотели пускать, однако она неизменно прорывалась с боем — увы, всегда безрезультатно. Ванятка как в воду канул. Впрочем, Дуняша не теряла присущего ей оптимизма. Не найдя Ванятки в городе, энергичная домработница прикинула, что он запросто может скрываться в пригородах. «Поеду в Автово, — рассудила она, — а там пересяду на Оранэлу».
Сила судьбы не всегда безжалостна — иногда и благостна. Случилось так, что в один и тот же день и в один и тот же час Аглаша вступала в вестибюль станции метро Автово, Дуняша двигалась встречным курсом вверх по лестнице, а «Коммуна лишних» в полном составе давала представление. Зрителей собралось видимо-невидимо, так что забитой Аглаше с трудом удалось войти, а мужественной Дуняше — не без помощи железного посоха проложить путь к выходу. Пробираясь сквозь толпу, они оказались рядом. Друг дружку искательницы, разумеется, не знали, но тут, почти одновременно, их внимание было привлечено театрализованным действом. Обе остановились как вкопанные. Представление завершалось. (Однако для интересующихся мы подробно опишем его с самого начала). Вот как всё обычно происходило.
На ширме, разрисованной силами жилкоммуны, красовалась крупная надпись красными буквами: «Спешите видеть! Литературно-музыкальная композиция ПЕРЕВОСПИТАНИЕ ВЕРТЕРА, или Ударным трудом — по несознательности!» Ниже было изображено томное и бледное существо в камзоле XVIII века, с кружевными манжетами и жабо и с пером в хилой ручонке. Над его головой занёс огромный красный молот рабочий в спецовке. Колхозница в красной косынке указывала красным же серпом на унылое существо в кружавчиках и вещала (её реплика размещалась в овальной рамочке со стрелочкой — то есть как бы в облачке, исходящем из уст решительной крестьянки):
«Из черепушек выбьем дурь
В эпоху судьбоносных бурь!»
Под этой агитационной ширмой сидел Ванятка Вертельников со своей излюбленной книжкой из семейной библиотеки, зачитывал оттуда вслух самые сентиментальные выдержки и периодически прикладывал платочек к глазам. (Платочек с вышитыми розочками и краями, ажурно обвязанными крючком, был позаимствован для реквизита у Маруси). За ширмой тихо и нежно наигрывали: Михеич — на самодельной флейте, Маруся — на кантеле (сей раритетный этнический инструмент Михеич некогда раздобыл в полуразвалившемся «приюте убогого чухонца» — заброшенной избёнке; быстро оный освоил и научил на нём играть также и сотоварищей).
Затем Михеич брал у Маруси кантеле, выходил из-за ширмы, флейту передавал Ванятке, сам же пел по-иностранному арию Вертера «Pourquoi me reveiller*, o souffle du printemps?» Народ не понимал, но хлопал с большим воодушевлением. Тогда Михеич повторял арию, на сей раз русскими словами: «О, не буди меня, дыхание весны!» Он аккомпанировал себе на кантеле, Ванятка дудел, как умел, на флейте. В самый кульминационный момент, едва замирал последний звук проникновенной арии «из Оссиана», и публика готова была разразиться восторженными овациями (потому как пел Михеич, надо признать, весьма и весьма недурно), из-за ширмы появлялась Маруся с барабаном и запряжённые в тележку Репейка и Блохатка. Тележка была нагружена махонькими бутафорскими шпалами. Обращённый к зрителям борт тележки украшал лозунг:
«Внимание, дамы и кавалеры!
Все — на строительство Оранэлы!»
Продолжение призыва было начертано на кумачовом плакате, венчающем груду шпал:
«В Ораниенбаум проложим ветку
В предстоящую пятилетку!»
Репейка и Блохатка радостно скандировали:
«Возим рельсы, возим шпалы,
Вновь и вновь, коль будет мало».
Маруся запевала «Песню о встречном», животные подхватывали. Маршируя и распевая, вся троица бодро приближалась к застывшим в оторопи Михеичу и Ванятке. Михеич первым сбрасывал с себя декадентский дурман и цепи упадничества и вливался в стройные ряды строителей Оранэлы, присоединяя к их хору свой профессионально-оперный голос. Пока они допевали «Песню о встречном», Ванятка ронял книжку и приставлял флейту к голове; сообразив, что перепутал, он поспешно прятал флейту за пазуху, а из кармана извлекал пистолет. Но Маруся — с одной, а Михеич — с другой стороны брали несознательного индивидуума под руки и энергично встряхивали. При этом они по очереди декламировали:
МАРУСЯ
Если хочешь быть психически здоров,
Будь скептическим к страданьям вертеров.
Только тунеядцы
Бегают стреляться!
МИХЕИЧ
Полно киснуть, глупый Вертер —
Попадёшь к чертям на вертел.
МАРУСЯ
Вместо того, чтоб страдать и канючить,
Делай всё лучше наш город могучий!
МИХЕИЧ
Хватит ныть, как ныли горе-Оссианы —
Человека сделал труд из обезъяны!
МАРУСЯ и МИХЕИЧ (вместе)
Мы не бросаем слов на ветер —
Перекуём и таких, как Вертер!
После сих внушений мозги Ваняткиного персонажа становились на место, и он принимался петь с соратниками «Марш энтузиастов». Затем трио перестраивалось таким образом, что Маруся оказывалась в середине; все трое брались за руки, перекрещивая их, как в «Танце маленьких лебедей», и отхватывали нечто вроде канкана под барабанную дробь, лихо выбиваемую Блохаткой и Репейкой. Заканчивалось же представление знаменитым хором из «Набукко» «Va, pensiero». Публика неистовствовала, тем паче, что многие старички и старушки, заслышав первые слова и не вникая в остальные, искренне считали данное произведение гимном борющихся за свои права пенсионеров. Музыкальному коллективу нередко приходилось бисировать заключительный номер; так вышло и нынче.
Всё это время Дуняша и Аглаша пытались протиснуться поближе к импровизированной сцене. На них возмущённо шикали, и робкая Аглаша уже готова была отступить, но Дуняша, железным посохом раздвигая толпу, действовала подобно ледоколу или Моисею, «раздельшему Чермное море». У Аглаши хватило разумения пристроиться за ней следом, пока человеческая стена не сомкнулась вновь. И в тот миг, когда хор умолк, обе странницы очутились перед выступавшими.
«Они!!!» — разом вскричали Дуняша и Аглаша и ринулись обнимать: первая — Ванятку, вторая — Репейку и Блохатку. Только Марусю и Михеича обнимать было некому, поэтому они обнялись между собой от радости за сотоварищей. Зрители разделяли ликование воссоединившихся после долгой разлуки людей и животных; многие, даже незнакомые граждане, также обнимались и плакали от избытка чувств. На следующий день в газете Кировского района «Нарвская застава» появилась такая заметка:
ГРАНДИОЗНОЕ БРАТАНИЕ И ЕДИНЕНИЕ МАСС НА СТАНЦИИ АВТОВО
Народный коллектив, давно снискавший любовь гостей и жителей нашего района, пробуждает в душах простых людей возвышенные чувства. Забыв об усталости после трудового дня, граждане с энтузиазмом следили за захватывающим выступлением мастеров художественной самодеятельности. Вместо того, чтобы толкаться, браниться и оттаптывать ноги каждому, кто подвернётся под руку, как это обыкновенно бывает в часы пик, пассажиры метрополитена выразили горячую поддержку артистам, прониклись духом братства, идеями коллективизма и созидательного труда. Охваченные невиданным воодушевлением, зрители в едином порыве, со слезами на глазах обнимали друг друга. Да здравствует сила искусства, пробуждающая всё лучшее в человеке! Искусство — в массы!
(Заметка сопровождалась фотографиями).
***
Анженерный полковник Николай Иванович Вертельников попивал кофе с рюмочкой коньячку и просматривал газеты. Как вдруг на фотоснимках в «Нарвской заставе» узрел он сына своего Ванятку в окружении каких-то странных незнакомцев и стоящую перед сценой домработницу Дуняшу с железным посохом. Весьма обрадованный, Николай Иванович позвал свою супругу Леокадию Аркадьевну, показал ей снимки, и она также возвеселилась. «Вот видишь, душечка, — сказал Николай Иванович, — зря ты беспокоилась. Я не сомневался, что Дуняша справится с поставленной задачей. Скоро она приведёт домой нашего Ванюшу». «Ах, Коко, я так счастлива! — воскликнула Леокадия Аркадьевна. — Поскорее бы они возвращались! Без Дуняши в доме всё вверх дном».
Но Ванятка медлил с возвращением в родительский дом. На просьбу Дуняши вернуться с ней домой или хотя бы вернуть папенькин пистолет, он отвечал так: «Извольте, пистолет я отдам — тем охотнее, что у меня отпала в нём надобность. Снесите его папашеньке и передайте от меня родителям, что я обрёл любовь, счастье и смысл жизни. Если родители не смогут меня понять и принять Марусю как мою невесту, то и я не смогу воротиться к ним, хотя тоже очень соскучился».
Итак, Дуняша прибыла обратно с пистолетом, но без Ванятки, и в точности передала его слова чете Вертельниковых. Делать нечего. Повздыхали–покряхтели Леокадия Аркадьевна и Николай Иванович, однако были вынуждены отринуть сословные предрассудки и, скрепя сердце, дали согласие на свадьбу сына со скромной провинциалкой, "девушкой не их круга" Марусей. (О чём впоследствии ни разу не пожалели).
Осталось рассказать немногое. «Коммуну лишних людей и зверей» её основатели преобразовали в Партию лишних людей. В неё вступила и Аглаша. На очередных выборах горожане единогласно избрали её мэром, ибо полагали, что она, как никто другой, поймёт их нужды и чаянья. Аглашу (то есть отныне госпожу Коляпкину) приодели, подкрасили, сделали ей в лучшем салоне красивую причёску и маникюр, и она стала даже ничего. Во всяком случае, по телевизору показать не страшно. А Ванятка с Марусей составляли для неё речи и вели от её имени переписку. Репейка и Блохатка возглавили Фонд и Общество взаимопомощи лишних животных. Михеичу (то есть отныне господину Михееву) предложили пост советника по культуре в городском правительстве, да только он отказался. «Я сейчас должен уехать, — сказал он Ванятке, — когда вернусь, точно не знаю. Может быть, не очень скоро. Далеко отсюда — как говорится, "In fernem Land, unnahbar euren Schritten"**, у меня нашлись родственники, и мне нужно их повидать». «Поезжайте, мы вас подождём!» — воскликнули Ванятка и Маруся. «Не стоит, — возразил Михеич. — Как знать: возможно, я там и останусь…» И он уехал (точнее, исчез). Через некоторое время Ванятка увидал его во сне. Михеич был «весь такой красивый и с крылышками на голове»; вместо привычного серенького пальтишка на нём был длинный шенс серебристого шёлка, расшитый жемчугами по подолу, вороту и рукавам, и струящийся белый плащ. Судя по необычному костюму и довольной физиономии Михеича, на новом месте ему дали-таки спеть Лоэнгрина.
Октябрь - декабрь 2020 г.
Примечания:
Оранэла - Ораниенбаумская электрическая линия. Планировалось проложить её до Ораниенбаума (Ломоносова), но этим планам помешала Первая мировая война и все дальнейшие события. Оранэлу достроили только до Стрельны. Сейчас по этому маршруту ходит 36-й трамвай.
La forza del destino - сила судьбы.
"Всё на этом свете лишнее" - из рассказа Чехова "Мыслитель".
Орловские конюшни пришли в окончательное запустение совсем недавно, в нач. 2000-х годов (дотоле их занимала автобаза Министерства обороны). Действие сказки происходит, вероятно, (судя хотя бы по "агитационному" спектаклю), в более ранние времена: например, во второй трети ХХ в. (т.е. поселиться бродягам в Орловских конюшнях в ту пору было бы невозможно). Но это умышленный анахронизм. Сказка на то и сказка, чтобы и время в ней текло по-своему, и город был вроде бы реальный (то ли Петербург, то ли Ленинград), а вроде бы и вымышленный (несмотря на наличие в нём подлинных названий улиц, станций метро, районов и пригородов).
Душещипательные арии, которые поёт Михеич в метро, принадлежат перу Галеви и Доницетти. Первая - из оперы La Juive, "Иудейка" (либо, в более старом и менее политкорректном варианте перевода, "Жидовка"), или "Дочь кардинала"; вторая, "про могилки" - из "Лючии ди Ламмермур".
Песня Трабуко - из оперы Верди "Сила судьбы". Оттуда же - ария "про собачью жизнь", La vita e inferno all'infelice ("Жизнь - ад для несчастного").
*Диакритические знаки здесь не отображаются.
**Это начальные слова "Рассказа Лоэнгрина" ("Лоэнгрин", 3-е действие):
"в далёкой недоступной стране..."
И ещё парочка примечаний напоследок.
В Ваняткиной фамилии ударение ставится на первый слог.
Насчёт яблоневого сада в Знаменке - чистая правда, но так было лет 10 назад. Теперь там неизвестно что будет, всё забором загорожено. Яблони, скорее всего, вырубят, потому как они уже старые. А территорию используют в каких-нибудь коммерческих целях.
Орловские конюшни в Стрельне. Фото Н. М. Чистякова (13. IV. 2016).
*****
30. IV. 2023
Подписывайтесь на канал "Союз пера и левкаса"! Ссылка внизу страницы.