Паулина Помпея

ПАУЛИНА ПОМПЕЯ

Действующие лица
Паулина Помпея – супруга Сенеки               Нерон – император Римской империи
Луций Анней Сенека                Призрак Агриппины – мать Нерона
Гай Кальпурний Пизон – аристократ             Луций Фений Руф – префект претория
Субрий Флав – трибун преторианской когорты    Флавий Сцевин – сенатор
Марк Анней Лукан – поэт, заговорщик           Антоний Натал – сословие всадников
Эпихарида – либертина                Сатрия Гала – супруга Пизона
Волузий Прокул – командующий флотом        Эпафродит – либертин, секретарь Нерона
Милих – либертин, слуга Флавия Сцевина         Сивилла – супруга Милиха
Гавий Сильван – трибун преторианской когорты
Слуги, рабы, стражники

Действие происходит в Риме в апреле 65 г. н. э.

Акт I

Сцена I.
Вилла Сенеки. Раннее утро. Паулина сидит в одиночестве и поет песню.

От того, что мне грустно я плачу,
Грудь свою, терзая тоской,
Ищет сердце в тревоге покой,
Что годы стремительно скачут.

Где-то наши встретятся души,
И зажжется в сфере звезда,
Что из жизни уйду навсегда,
Не пытайтесь сон мой нарушить.

В эту жизнь уже не вернусь,
Сад опустеет, завянут цветы,
Но мир без меня станет пустым,
Когда в бесконечность я окунусь.

Глорию хор исполнит, ликуя,
Озаряя любовью великой,
Меня, вспоминая с улыбкой,
Повторяйте слова: «Аллилуйя!»

Приходит Сенека.
О, Луций, болезнь еще не отступила, но ты уже на ногах, почему ты встал так рано?
Сенека. Я думаю, Паулина, ошибочно представление в лечении болезни доверяться лишь травам, чтобы болезнь не одолела, нужны сила и воля. К тому же, не хочу, чтобы мои заклятые враги потешались надо мной, будто стоик Сенека согнулся перед судьбой.
Паулина. Но еще вчера ты был в бреду от лихорадки, дай своему телу окрепнуть. Я корю себя за то, что поддавшись твоим уговорам, когда ты был слаб, но еще не так болен, согласилась совершить поездку из Кампании сюда в поместье.
Сенека. Не изводи себя понапрасну за мое решение. Если помнишь, трибун преторианской когорты, Субрий Флав, прислал письмо, в котором говорилось о деле особой важности, и со дня на день, от него должен явиться посланник. Но ты же знаешь, нет ничего хуже, когда твоя свобода в руках внешних сил, а бездействие угнетает меня, но я смогу выздороветь, подчинив тело рассудку. Это тебе не мешало бы поспать, ведь ты провела возле моего изголовья последние три ночи.
Паулина. В такие минуты я не могу думать ни о чем другом, как о твоем здоровье. И потом, я супруга самого Сенеки, значит, и я должна учиться управлять своим телом.
Сенека. Твоя улыбка – самое лучшее лекарство для меня. Но, смотря на твои грустные глаза, мне, как и всей Вселенной становится тоскливо. Что тебя беспокоит? Только не говори, что луна, которая вступила в фазу полнолуния?!
Паулина. О, Луций, ты же знаешь, что я не верю ни в какие астрологические прогнозы. Но грусть – не самый худший враг человека, хотя и может быть проявлением страха перед неизбежностью. Тебе не кажется, что этот мир выглядит глупо, когда судьба посылает нам испытаний, и мы, не способные перехитрить, оказываемся в ее сетях?
Сенека. Не жди милости от судьбы, но, давая нам выбор, проживи жизнь в радости.
Паулина. Даже тогда, когда ты, Луций, познаешь несправедливо участь изгоя, но продолжаешь бессильно биться в тайных поисках постижения совершенного разума? Кто же плетет нить – Судьба, или мы, окутав добродетель в вуаль?
Сенека. Добродетель – это свойство нашего разума. Но, мне кажется, твое настроение – результат бессонных ночей. Я уже оправился.
Паулина (улыбается).  Еще не совсем, но я безмерно рада твоему оптимизму, что боль отпустило в сердце.
Сенека. Ну, вот, это совсем другое дело, когда ты улыбаешься, весь мой мир светится. Но не думаю, что ты впала в состояние грусти из-за мыслей об устройстве мироздания.
Паулина. Нет, конечно. Был странный сон.
Сенека. Ну, хоть я и не умею распознавать сны, расскажи мне ради любопытства.
Паулина (покраснев). Будто я стою на краю кратера Везувия, а снизу, откуда-то из пустоты доносится чей-то голос, необычный и неестественный, я не могу определить, кому он принадлежит, он начинает притягивать к себе, но всеми силами пытаюсь удержаться. Меня охватывает страх, я чувствую, как давит на меня окружающее со всех сторон пространство. Я отчетливо вижу образ Рока Судьбы, который толкает меня, и я, теряя равновесие, падаю в эту бездну неизвестности. Я думаю: "Неужели все это происходит со мной! Да, кажется, это я. Но, может, это сон!" Я хочу проснуться...
Светло. Поле, и вокруг множество цветов. Мне уже никто не угрожает, я собираю цветы, не понимая для чего. Я не различаю красок. И вижу, движется на меня вершина Везувия, я убегаю, она появляется передо мной и обретает человеческий облик, но две половины лица совершенно разные. Одна половина, скорченная, будто от боли, выражала страдание, вторая ; ужасный смех комедианта. Я размахиваюсь и бью, что есть силы, но это удар в пустоту. А в следующее мгновение я вижу застывшие мертвые лица жителей Помпеи, и сам город в руинах и в пепле.
Сенека. Скажи мне, родная, как я могу утешить тебя?
Паулина. Не беспокойся обо мне. Это, действительно, всего лишь сон.
 Сенека хочет уйти, но передумав, возвращается.
Сенека. Ты когда-нибудь жалела, что стала моей супругой?
Паулина. Странный вопрос, почему ты мне его задаешь?
Сенека. Но ведь я был вдвое старше тебя, сейчас я в одном шаге от немощного старца, а ты все еще цветешь. И пропасть возраста между нами все больше и больше сказывается. Не связана ли твоя грусть с моими глубокими морщинами?
Паулина. Чем глубже твои морщины, тем сильнее мои чувства к тебе.
Сенека. Знаешь, что странно, мы с тобой почти никогда не говорим о наших чувствах. Считая свое рождение – предназначением для великих дел, мне не всегда хватало ума, чтобы распорядиться временем, хотя и коротким, в своем небрежном отношении к нему. В суете своих бесконечных философствований, я упустил сущность жизни, увлекаясь осуждением пороков мира, при этом заостряя свое внимание на чистоте слога, что истинный смысл заключен в любви. Прости, что погрузившись в свои философские трактаты, я не уделяю тебе должного внимания.
Паулина. Ну, тогда признайся, что тебе просто со мной повезло, что я не из тех женщин, которые вечно стонут в поисках словесных подтверждений любви.
Сенека. Признаюсь, ты самое важное и ценное, что произошло в моей жизни.
Паулина. Я помню, когда ты впервые появился в лавке моего отца, мое сердце затрепетало от радости, ведь до этого я была наслышана о тебе и твоих глубоких познаниях в философии и литературе. Я с жадностью набросилась на книги в желании постичь мудрость, которая считалась недоступной для женского ума, чтобы хоть как-то приблизиться к тебе. В мечтах я представляла себе, неоднократно прокручивая в голове, этот миг нашей встречи. Хотя, учитывая свое происхождение, я и представить не могла, что стану супругой великого Сенеки.
Сенека. Ничто не ускользнуло от моего взгляда, как вспыхнул румянец на щеках, и ты опускала застенчиво ресницы, но я заметил в твоих глазах тот живой блеск, что выдавал ум и добродетель и, конечно, твоя красота, приводящая в восторг.
Паулина (прикрывает лицо руками). Прошу тебя, Луций, не смущай меня. Ведь и моя красота подвластна времени. Я раскрою тебе один женский секрет: все женщины хотят быть красивыми и живут под страхом надвигающегося увядания. Но ты, исполняя роль благородного мужчины, делаешь вид, будто не замечаешь мои морщины.
Сенека. Морщины – это лишь состояние кожи, как предвестник предстоящей старости, но чистый лик души остается неизменен, и цвет самих глаз, данный с рождения,  никогда не меняется, как и способность озарять все вокруг себя, излучая радость. Раньше я лишь мог писать о душе, добродетелях и морали, но с тобой я познал глубину души. Моя радость безмерна, что мы встретились, и, восхищенный твоей безупречной красотой, я был счастлив с тобой бесконечно, что в этом жестоком мире, мы любовью миру ответили. Когда три года назад я утратил почти все свое состояние по ложному обвинению Нерона, и оказался в полном отчаянии, ты была рядом со мной, называя богатство фальшью в отношениях между супругами.
Паулина. Перестань, ты же знаешь, как я отношусь к непомерному восхвалению меня.
Сенека. Но это истина.
Паулина. Луций, я должна тебе признаться, только обещай, что не будешь сердиться.
Сенека. Что же ты такое натворила, из-за чего я могу на тебя рассердиться?
Паулина. Обещай.
Сенека. Хорошо, меня даже распирает любопытство так, что я уже забыл про болезнь.
Паулина. Когда на второй день твоей болезни у тебя был сильный жар, я, не сдержавшись, заплакала. Ведь никакие обращения к богам не помогали, я уже думала, что теряю тебя. И тогда, встав на колени, я помолилась новому Богу – Иисусу. И уже на утро твой жар стал спадать, ты попросил пить и сказал, что проголодался.
Сенека (улыбаясь). Ну, почему же я должен сердиться!? Если мое выздоровление – это результат твоих молитв, то я должен только радоваться.
Паулина. Ну, конечно, теперь ты надо мной смеешься. Ведь ты не веришь ни в какие чудеса.
Сенека. Чудеса, о которых поведал Павел, в корне меняет все мировоззрение и философскую науку. Но, если Бог услышал твои молитвы, что вернул меня к жизни, то, в скором времени, в мире должно воцариться полное благоденствие.
Паулина. И почему ты думаешь, что философия и законы физики противоречат учению о Боге?!
Входит слуга.
Слуга. Мой господин, пришел ваш племянник. (Не успев произнести, влетает Лукан и бросается в объятия Сенеки, после чего подходит к Паулине и целует ей руку. Она по-матерински треплет его по голове)
Паулина. Марк, сколько тебя помню, ты всегда был проказником и не силен в светских манерах, хотя природа наделила тебя поэтическим даром. Но, пожалуй, оставлю я вас, чтобы вы могли спокойно предаться мужским тайнам, только не очень увлекайтесь, и не загружай голову Луция, он слишком слаб, чтобы выносить твою юношескую горячность.
Паулина уходит.

Сцена II.
Сенека и Лукан прогуливаются по саду.

Сенека. Что за срочное дело привело тебя, Марк, когда солнце еще не в зените? Пришел порадовать своими достижениями в поэзии, чтобы утро принесло нам радость, что было бы, кстати, ведь моя Паулина загрустила, а мне видеть ее такой, что ножом по сердцу.
Марк Лукан. Чтобы почерпнуть знаний у мудреца.
Сенека снисходительно улыбается.
Сенека. Что такого особенного ты хочешь услышать, о чем не знаешь сам? Не смотря на то, что тебе не хватает жизненного опыта, но я верю в твой талант. Кстати, я давно не видел тебя в Риме.
Марк Лукан. Да, я был у отца в Кордове. Твой брат, Анней Мела, передает тебе свои лучшие пожелания.
Сенека. Как он?
Марк Лукан. Все больше гоняется за богатством в желании сравняться с Крезом. Но, кажется, он даже не понимает, зачем оно ему.
Сенека. Ну, было бы лицемерием с моей стороны, рассуждать, что люди преувеличивают значение богатства, потому что сам до недавнего времени обладал значительным состоянием.
Марк Лукан. Луций, я хотел с тобой первым поделиться своей радостью, что закончил свою поэму.
Сенека. О чем она?
Марк Лукан. «Фарсалия» – о гражданской войне, и борьбе между Цезарем и Помпеем. И я надеюсь занять достойное место среди представителей стоической школы.
Сенека. Похоже, наши уроки сослужили тебе добрую службу.
Марк Лукан. Помнишь, Луций, как ребенком ты взял меня на празднество по случаю обожествления императора Клавдия?
Сенека. Да, помню. Ты был настолько подвижным ребенком, что я боялся потерять тебя в толпе. Ты выкрикивал восторженные возгласы, что Клавдий обратил на тебя внимание.
Марк Лукан. Это было самое запоминающееся воспоминание из моего детства. Я, восхищаясь его величием, думал тогда, что когда-нибудь и сам стану великим. Но правда ли, что император Клавдий не дружил с головой?
Сенека. Уж лучше бы ты спросил напрямик, был ли он умалишенным? Разве здоровый человек стал бы жениться на распутнице Мессалине, чье имя вертелось на устах всего Рима?! Только ленивый не был в ее ложе. Начав распутную жизнь в 13 лет, участвуя в пышных оргиях Каллигулы, по природе, лишенная всякого стыда, и, гордясь своей похотью, блуждая по ночному Риму обнаженной, лишь в прозрачной накидке, она опускалась до того, что устраивала соревнования с другой блудницей, Сциллой, в лупанарии, кто больше обслужит мужчин.
Марк Лукан. И кто же из них побеждал?
Сенека. Марк, меня беспокоит твое нездоровое любопытство.
Марк Лукан. А, правда, что Агриппина отравила императора Клавдия грибами?
Сенека. Этого я не могу утверждать, так ли, действительно, не ручаюсь, но слухи подобные ходили. Безусловно, Агриппина была властной и жестокой женщиной, и смогла расчистить путь своему сыну к императорскому трону, но такова традиция вульгарной и невежественной толпы, приписывать либо достоинства, либо несовершенные преступления после смерти. Одно, бесспорно, что бесславно, не как подобает императору, с мечом в руках. И гнусно, если от руки распутной женщины. К тому же, когда комедианты исполняли какую-то сцену, его вдруг охватил неистовый смех, и он воскликнул: "Ай, ай, я, кажется, себя обгадил!" И я боюсь с тех пор комедиантов, прося милость звезд, чтоб в мой предсмертный час они не оказались рядом. Вот так дух Клавдия, кто называл себя «Отцом отечества», во время правления которого мы выли, просто угас.
Марк Лукан. Расскажи мне про смерть Агриппины.
Сенека (изменился в лице). Об этом я не хочу говорить. Марк, мы делаем уже третий круг вокруг моего сада, но я так и не услышал, в чем истинная причина твоего прихода?
Марк Лукан. Я не просто так начал наш разговор о Клавдии, ведь ушел один тиран, но на его месте оказался другой, к тому же, Луций, не без твоей помощи. Вы вместе с Бурром были наставниками Нерона. Чему же научил Луций Анней Сенека Нерона, будучи его воспитателем и наставником? Сенека, известный своими моральными письмами, «Epistulae morales ad Lucilium», рассуждениями о пороках и добродетелях, Сенека, которого (переходит на шепот) считают тайным христианином, отказавшегося участвовать в репрессиях против христиан, тем не менее, породил дьявола. Разве ты не чувствуешь за собой вины, и мы вновь страдаем от сумасбродства Нерона. Ведь он, приближая всякого, как тут же избавляется, а некоторые даже лишаются своей жизни. Он уже казнил всех своих политических противников, и продолжает уже без всякого разбора. Нерон окончательно выжил из ума, он меня просто возненавидел злобно кипящей завистью, запрещая распространять мои стихи. Пора с этим что-то делать, ведь и ты сам уже стал жертвой этого дьявола. Не кажется ли тебе, что слишком высока цена его безумств?
Сенека. Пожалуй, ты прав, плох тот учитель, чей ученик, взойдя на олимп, или заняв когда-нибудь государственную должность, не руководствуется моральными принципами. Но мой уход из политики после смерти Бурра является оправданным. Я подал в отставку, не желая повторить судьбу Марка Катона, оказавшегося в одиночестве в протесте против пороков общества. Не может один человек удержать на своих плечах рушащееся государство.
Марк Лукан. Нет, Сенека, ты не одинок, за тобой готовы пойти достойные сыны Рима, если ты согласишься стать нашим лидером.
Сенека (искренне удивляясь). Так вот оно что? Ты – тот самый посланник от Субрия Флава.
Марк Лукан. Да, я исполняю поручение трибуна.
Сенека (смеется). Как бы мне не было лестно слышать о такой великой чести, которой я удостаиваюсь, тем более, когда речь идет о Нероне, но прости, я слишком стар, и эта страница для меня закрыта. Я уже сделал все, что смог, теперь слово за молодыми.
Марк Лукан. Луций, почему ты смеешься и не воспринимаешь меня всерьез?
Сенека. Прости, совсем не в этом дело, просто ты напоминаешь меня в молодости.
Марк Лукан. Ты не можешь вот так взять и просто отказаться. Нерон представляет угрозу Риму. Никчемный поэт в своих жалких потугах, занимающийся пустым восхвалением восхода, с непомерной страстью к блудницам и звонкой монете, прикрывающийся горестями народа. Надеюсь, в царстве Аида изжарят его черти.
Сенека. С моей стороны – это было бы опрометчиво, возглавить некогда процветающую империю, которую Нерон довел до полного упадка. Армия слабеет, а вокруг границ империи сосредоточились варвары, и только ждут удобного случая, чтобы разрушить Рим, который, к тому же, на пороге голода.
Марк Лукан. И что, тебя не беспокоит судьба Рима?
Сенека. Конечно, беспокоит. Знаешь, видимо, я все-таки еще слаб после болезни, но что именно я должен возглавить? Не хочешь же ты сказать, что речь идет об убийстве Нерона. (Пристально смотрит на Лукана). Ах, вот оно что!? Твой взгляд довольно выразителен. (Повышает голос). И почему ты решил, что я соглашусь на безнадежное предложение отчаянных авантюристов, подвергая свою жизнь и жизнь Паулины опасности? (Лукан все еще молчит, опустив взгляд). А теперь взгляни мне в глаза и скажи, что тебе известно.
Марк Лукан. Да, буду с тобой откровенен, мне известно, что за всем этим стоишь ты, выделив необходимые средства, но их оказалось недостаточно. И по поручению Субрия Флава мне пришлось привезти с собой из Испании дополнительные средства, хотя я не решился напрямую обратиться к своему отцу и действовал через мать – Ацилию. Не знаю, как ей это удалось, но Анней Мела неожиданно расщедрился.
Сенека. Сдается мне, Субрий Флав не держит обещаний. Речь шла лишь о том, чтобы склонить на свою сторону сенаторов и отстранить Нерона законным путем – голосованием в сенате, после чего сенат должен был избрать нового принцепса. Я никоим образом не предполагал активного участия, желая оставаться в тени.
Марк Лукан. Но как? Нерон сократил полномочия сената, превратив в слепого исполнителя своей воли, полностью узурпировав власть. К тому же, подавляющее количество сенаторов являются сторонниками Нерона, которых он одаривает привилегиями, и, яростно защищая свои интересы, они ни за что не проголосуют за отречение императора. Флав сделал отчаянную попытку, склонить их на свою сторону, но замысел этот оказался безуспешным.
Сенека. А я уж наивно представил, что в этом заговоре представлены значительные силы. Но все еще хуже, чем можно себе представить.  Я не знаю, кому первому пришла в голову эта дерзкая идея, но, кажется мне, что это отчаянный шаг обреченных на гибель жертвователей.
Марк Лукан. Extremis malis extrema remedia! – Отчаянные времена требуют отчаянных мер! Уже не замедлить колесо Фортуны, что обрело стремительное вращение.
Сенека. Почему же Субрий Флав не пришел сам, а прислал тебя?
Марк Лукан. Только из мер предосторожности, чтобы обезопасить твое имя, его приход мог бы навлечь подозрения, я же пришел наведать своего дядю и справиться про твое здоровье.
Сенека (задумавшись). Пожалуй, он – достойный человек и патриот своей страны. Ну, тогда посвяти меня в подробности, на каком этапе развития, скажем так, это восстание против тирана? И кто втянут в заговор, не хочешь же ты сказать, что вас только двое?!
Марк Лукан. Сейчас, когда мы с тобой разговариваем, Субрий Флав встречается с консулом Плавтием Лате¬раном, чтобы объединить недовольных правлением Нерона. Они должны склонить на свою сторону центурионов, чтобы взять все важные объекты под свой контроль. Известно, что и сенатор Флавий Сцевин, и префект претория Фений Руф подтвердили приверженность делу. А через два часа состоится встреча на вилле Пизона.
Сенека. Но, скажи, что объединяет вас: желание справедливости, как высшей формы добродетели, непомерная жажда власти, что открывает дорогу к роскоши и наслаждению, или неистовая ненависть, вызванная гневом, затуманившим доводы разума, кипящей кровью из самой глубины сердца. Ведь гнев – опасный попутчик в достижении замысла. Так ли искренни намерения, направленные на заботу о благе народа, как способ оправдания своего поступка, о чем легко забывается в случае успеха!?
Марк Лукан. Я согласен с тобой, Луций, и признаю, что у всех нас разные цели, и это все, что ты перечислил. Пизон – самолюбивый и тщеславный, Сцевин распутен настолько, что известно всему Риму, и, похоже, впал в слабоумие, Антоний Натал – жалкий и трусливый, пребывает в страхе, что вот-вот его настигнет безумие императора, у меня личные счеты, о чем ты и сам догадываешься, что Нерон запрещает мне распространять стихи, приходя в ярость. Но от ненависти, порожденной завистью, до мести один лишь шаг. И я нисколько не сомневаюсь в стойкости и преданности делу Субрия Флава и Плав¬тия Лате¬рана, которых объединяет любовь к Риму. Но выступать надо немедленно, ведь нависший над всеми нами «дамоклов меч» тирана, уже реально в действии.
Сенека. Не нравится мне все это, чувствую, что не к добру. От этого комедианта бросает в дрожь. Но страху нет места в нашей жизни, он всего лишь человек из плоти и крови, который сам боится своей тени и старается не смотреть на пол, иначе сразу появляется призрак его матери.
Ну, что ж история всех нас рассудит, а потомки оценят, герои мы, или предатели. Я готов, мой любимый племянник, даже если меня ждет смерть.
Марк Лукан. Я узнаю, наконец, великого Сенеку.
Сенека. Подняв в небо воинственный флаг, мы разбудим бога войны – Марса, и навлечем гнев Юпитера, и захлопнуться ворота в Элизиум, но пусть богиня справедливости – Минерва будет с нами. И пусть факел свободы осветит путь правого дела. Давай попрощаемся, мой дорогой.
Они обнимаются. Марк, поклонившись, собирается уходить, появляется Паулина.
Паулина. Ты уже покидаешь нас, не хочешь остаться, слуги уже накрывают на стол?
Марк Лукан. Спасибо, моя госпожа, но долг зовет.
Паулина. Как невежливо, Марк, с твоей стороны не дать исполнить мне долг гостеприимства.
Марк Лукан. Поверьте, я всегда рад быть вашим гостем, и нисколько не сомневаюсь в искренности ваших чувств, но все-таки, прошу меня простить, что сейчас не могу остаться. И Сенека подтвердит, сколь безотлагательны мои дела.
Сенека утвердительно кивает головой. Лукан уходит.

Сцена III.
Сенека и Паулина остаются одни.

Паулина. Луций, что хотел Марк?
Сенека. Так, ничего особенного, нездоровое любопытство о смерти Клавдия.
Паулина. Что ты мне предлагаешь, сделать вид, что поверила вот этой твоей нелепице?
Сенека. Но я, действительно, рассказывал ему об этом.
Паулина. Я и не сомневаюсь, вот только, когда ты хочешь от меня что-то скрыть, видимо, от того, что тебя мучает совесть, то одна твоя морщина, самая глубокая, начинает краснеть.
Сенека. Скажи, что ты это придумала. (Они смотрят друг на друга, молча, но Сенека изменился в лице и продолжал уже серьезно). Мне нужно сказать тебе что-то важное, ведь ты мой самый лучший друг, которому я доверяю, как самому себе. Помнишь, как шесть месяцев назад ко мне явился Субрий Флав, и мы надолго уединились.
Паулина. Да, помню. Я была удивлена той таинственности вашей встречи, ведь с тех пор ты напряжен и, кажется, не находишь себе покоя.
Сенека. Он просил тогда выделить ему средства на определенные нужды, что должны были послужить основой для грядущих перемен.
Паулина. Да, мы обеднели еще больше, но как с этим связан Марк Лукан?
Сенека. Он тоже стал частью замысла, но я не предполагал, что Субрий и его втянет, используя в качестве посредника.
Паулина. О, Луций, если это то, о чем я догадываюсь, мне становится страшно. Мой сон! Черный ветер Везувия начинает свирепствовать, испепеляя все на своем пути.
Но ответь мне правдиво, в чем мотив твоего противостояния с Нероном, обида, связанная с отстранением от власти, лишением имущества, или некая высшая цель? Что дает тебе основание полагать, что ты будешь лучшим правителем. Сможешь ли ты установить тот порядок вещей, который приведет государство в устойчивое состояние. И не является ли демократия – утопией, рожденной в умах тех, кто определяет свою исключительность.
Сенека. Ты задала так много вопросов, что с трудом представляю, с чего начать. С течением времени я пришел к заключению, что императорская власть является несовершенной, потому что сосредоточена в руках одного человека, а сенат, призванный регламентировать действия императора, часто забывает о своем предназначении, потому что окружен привилегиями. Император использует различные способы подкупа, подрывая полностью доверие к законам, и в узурпации своей власти уже не встречает никакого противодействия со стороны власти. И поэтому убежден, что институт Цезарей должен быть упразднен, возвращая нас к основам республиканского строя, который был нарушен Юлием Цезарем.
Паулина. Но успокой меня, и скажи, что все будет хорошо.
Сенека. Я на это очень надеюсь. Скажи, ты со мной?
Паулина. Ты же знаешь, я во всем с тобой, если это благое дело. Пусть Юпитер будет моим свидетелем.
Сенека. Мы вспоминаем Юпитера, когда наша жизнь сопряжена с трудностями, горестями и невзгодами. В горе мы становимся философами, в страданиях мы задаемся вопросами о смысле жизни; мы уходим в себя, прикрываясь и заслоняясь от внешнего мира плотной оболочкой глубокомысленных рассуждений. Почему есть именно такой порядок вещей и его невозможно изменить? (Пауза).
Но слышал я слова апостола Павла, который проповедовал нового Бога: "А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: "зачем ты меня сделал?" Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?" Но только история и потомки определяют, были ли наши поступки благими.
Паулина. Если ты вспомнил Павла, я бы хотела спросить у тебя, хотя мы все время избегали этой темы.
Сенека. Я слушаю тебя.
Паулина. Знаешь, Луций, я сомневаюсь, что христиане причастны к пожару в Риме, ведь, если они совершили этот акт вандализма, то полностью противоречит их учению, что они распространяли. Народ с легкостью принял этот факт, слепо поверив обвинениям императора.
Сенека. Я всегда восхищался твоим зорким умом, ведь твои сомнения вполне оправданы. Но знание, неудобное власти, подвергает риску жизнь того, кто обладает этим знанием.
Паулина. Я понимаю, что ты хочешь защитить меня, говоря со мной лишь намеками, не отвечая на прямой вопрос. Но, согласись, ты, как носитель государственных тайн, уже подверг опасности не только свою, но и мою жизнь. И знание еще одной тайны уже не изменит грядущей неизбежности.
Сенека. Сейчас доподлинно сказать никто не сможет, ведь не осталось свидетелей, но вот странная вещь. Сам Нерон утверждал, что, когда начался пожар, он был в Анции, но никто его там не видел.
Паулина. Луций, ты что-то не договариваешь, и вновь лишь одни намеки. А как же слухи о том, что во время пожара его видели с факелом в руках на дворцовой сцене в театральном костюме, где он декламировал «Иллиакон» Лукана о Троянской войне, который сам же и запретил?
Сенека. Будь осторожна, Паулина, я не хочу, чтобы гнев Нерона обрушился на тебя.
Паулина. Поверь, я осторожна!
Сенека. Так ли? А как же твоя переписка с Клавдией Октавией, способствовавшая ее возвращению в Рим, зная о лютой ненависти Поппеи Сабины, новой жены Нерона, к Октавии? Мне пришлось сжечь все ее письма, чтобы не оставалось никаких свидетельств твоего участия. А, если бы кто-нибудь из слуг, обнаружив эти письма, донес бы императору?!
Паулина. Но, Луций, мне было жаль эту девочку, которую Агриппина насильно выдала замуж за Нерона в 11 лет, а потом Поппея ложно обвинила ее в интимной связи с рабами. Луций, так скажи мне, за что судьба была к ней столь неблагосклонна, что в 20 лет она приняла мученическую смерть?!
Сенека. Я не знаю, что тебе ответить.
Идут в дом и сталкиваются в дверях с рабом, который в страхе опускает голову и отворачивает лицо в сторону. Стол накрыт для завтрака. Паулина первой подходит к столу и берет кубок, предназначенный для Сенеки, в свои руки.
Сенека. Постой, Паулина, ты перепутала кубки, ведь тот, что в твоих руках, принадлежит мне.
Паулина. Я удивлена, Луций, раньше ты позволял мне пить из твоего кубка. Не начался ли у тебя вновь жар?
Сенека спешно подходит к Паулине, выхватывает кубок из ее рук, и несколько отстранив от носа, принюхивается.
Мне не понятны твои действия, Луций, и ведешь ты себя как-то, странно, что не так?
Сенека. Моя странность обусловлена не менее странным поведением раба, с которым мы только что столкнулись в дверях, разве ты ничего не заметила?
Паулина. Нет, а на что я должна была обратить внимание?
Сенека.  Позови нашего верного слугу. (Паулина идет за слугой, и потом они возвращаются вместе.
Сенека обращается к слуге.) Я хочу знать, кто накрывал на стол.
Слуга. Конечно же, я, мой господин, как и всегда.
Сенека. Но что здесь делал раб, которого я, кстати, вижу впервые.
Слуга. Это новый раб, присланный вам в дар от императора Нерона. Секретарь Нерона Эпафродит был очень любезен, справляясь о болезни и желая скорого выздоровления.
Сенека. Почему мне об этом ничего не известно?
Слуга. Мой господин, вы пребывали в глубокой болезни.
Сенека. Почему это не стало известно моей супруге, Паулине?
Слуга. Но она была так занята вашим лечением, что не отходила от вас ни на шаг, лично готовя все отвары для лечения, и никого даже близко не подпускала. А я – лишь слуга, не посмевший отказать императору.
Сенека. Странный дар, если Нерону известно, что всем рабам я предоставил свободу. (Дает кубок слуге). Дай испить нашей умирающей собаке, что хранила верность долгие годы. (Немного подумав). А, впрочем, так я все равно не проявлю к ней милосердия, пусть выпьет тот, кто принес это в мой дом. (Слуга, взяв кубок, хочет уйти).
Паулина. Луций, прошу тебя, не дай гневу возобладать над твоим разумом. Смотри же, со мной все хорошо, я жива и рядом с тобой, прогони несчастного раба, который решился на подобный шаг, наверняка, под страхом смерти. Не ты будешь ему судьей, а всесильная рука Юпитера.
Сенека  (помедлив, слуге). Что же ты ждешь, ты слышал пожелание своей госпожи. (Слуга, поклонившись, уходит). Ты все больше и больше удивляешь меня, твоя добродетель – не следствие разума, а неоспоримое состояние твоей души, вызывающее восхищение всего Рима, что мне завидуют даже самые благополучные семьи.
Паулина. Нет черной змеи в моих волосах, чтоб могла вырвать богиня, и метнуть ее на мою гладкую грудь, чтоб сердце наполнить злобой змеиной. Лишь для тех змея – талисман и, как золотое ожерелье, обрамляющее шею, чья душа, пылающая в пожаре ненависти, пребывает во мраке. Моя же душа хранит верность любви.
 Возвращается слуга.
Слуга. Мой господин, пришел Антоний Натал и просит, чтобы вы приняли его.
Сенека. Вот уж, кого я не хотел бы видеть сегодня, так это Натала, он неприятен настолько, что боюсь, меня вновь одолеет недуг.
Паулина (строго). Скажи Наталу, что Сенека болен, и не в состоянии принимать гостей.
Слуга уходит. Сенека, почувствовав боль в груди, слегка наклонился и уперся рукой об стол. Паулина подходит к нему, помогая упереться на ее плечо.
О, Луций, я же говорила тебе, что ты еще слаб.
Сенека. Но, если Нерон задумал избавиться от меня столь жалким способом, он, конечно, будет искать новые возможности, теперь это только вопрос времени. Глупо полагая, что я его единственный противник. Сколько же еще он принесет зла, считая себя распорядителем чужой жизни? Но Фортуна уже отвернулась от него, а он все еще находится в неведении, как почва уходит из-под его ног и его безнаказанному беспределу наступил конец. Что скажешь, Паулина, не является ли добродетель и философия – треском пустых слов?
Паулина. Добродетель беззащитна в борьбе со злом, которую, к сожалению, можно одолеть лишь силой. А философия, доступная лишь просвещенному уму, бесполезна для черни, но государство всегда опирается на чернь, и философия – это тот вред, который может поколебать устои государства. И ты должен принять одно из сложных в жизни решений, исходя из своего предназначения, скорее, доверившись, зову сердца, чем доводам разума.

СЦЕНА IV
Марк Лукан и Субрий Флав перед домом Пизона.

Субрий Флав. Мы пришли слишком рано. За тобой никто не следил?
Марк Лукан. Нет, я был предельно осторожен, и долго кружил по Риму, не вызывая никаких подозрений. И уверяю, не заметил никаких лазутчиков Нерона.
Субрий Флав. Как прошла встреча с Сенекой, ты поговорил с ним?
Марк Лукан. Только что от него. Я же просил довериться мне, ведь знаю его слабые места, на которые нужно давить. Не могу сказать, что встреча прошла легко, он набросился на нас с обвинениями, но все-таки пришел к заключению, что это единственный выход, ведь сейчас самое главное – одолеть Нерона.
Субрий Флав. Признаюсь, что считал это пустой тратой времени, учитывая, что Сенека отошел от дел, у него молодая жена, и его финансовое состояние ухудшилось, после того, как Нерон конфисковал значительную часть его имущества. Из политического деятеля он превратился в философа, который только и делает, что пишет свои трактаты о морали. Мне казалось, что это уже не тот Сенека, которого мы знали раньше, с трудом представляя, что он может согласиться на императорский трон.
Марк Лукан. А что у вас?
Субрий Флав. Мне удалось склонить на нашу сторону центуриона Сильвана, он со своим отрядом перекроет ворота в Рим, чтобы воспрепятствовать донесениям Нерона для легиона, который расквартирован на подступах к Риму. Фений Руф будет следить за порядком в городе, чтобы предотвратить хаос и бунты черни. Еще мы договорились с Плавтием Латераном, что во время встречи я предложу Пизону возглавить восстание.
Марк Лукан. Как это? Что за игры ты ведешь, Флав? В чем же заключалась истинная миссия, когда я убеждал Сенеку, возглавить империю? И было величайшей ошибкой, отдать императорскую власть Пизону?
Субрий Флав. Остуди свой пыл. Юноша! Ты же не думаешь, что мы отдадим императорскую власть Пизону?
Марк Лукан. Конечно, полностью согласен. Но что тогда, я не до конца улавливаю суть? Было бы самоубийством менять одного актера на другого. Один изображает никчемного певца, другой мнит из себя великого трагика. К тому же Пизон – не имеет ни характера, ни воли.
Субрий Флав. Бесспорно, ни ты, в силу своей молодости, ни я, не удержим власть, не имея достаточной поддержки среди народа, и сомнительно, что за нами пойдет аристократия Рима? А политическая элита, превращенная в аморфную массу, в погоне за богатствами, все больше впадает в состояние потребителя, заботясь, как набить брюхо яствами, и удовлетворить свою внутреннюю порочную сущность видом крови на театрализованных представлениях Нерона в Колизее.
Марк Лукан. Да, мы это уже не раз обсуждали.
Субрий Флав. У Пизона, действительно, хорошие связи, и он – довольно удобная фигура, чтобы умерить пыл заговорщиков.
Марк Лукан. Все еще не понимаю.
Субрий Флав. Когда все свершится, мы устраним Пизона, и твой дядя возглавит нашу страну. Я же не просто так отправил тебя к Сенеке, но только не проболтайся, его имя должно храниться в тайне. И сам он тоже не должен знать о таких подробностях, иначе, в силу своих моральных устоев, может отказаться. Теперь тебе понятно?
Марк Лукан. Да, все ясно, прости, что усомнился.
Субрий Флав. Еще удалось привлечь сенатора Афрания Квинциана.
Марк Лукан. А вот это совсем удивительно, и стоит ли доверять тому, кто всего лишь испытал на себе оскорбление императора одним стихотворением?
Субрий Флав. Но, видимо, оскорбленное самолюбие затмило его разум. Обида питает ненависть, пробуждая ярость в сердце.
Марк Лукан. Получается, вы все уже распланировали, а хоть кто-нибудь знает, что идеологами этого заговора являетесь вы с Плавтием Латераном?
Субрий Флав. Нет, этого и не нужно знать. Истинным идеологом все равно является Сенека. Но пусть каждый думает, что великая идея возникла в его голове, теша свое самолюбие. И помните, юноша, историю нужно творить не ради имени в истории, но сохраняя в своем имени благородство и честь.
Марк Лукан. Но, Субрий, а что произойдет после переворота? Не начнутся ли распри в борьбе за должности, и кем ты видишь себя при новой власти?
Субрий Флав. Я останусь на своей должности Трибуна преторианской когорты, чтобы защищать императорскую власть.
Марк Лукан. Хочешь сказать, что ты не стремишься к большему, и в будущем не желал бы занять место консула?
Субрий Флав. Я не обладаю силой политика, каждый должен делать то, что он умеет лучше всего. Я – солдат!
Марк Лукан. А что, если Пизон заподозрит, что его хотят только использовать, а потом избавиться?
Субрий Флав. Не заподозрит, когда ему в жены мы предложим дочь императора Клавдия – это польстит его болезненному самолюбию. И потом, в детали заговора посвящены лишь мы с тобой и Плавтий Латеран.
Марк Лукан. Но, Субрий, я хотел тебя еще о чем-то спросить, потому что, когда я задал вопрос Сенеке о смерти Агриппины, он резко меня одернул, не желая продолжать эту тему.
Субрий Флав. Многие задаются вопросом о роли Сенеки в убийстве Агриппины.
Марк Лукан. Неоспорим тот факт, что приказ исходил от самого Нерона, а само убийство осуществлял Аникет. Причем тут Сенека?
Субрий Флав. Дело в том, что долгое время империей, по сути, управляла Агриппина, и это уже грозило полным крахом. Бурр хотел обвинить ее в государственной измене, и благословил Нерона на смерть его матери. И Сенека не то, чтобы воспрепятствовал этому акту, хотя еще имел влияние на императора, а, по сути, благословил. Какую угрозу представляла Агриппина Риму, и в чем мотивы этого убийства, до сих пор являются государственной тайной. Но Нерону это было на руку, он постепенно шел к полной узурпации власти, стремясь разрушить, хоть и ослабевший, но союз между Бурром, Сенекой и Агриппиной. Бурр умер, и Сенека оказался в одиночестве. Как поступил с ним Нерон ты и сам знаешь.
Марк Лукан. Что-то Плавтий запаздывает.
Субрий Флав. Он не придет.
Марк Лукан. Но, Флав, мы должны обсудить детали покушения подробнейшим образом, чтобы каждый четко представлял свою роль.
Субрий Флав. А теперь ты, Марк, доверься мне. У Плавтия иная миссия, он должен встретиться с дочерью Клавдия Антонией. Но все, на что мы дерзнули, то Риму – дар благой. Смотри, какая-то женщина идет в дом Пизона, ты ее знаешь?
Марк Лукан. Знакомое лицо, не могу вспомнить, где я видел ее.
Субрий Флав и Марк Лукан прячутся за крепостной стеной. Мимо них проходит Эпихарида, оглядываясь по сторонам.

СЦЕНА. V

Эпихарида. Кажется, я слышала чьи-то голоса!? Нет, мне показалось. Что-то в последнее время меня одолевают страхи и невероятно стыдно, что охватывает столь низменное чувство. Ведь не страшен сам страх, а его последствия. Но что делать, если желаешь преодолеть это чувство? Может, поэтому меня тянет на всякие безумства!? Вот и сейчас, что я здесь делаю? Зачем Юний Галлион хотел, чтобы я сблизилась с Сатрией, и что именно я должна узнать о Пизоне? Но не думает же она, что моя любезная улыбка, которой я одарила эту бесстыдницу два дня назад, может быть обещанием чего-то большего?! Ее супруг, видимо, не подозревает, что делит ложе с той, которая до сих пор, не утратив чувства к своему прежнему мужу, Домницию Силу, продолжает встречаться с ним, ублажая свою похоть. Но я сама виновата, привлекая внимание своим поведением, давая повод думать, что я доступна. Каково же будет ее разочарование, когда она не получит желаемого, представляю, в какое бешенство она может придти, не удовлетворив желания своего тела. А впрочем, мне следует опасаться ее гнева и мести, ведь не так давно я получила свободу от рабства. И хотя Юний Галлион не был строг со мной, но мне приходилось повиноваться, вопреки своим желаниям. А теперь у меня появились надежды и мечтания в попытке в любви взойти на вершину человеческих чувств. Но является ли благоденствие божьей милостью, или все это Фортуна оберегает от злоключений, и сколь долго она будет терпеть мое безрассудство.
Да, будь, что будет, я наслаждаюсь свободой! Идет к дому Пизона.

Акт II

Сцена I
Дом Пизона. Сатрия Гала – его супруга в саду.

Сатрия. Я будто во сне, возомнив себя менадой, готова Вакху спутницей стать, факелом освещая путь в дремучем лесу, восхваляя неиссякаемый символ плодородия, и вместе с сатирами, исполняя безумные танцы, распуская по ветру мои черные косы, вдруг обращаюсь в бегство в страхе, чтобы сатир не догнал меня и не повалил на землю. А иногда, мне кажется, я беглянка, Даная, позволившая оказаться плененной, чтобы золотой дождь громовержца проник в меня.
Что же тебя так долго нет, я измучена столь тягостным ожиданием, и душа моя пылает. И мы, наконец, сможем вкусить плоды нашей недозволенной любви. (Прибегает Эпихарида, они бросаются друг другу в объятия). Смотри, я вся горю, в желании познать ласки твоих рук. Ты – сладкая, как вкус абрикоса, что сливается с запахом розы…
Эпихарида. Куда спешить, давай насладимся запахами весны, пойдем, присядем. (Держась за руки, они направляются в беседку.)
Сатрия. Я хотела поделиться с тобой своими страхами, ведь не могу освободиться от какого-то странного ощущения. Будто в воздухе запах крови и смерти.
Эпихарида. О чем это ты?
Сатрия. Вчера с Пизоном мы были на званном приеме Антония Натала. Хоть они и друзья, но такое льстивое внимание, пожалуй, я увидела впервые. И в какой-то момент, оставив женщин и гостей, они удалились и долгое время отсутствовали.
Эпихарида. Что в этом удивительного, это же обычное дело для мужчин, сначала придумывают себе роли, а потом всеми силами пытаются воплотить в жизнь, а женщина для них – это вообще либо препятствие, либо трамплин. Еще не сблизились, но думают о том, как быстро женщина успеет надоесть.
Сатрия. Ты говоришь совершенно не о том, уверяю тебя, что я умею отличать банальную игру от удушливого запаха грядущих перемен. Например, мой супруг думает, что я настолько наивна, что и предположить не могу, как он проводит время по вечерам, прикрываясь государственными делами. И, кто же из нас страдает недугом глупости, он, когда лицемерно улыбается, произнося слова любви, или я, знающая все его тайны, делая вид, что верю каждому его слову?!
Эпихарида. Но при этом, тайно встретившись со мной, ты дразнишь его жалкое достоинство…
Сатрия. Скажи, ведь ты служила у брата Сенеки, и, наверняка, знакома с Паулиной Помпеей.
Эпихарида. Да, верно, что вдруг ты завела о ней разговор?
Сатрия. Меня съедает любопытство, так ли правдивы слухи о ней?
Эпихарида. Это сильная, гордая и добродетельная женщина и всецело посвящает свою жизнь Сенеке.
Сатрия. Живет со старцем и лишает себя благ и природных наслаждений. Я не могу себе это представить. Не имея аристократического происхождения, она откровенно демонстрирует, будто стоит выше всех женщин Рима, пренебрегая обществом. Я видела ее лишь однажды на приеме в честь императора, где она вела себя так, будто мы для нее какая-то чернь, даже Поппея, бывшая супруга Нерона, не возносилась перед нами так высоко.
Эпихарида. Но Поппея не отличалась целомудренностью.
Слышится стук копыт. Обе вздрагивают.
Но ты сообщила мне, что Пизон явится в дом лишь вечером.
Сатрия. Это впервые, что он возвращается так рано. Быстрее скройся в доме, оттуда ты сможешь уйти через потайной ход.
Сатрия идет навстречу своему супруга, тем временем, Эпихарида прячется за деревом.
Мой любимый супруг, что привело тебя в дом в столь неурочный час? Надеюсь, ты не заболел, что бросил государственные дела?
Пизон обнимает жену за плечи и целует в лоб.
Пизон. Не беспокойся о моем здоровье, я чувствую себя лучше, чем когда-либо. Но иногда обстоятельства складываются так, что государственные дела, требующие сохранения тайны, лучше перенести в свой собственный дом, где меньше всего ушей. Сейчас ко мне придут друзья, и тебе вернее было бы удалиться в дом, а мы разместимся в перголе. А вот и они. Распорядись накрыть на стол, сеньоры могут быть голодны.
Входят Луций Фений Руф, Флавий Сцевин. Сатрия, приветствуя поклоном головы и переглянувшись со Сцевином, уходит в дом.

Сцена II
Пизон, Луций Фений Руф, Флавий Сцевин

Флавий Сцевин. Гай, я и не знал, что у тебя такой роскошный дом. Да, и супруга у тебя красавица, жаль, что редко выводишь ее в свет. Не боишься, что в одиночестве она может заскучать?
Луций Фений Руф. Ну, Флавий, если бы ты был совсем недавно на приеме в императорском дворце, что так пышно устраивал Нерон, а не тратил бы беспорядочно время на сомнительные утехи, то имел бы счастье познакомиться с Сатрией.
Пизон. Признаю, что я принимаю вас в своем доме впервые, но обстоятельства, которые вас привели сюда, связаны, бесспорно, необходимостью. Не вижу причины, тратить время на пустые разговоры о моей жене.
Флавий Сцевин. Но, Гай, твоя жена, действительно, производит впечатление, и где только находят таких красивых женщин, ведь Рим в последнее время скуп на красавиц?
Пизон. Признаюсь, я увел ее от Домниция Сила.
Флавий Сцевин. И это все? Нет, такой сухой и лаконичной репликой тебе не отделаться, лишь разогрев наше неуемное любопытство.
Луций Фений Руф. Да, перестаньте вы! Часто случается так, что мы их не ищем, они находят нас сами, мы же пытаемся найти способ спрятаться от них. Да, вы и сами такие, возводите вожделенные взгляды на одних, завидуя своим соперникам, спите с теми, кто доступен, но наскучив, освобождаетесь, как от ненужной вещи, и так бы продолжалось бесконечно долго пока кто-нибудь из этих коварных созданий не сыграет с нами злую шутку, крепко взяв за горло.
Флавий Сцевин. Да, кому, как не мне, известно их коварство! Хотя, мы, мужчины, делаем их красивыми, мы создаем их, чтобы восхищаясь, достичь совершенства.
Пизон. Послушай, Флавий, я сейчас с трудом справляюсь с приступом икоты, застрявшей где-то между пищеводом и желудком. Ну, конечно, говоря о женщинах, мы неизбежно скатываемся к самим себе. Это, пожалуй, самый лучший оксюморон, что мне довелось слышать за последнее время.
Флавий Сцевин. Но согласитесь, мы посвящаем ей стихи, пытаемся разгадать с помощью музыки, создаем мраморные статуи, возвеличивая их, ; ведь все в этом мире искусства происходило либо при участии женщины, либо под впечатлением ее красоты. Ибо мы потрясены. И всякий раз для нас, мужчин, это серьезно и будто впервые, и всякий раз мы страдаем, пьянеем и вновь воспламеняемся. В минуты отчаяния, неудач, падений и взлетов мы находим покой, так часто необходимый нам, в постели с любимой, таким образом приобретая уверенность в себе, в своих поступках, утверждаясь в превосходстве. Мы засыпаем с любовью и просыпаемся с еще большей потребностью любить. Мы падаем ниц к их ногам, желая заключить их все в свои объятия.
Луций Фений Руф. Чувствую запах какой-то фальши. Создается впечатление, будто ты хочешь сам поверить в истинность своих рассуждений.
Флавий Сцевин. Мы можем бесконечно долго говорить о женщинах, об их прелестях, достоинствах, если вообще таковые есть, и уже от этого загораться. Мы разыгрываем с ними сцены, по окончании которых гонорар ; наши опустошенные карманы и их, тем не менее, извечные недовольства. И пусть попробует кто-нибудь со мной не согласиться.
Входят Марк Лукан, Субрий Флав.
Пизон. Но давайте спросим у Субрия Флава, что он думает о женщинах.
Субрий Флав. Боюсь, что мне не хватит воображения дать вам какой-то ответ, для подобных тем существуют поэты. Скажи, Лукан, что общего между мужчиной и женщиной, и что их отличает?
Все смотрят в сторону Марка Лукана.
Марк Лукан (задумавшись). Пожалуй, так сразу сложно дать исчерпывающий ответ. Мужчина почти всегда скажет: «Да!», у женщины – между «Да» и «Нет» – математическое равновесие. Но часто она сожалеет о своем «Нет». Для мужчины важен «товар», для женщины – стоимость «товара». Но в их вечном состязании объединяет то, что, обладая «товаром», они не имеют желание делиться с кем бы то ни было. Обладая, мужчина будет хвастать перед другим мужчиной, в хвастовстве женщины скрывается злоба, возведенная в форму искусства. В отчаянии мужчина пьет, женщина ест. Мужчина пьет, чтобы опьянеть, женщина, чтобы простить себя за последующие действия. Ошибочно представление, что лишь мужчина стремится к власти, а женщина к подчинению, просто женщине не всегда удается установить свою власть, но при первой возможности она воспользуется своим шансом. Но как только ей это удастся, ее жестокость не будет иметь границ. Мужчина думает, как сбежать, женщина, как удержать. Безнравственной женщине не освободиться от порока уже никогда, и запоздалое раскаяние не сотрет клейма, мужчина, освобождаясь от пороков, может превратиться в фанатичного проповедника. Женщине нужен тот, о ком она будет заботиться, мужчине – та, что будет заботиться о нем. Женщине – в ее чувственных порывах нужно, чтобы ею восхищались, мужчине – чтобы восхищался он. (Пауза). Женщина – это продукт, рожденный нашей романтической фантазией, чем совершеннее образ, тем все более он становится недосягаемым и бесконечным.
Субрий Флав. Что ж, интересный взгляд на природу женщин, простите, что прерываю вас, сеньоры, но мы должны приступить к обсуждению плана исторической значимости, что покончит с господством тирании в великом Риме. Кажется, все в сборе?!
Пизон. Еще немного времени, мы ждем еще одного участника.
Марк Лукан. Кого мы ждем?
Пизон ( посмотрев строго на Лукана). Не так быстро, юноша, имейте терпение. Антония Натала.
Луций Фений Руф. Недопустимо опаздывать, когда решается судьба государства. Кто его вообще привлек, заслуживает ли он нашего доверия, а то беды не миновать.
Пизон. Это я, ведь он мой близкий друг.
Флавий Сцевин. Доверяешь ли ты своему другу, как самому себе?
(Входит Антоний Натал.)
Антоний Натал. Простите мое опоздание.
(Все посмотрели на него с укором.)
Пизон. Как вы знаете, Нерон не в состоянии управлять Римом, и это неоспоримый факт. Не так давно состоялась моя встреча в императорском дворце с Нероном, и она еще больше убеждает меня в правильности нашего решения. Мы имеем деспотичного правителя, кто сосредоточил всю полноту власти в своих руках. Сенат стал совершенно безвольным, не способным противостоять причудам больного человека. В ближайшее время мы все станем жертвами его репрессий.
Субрий Флав. Все верно! Когда был жив префект претория Секст Афраний Бурр, он вместе с Сенекой, имели влияние на императора. Но Бурр умер, а Сенека сразу после его смерти отошел от дел, и, если вы помните, чтобы избежать мести Нерона, оставил ему свое огромное состояние. У Нерона не осталось ни наставников, ни влиятельных политических соперников, и народ его все еще любит, ослепленные его жалкими подачками в виде снижения налогов и штрафов, которые, конечно, не решили всю сложность социального положения.
Марк Лукан. Самовлюбленный комедиант, возомнивший себя великим трагиком, возненавидел меня лишь за то, что мои стихи превосходят его жалкие творения, издающие запах зловония.
Флавий Сцевин. И мы несем определенную меру ответственности, ведь когда-то закрыли глаза на одно из самых гнусных его деяний, как убийство собственной матери.
Субрий Флав. Но, прежде всего, нам следует избрать лидера, достойного из достойнейших, кто, не дрогнув в решительный момент, поведет за собой.
Антоний Натал. Кого вы предлагаете?
Субрий Флав. Бесспорно, Гая Пизона! Он в большей степени пользуется популярностью среди аристократии и сословия всадников. К тому же не замешан ни в каких скандалах, что могло бы навлечь тень на его имя.
Марк Лукан. Я полностью поддерживаю!
(Заговорщики скандируют.)
Все. Пизон, Пизон, Пизон!
Пизон. Это для меня великая честь! Уверен, аристократия Рима пойдет за нами. Я привлеку знатные семьи Рима, тем более, что имею со многими из них родственные связи. У кого-нибудь есть соображения, как мы осуществим покушение на Нерона. Учтите, измученный призраком своей матери, которая часто навещает его по ночам, он редко выходит из дворца, но, когда это случается, его окружает такая охрана, что к нему не подобраться.
Флавий Сцевин. А что, если ты, Пизон, устроишь званный пир в честь императора на своей вилле в Байях, где я лично предателя Рима заколю кинжалом, специально для этого случая взятого из храма Цереры.
Пизон. Нет, ни в коем случае нельзя этого допустить. Боги гостеприимства будут осквернены пролитием крови Цезаря, и бесчестием покрою свое имя, что плохо скажется на будущей репутации.
Субрий Флав. Я предлагаю сделать это в Большом цирке на празднике Цереалии. Пусть дочь Клавдия, Антония, способная ослепить своей красотой, ненавидящая Нерона, сопровождает Пизона, и взоры простого народа будут обращены к ним. Нужно только отвлечь бдительное внимание его охраны. Там я паду перед ногами императора, а потом, повалив его на землю, вы присоединитесь ко мне, где и заколем тирана.
Флавий Сцевин. Да, верно, окажите мне честь, нанести смертельный удар тирану.
Пизон. Хорошо. Но почему Антония должна согласиться сопровождать меня, участвуя в этом заговоре, и подвергая свое имя опасности.
Субрий Флав. Мы и не будем посвящать ее в свои планы. Но ей будет лестно внимание, оказанное элитой Рима.
Пизон. А если, по какой-то причине, она догадается о нашем замысле и успеет предупредить императора?
Субрий Флав. Ну, ты, Пизон, пообещаешь ей, что за такую услугу вступишь с ней в законный брак.
Пизон. Как же моя супруга, Сатрия Галла, которую я всецело люблю?
Субрий Флав. Пизон, ты удивляешь меня! Антония своей красотой, не обижайся, но превосходит Сатрию – женщину неблагородного происхождения. Не забывай, Антония – дочь императора Клавдия, что добавит тебе только значительный вес, как среди народа, так и высшего сословия Рима.  И потом, это та незначительная цена, которую придется платить, чтобы взойти на трон. Ради великой цели порой необходимо идти на жертвы.
Антоний Натал. Нет, все очень рискованно. И весь план, как недоношенное дитя. А, что, если все пойдет не так, ведь мы еще не готовы. Легионы и флот преданы императору, и повсюду стоят его ставленники.
Марк Лукан. Когда все будет сделано, легионы и флот присягнут новому императору, Пизону.
Все. (вновь скандируют) Пизон, Пизон, Пизон!
Пизон. Моя супруга, Сатрия, ждет нас к столу. Прошу, сеньоры.
Заговорщики направляются в дом, остается Марк Лукан.

Сцена III
Из-за дерева появляется Эпихарида, все это время подслушивающая их разговор.

Эпихарида. Не сочтите, юноша, за оскорбление мое женское вмешательство, но, мне кажется, я могу содействовать в ваших планах.
Марк Лукан. (Резко оборачивается, хватаясь за рукоять меча) Что ты здесь делаешь? Ты подслушивала нас? Кто тебя подослал?
Эпихарида. Никто меня не подсылал, я была здесь в гостях по приглашению Сатрии. (Кокетливо пожимает плечами, заигрывая с Луканом)
Марк Лукан. О, плутовка, с чего я должен тебе верить, и что помешает мне заколоть тебя здесь?
Эпихарида. Ну, не так быстро, или в своем возбуждении вы не способны справится с эмоциями. Какую же роль вы отводите себе в столь грандиозном плане, если не способны сохранять трезвость и рассудительность!? Разве вы, юноша, не помните меня, ведь я была наложницей Юния Аннея Галиона?
Марк Лукан. (Делает вид, что вспомнил.) Как же я мог забыть очаровательную улыбку, и эти большие синие глаза!? Но, кажется мне, было нечто большее, чем обычное приглашение Сатрии?!
Эпихарида. (Покраснела.) Воля ваша, позволить себе фантазии, которые присущи прозорливому уму поэта.
Подходит близко к Марку и кладет руки ему на грудь
Марк Лукан. Пытаться так меня соблазнить – пустая трата времени! Как же мне это знакомо: подкупающие глаза и улыбка, таящая обещание наслаждения. Но вижу беса, что откровенно пытается играть, заманивая меня в паутину женской хитрости.
Эпихарида. Я и не сомневаюсь, и это еще больше вызывает во мне интерес, но еще огромное желание быть рядом с бесстрашным героем, кто не боится тирана. Но позвольте мне все-таки вам помочь.
Марк Лукан (произносит надменно). Каким же это образом?
Эпихарида. Тем, что могу склонить на сторону справедливости командующего Мизенского флота Волузия Прокула, того, кто исполнил приказ Нерона убить его мать.
Марк Лукан. Почему ты уверена, что способна склонить его на нашу сторону?
Эпихарида. Уж поверьте, нелегко устоять перед моими чарами.
Марк Лукан.  Что верно, то верно! Хорошо, пусть будет так! Попробую довериться тебе.
Эпихарида. Вы убедитесь в моей преданности, а в виде вознаграждения я достанусь вам.
Марк Лукан. Но знаешь, что случается с женщиной, творящей обман? Ведь даже дочь Троянского царя, Кассандра, не избежала наказания, дав обещание Апполону, но не исполнив его.
Эпихарида. Что же стало с невинной девушкой?
Марк Лукан. Он сделал ее безумной!
Эпихарида. Но, чтобы почувствовать усладу губ и вкус поцелуя, чтобы постичь любовь, стоит рискнуть.
Марк Лукан. А как же Сатрия?
Эпихарида. Разве может сравниться пламенная любовь поэта с похотью ненасытной женщины?!
Марк Лукан.       Хочешь лестью коварной меня соблазнить,
И услышать желанное: «Да!»
Но слишком хрупкой кажется нить,
Мне победа такая чужда!
Эпихарида.          И в мыслях не было тебя дразнить,
И не считай, что нет во мне стыда,
Готова дева долго ждать,
Но как, скажи мне милость заслужить?
Марк Лукан. Поэт – лишь верный слуга искусства, что мчится за призраком славы.
Эпихарида.          Зажги в моем сердце пламень огня,
Разбудив девы спящие чувства,
Вдаль, за собою, к звездам маня,
Зерна вскормив безрассудства.
Марк Лукан (в замешательстве, не зная, что ответить).
Но как мне разумом трезво понять,
В объятиях быть вольнодумства,
Или фантазию девы принять,
Что любовь важнее искусства!?
Слышатся звуки приближающихся шагов
Скорее уходи, нас не должны видеть вместе.
(Эпихарида уходит через ворота. Лукан прячется за деревом. Выходят Флавий Сцевин и Антоний Натал)

Сцена IV

Антоний Натал. Как тебе кандидатура Пизона?
Флавий Сцевин. Странно, что ты спрашиваешь, ведь как он утверждает, вы близкие друзья?!
Антоний Натал. Не смеши, разве могут быть друзьями аристократ и представитель сословия всадников. Как могут быть в одной упряжке лошадь, не познавшая запах войны, и боевой конь. Пизон при виде крови падает в обморок, своей супруге говорит, что занимается государственными делами, а сам проводит время в лупанарии, устраивая там оргии, напоминающие разврат Калигулы. Мне кажется, ты более достоин стать во главе государства.
Флавий Сцевин. Похоже, ты прав, за него выполнят всю грязную работу, рискуя своей жизнью. А чем рискует он, что окажется в постели с Антонией и будет наслаждаться ее телом?! Но, что ты предлагаешь, мы одни, у нас нет голосов?
Антоний Натал. Я попробую склонить на нашу сторону Марка Лукана – этого молодого поэта, мечтающего о славе Вергилия, и в надежде, что Вергилий станет его проводником в загробный мир. Я знаю, что этого юнца не купить золотой монетой, но мы предложим обрамить его голову лавровым венком Рима, объявив великим поэтом всех времен. Поэт – всегда лишь орудие в руках политиков!
Флавий Сцевин. Да, да, верно, я же смогу склонить Фения Руфа, ведь это я помог ему стать префектом претория, когда голоса в сенате разделились. Нужно платить по счетам.
Антоний Натал. Жаль, что сегодня мне не удалось поговорить с Сенекой, мне было отказано в приеме под видом его болезни, но, мне кажется, что лишь уловка. И это было распоряжение его супруги, Паулины. Сенека позволяет ей слишком много, но женщина не должна быть препятствием в делах государственных. И что она себе возомнила?
Флавий Сцевин. Не будь так строг, Рим возносит ее, как символ морали. Как у греков была Антигона, так у нас появилась Паулина Помпея. Ведь Рим, погрязший в пороках и распутстве с Мессалиной, Сциллой, Агриппиной, наконец, обрел светлый и чистый образ. И когда Сенека был у власти, она никаким своим видом не показывала, что стремится, играть какую-либо значимую роль в политике, но всячески помогала страждущим и бедствующим.
Антоний Натал. (Ухмыляется). Вот только Антигона – мифическая героиня, которая за свои действия оказалась замурованной в холодной темной пещере. А Паулина, дожив до своих сорока лет, совершенно не меняется, а остается цветущей и благоухающей. Повезло же Сенеке, что старцу молодая супруга хранит верность. Но, мне кажется, он находится под ее сильным влиянием.
Флавий Сцевин. Согласись, женщины часто имеет на нас – то влияние, которого мы страшимся до скрежета зубов. Особенно, если ее мнение оказывается более разумным, чем наше собственное, и мы вынуждены это принять. Но влияние Паулины имело лишь одну цель, указать на праведность действий своего супруга, Сенеки.
Антоний Натал. Нет, не соглашусь, женщина не способна быть мудрее мужчины. Агриппина – не была мудрее, она добивалась всего своей жестокостью. Стремление женщины к интеллектуальному уравниванию – это совершеннейший бред. А мужчины попадают под влияние из-за слабости характера и воли.
Флавий Сцевин. Тогда я приведу тебе простой пример. Ты же не будешь оспаривать тот факт, что Сенека мудрее всех нас, и видит картину мира, пока недоступную для нашего понимания, а Паулина – не просто его супруга, но друг и помощник, которая изо дня в день впитывает в себя эти познания. Почему же она не может превосходить всех нас?
Антоний Натал. И меня это, конечно, угнетает.
Флавий Сцевин. Смирись и прислушайся к доводам разума, Сенека нам все еще нужен, чтобы заручиться его поддержкой, расправиться с ним куда проще, чем с Нероном. Хотя бы потому, что за всю свою жизнь он никогда не пользовался услугами охраны, и позволял себе разгуливать по Риму в одиночестве, опустив голову и поглощенный своими мыслями.
Антоний Натал. Это что, такая бесстрашная бравада? Меня даже подташнивает от его величия.
Флавий Сцевин. Хоть и считался одним из самых богатых людей Рима, но никогда не устремлял свой взор к роскоши, и ходил в простой одежде, что зачастую его не отличить было от простолюдина, но то, как величественно он всегда держался, ему уступал любой в торжественном наряде. Конечно, не это, а острый ум сделал его таким успешным в политике, но всему приходит конец, отсутствие чувства страха его и погубит.
(Уходят. Лукан выходит из укрытия).

Сцена V
Лукан. Как же, Сенека, ты прав, у всех разные цели, но всеми движет алчность и тщеславие. Таковы узы кратковременной дружбы, что часто связывают людей неравных. Еще не создан, но уже разрушается непрочный союз. Посеяв сомнения, пожнешь распрю, но, кто обладает слабостью ума, им всегда плестись в конце стада. Мне нужно собраться с мыслями, но внутреннее чувство тревожности вызывает помехи в попытках сосредоточиться, возникая перед глазами, как вспышка зловещего света. Нет, тревога, берущая свое начало из глубин моего состояния, в конечном счете, вырастает в страх смерти в ожидании грядущего возмездия. Я отчетливо вижу опасность, которая исходит от этих двоих, нужно обязательно сказать об этом Субрию Флаву, чтобы он отправил к Сенеке верную охрану. Или еще рано, чего доброго, посеяв подозрения жалких завистников, могу раскрыть его имя!?
Из дома Пизона выходит Субрий Флав.
Марк Лукан. Субрий, я только что был свидетелем разговора между Флавием Сцевином и Антонием Наталом. Они замышляют свою игру, Сцевин метит на место императора.
Субрий Флав (усмехаясь). В этом нет ничего удивительного: непреложный закон любого заговора, воспользоваться ситуацией, зачастую уповая на счастливый случай. Но эти два ворона в павлиньих перьях не имеют ни малейшего представления о масштабах заговора, какие силы вовлечены, к тому же у них нет необходимого ресурса. Но еще раз хочу тебя предупредить, Марк, чтобы ты предусмотрел все меры предосторожности, особенно, на случай провала заговора, ведь ты знаешь больше, чем даже Пизон, или префект Руф. Поэтому отнесись серьезно к происходящему без излишнего ребячества. Пойдем.
Уходят.

Акт III
Сцена I
Вилла Флавия Сцевина.
Сцевин подходит к своему столу и достает оттуда кинжал, рассматривает его некоторое время, потом, повернувшись к зрителям, обращается к ним.
Флавий Сцевин. Пусть в помощь мне придет Капитолийская троица: Юпитер, Юнона и Минерва, и случится все в день возвращения дочери к Церере, чтобы воссоединиться со своей матерью. (К дверям подходит жена Милиха Сивилла и подслушивает). Я буду тем, кто уничтожит тирана, предав забвению его имя, и взойду на трон во имя спасения Родины и своего народа. Вот тот символ, неизменный и верный, что меняет ход истории. Символ, который предопределяет будущее. Так было и так будет! Не философские трактаты, одурманивающие головы наивных сторонников морали. Вся философия сводится к тому, насколько заточено лезвие и заострен кончик кинжала. Не обещание пустых политиков, накормить свой народ и приумножить их благосостояние. Которые перед лицом опасности за свою жалкую жизнь, алчущие обогащения своего состояния, все больше и больше, предают великие идеи и принципы. И не народ – эта невежественная толпа, кто стремится лишь насытить свой живот, и непомерно жаждет зрелищ, не народ – делает историю! Народ никогда не добьется совершенства, чтобы сплотиться вокруг идеи, отказавшись от своих телесных наслаждений, погрязнув в вечных пороках. Просвещенный ум – лишь удел избранных! (Властно кричит). Милих!
Сивилла быстро прячется за колонной. Приходит слуга-либертин Милих.
Милих. Вы меня звали? Что желает, мой господин?
Флавий Сцевин. Наточи до блеска мой ритуальный кинжал, он мне понадобится в скором времени.
Милих. Как скажет, мой господин. (Собирается уходить, но Сцевин его останавливает).
Флавий Сцевин. Позови рабов и слуг, я хочу устроить им пир. И вот еще что, приготовь повязки для ран и средства те, что останавливают кровь.
(Милих уходит и возвращается с рабами и со своей супругой.)
Флавий Сцевин (рабам). Устроим празднество – это моя благодарность за верность, которой вы одариваете меня. Впереди нас ждут великие дела. А ты, Милих, раздай им деньги. (Рабы начинают празднество, выкрикивая в адрес своего господина).
Рабы. Во славу нашего господина, во славу Юпитера!
Сцевин уходит, рабы продолжают пир, к Милиху сзади подкрадывается его супруга Сивилла.
Милих. Вот напугала, ведьма! Ты – как верная дочь своей матери, которую, видимо, неспроста обвиняли в колдовстве. Вечно тебя встретишь там, где не ждешь.
Сивилла. Что такое озабоченное лицо, будто ты чем-то встревожен.
Милих. Все это странно и подозрительно. Хозяин всегда отличался скупостью, но вдруг одаривает рабов щедротами, значит, они ему для чего-то нужны, и зачем понадобился заостренный кинжал?
Сивилла. Какой же ты глупец! Наверняка, не для жертвоприношения. Я чувствую запах человеческой крови. Предупреди на всякий случай слугу императора.
Милих. Вот скажешь, нас вообще это никак не касается, влезать в дела своих покровителей.
Сивилла. Послушай меня, недотепа. Вреда от этого не будет, но, если за всем этим кроется нечто большее, тогда и пользу извлечь можно будет. Ведь, если скрыт злой умысел, а император будет заранее предупрежден, то, может быть, за твою верность вознаградит тебя должным образом, или вообще возьмет к себе на службу?!
Милих. Но почему ты так думаешь?
Сивилла. Потому что Юпитер наградил тебя тупой силой, а меня мудростью.
Милих. Эй, женщина, не забывайся, моя сила хранит твой покой! Но мне нужна более весомая причина, а не твои догадки, прикрываясь мудростью, от которой, того и глядишь беды не миновать.
Сивилла. Прости, ненаглядный, из уст сорвалось, не подумав. А, как тебе такое, что я подслушала, как хозяин разговаривал сам с собой?
Милих. И что с того, я и сам заметил в последнее время за ним какие-то странности.
Сивилла. А с того, что он мечтает взойти на трон с помощью кинжала, что у тебя сейчас в руках, и ты становишься, пусть невольным, но соучастником.
Милих. Так, может, в этом и будет наша выгода?!
Сивилла. Много ли он одаривал тебя за твою верную службу?! Сам в долгах, а деньги тратит на блудниц.
Милих. Хорошо, пусть будет по-твоему, разве могу я ослушаться. Сейчас же отправлюсь к Эпафродиту. Но, смотри мне, женщина, напророчишь беду, доказав подлинность своего имени. И, если ты ошиблась, тебя будет ждать суровое наказание. Уходят.

СЦЕНА II
Вилла Прокула

Прокул. Подлец, убийца и распутник! (Пьет из кубка) Так он расплатился со мной за смерть своей матери!? Гореть тебе в аду – Нерон! Быть адмиралом и главой флота – это недостаточная цена за услугу, что я оказал. Я хочу в сенат! (Стук в дверь) Кто там? Кто осмелился явиться в столь раннее время, когда я в гневе? Не поздоровится гостю, если он с плохими вестями. Скорей же войдите! (Входит Эпихарида, Прокул от удивления вздрагивает) Так это ты, Эпихарида! (Улыбается) Что тебя привело ко мне, ведь, с тех пор, как брат Сенеки предоставил тебе свободу, и ты стала либертиной, ты не была так любезна, одаривая меня своим посещением?! (Прокул подходит к ней и пытается обнять. Эпихарида кокетливо ускользает из объятий)
Эпихарида. Не так быстро, мой господин! Вы пьете с утра? Есть повод для радости, или печали? (Прокул настойчиво пытается обнять, Эпихарида не сопротивляется, но сама, обняв его, усаживает в кресло и садится ему на колени). Поведайте мне о своей грусти, чтобы я смогла вас утешить. (Гладит по голове, Прокул пытается положить руку на грудь Эпихариды, та отодвигает его руку, но мягко). Однако, какой вы скорый!
Прокул. Не строй из себя недотрогу! Ты забыла, как мы… (Эпихарида не дает ему договорить, приложив палец к его губам)
Эпихарида. Мой господин, вы же знаете, даже когда я была наложницей, меня нужно было заслужить. Ведь я не девка из лупанария.
Прокул. Чего же ты хочешь, скажи? Я хожу в разные страны и могу привести тебе все, что пожелает твоя душа. Сладости, что наполнят твой очаровательный рот, ароматы, которые еще не доступны ни женам сенаторов, никаким другим римлянкам, от которых будет благоухать твое желанное тело.
Эпихарида. Боюсь, что это добавит больше зависти к моим достоинствам, которая обернется мне непоправимой бедой. Вы же знаете, какие бывают женщины мстительные.
Прокул. Странно, любая на твоем месте согласилась бы, но мне всегда казалось, ты какая-то особенная.
Эпихарида. Мне, конечно, лестно слышать такую откровенную похвалу, но и к ней я холодна. Но помнится, в нашу последнюю встречу, вы выражали недовольство Нероном, что он не оценил по достоинству ваши заслуги. Скажите, вы хотите отомстить Нерону за то, как он с вами несправедливо обошелся?
Прокул. Продолжай.
Эпихарида. Дни императора сочтены, об этом позаботятся достойные люди. Хотите стать частью великой истории на благо Рима?
Прокул. Кто они?
Эпихарида. Вот так сразу раскрыть вам тайну?! Эта тайна будет принадлежать вам вместе со мной, и клянусь, что не только мое тело, но и моя душа.
Прокул. Как я могу быть уверен, что ты меня не обманешь? Что, если тебя подослал сам Нерон?
Эпихарида. (Разразилась смехом) Если вы могли так подумать, значит, плохо знаете меня, но, кажется, я никогда не давала повода во мне сомневаться.
Прокул. Признаю, ты всегда обладала разными талантами, одним из которых – сила убеждения. Скажи своим заговорщикам, что они получили мое согласие, и флот выступит в нужный час. Да, свершится моя месть тирану!
(Эпихарида, поцеловав в лоб Прокула, уходит).
Месть – это то, что я хочу больше всего. Нерон, я иду за тобой! (Меняется в лице, сжавшись от испуга.) Что это со мной, кажется, я пьян?! Что сейчас было? Девка дала меня втянуть в какое-то сомнительное дело?! Нет, нет! Зная о жестокости Нерона, об этом думать даже опасно, лучше сообщить ему о предстоящей угрозе, может, так удастся завоевать его доверие, и уж на этот раз он окажется более щедрым за спасение его жизни. Скорее, скорее сообщить императору! (Накидывает плащ и выбегает из комнаты.)


Сцена III
Дворец Нерона. Нерон стоит перед зеркалом

Нерон. Над Римом властвую, а значит, всем миром управляю я. Тряситесь от страха лживые друзья и недруги. Я – Нерон – Великий понтифик и Отец отчества. Я укрепил границы империи, и единственная война, которая была при мне, так это с Парфией. Хотя препятствием в войне с Парфией была Армения, но обмануть ее не составляло труда. Пока мы вели с ними переговоры, они наивно верили, что будет заключен мир, но за это время мы хорошо вооружились и подготовились к войне, после чего Армения стала вассалом Рима, и царь Трдат получил тиару из моих рук. И это вознесло мое имя в самой Армении. Ведь невозможно построить государство, основываясь лишь на человеколюбии, как это делали армены. Когда сын варваров иберийцев Радамист, изгнанный из Армении после восстания армянского народа, заколол свою жену, Зенобию, и бросил в Аракс, еле живую ее нашли армянские пастухи и привели к Трдату, тот не стал мстить своим врагам убийством Зенобии, а проявил милосердие. Он, видимо, забыл, как Родомист обошелся с армянским царем Митридатом, приказав убить самого, его жену и всех детей. Против варваров существует только один язык – это сила каленого железа! Только так парфянский царь Вологез I подчинился воле Рима.
Я снискал любовь народа, но разве это было сложно?! Лишь использовать порочную сущность бестолковой невежественной черни, чей ум вымощен вечной жаждой наживы, наполняя свою брюхо, будто брюхо клопа, «в крови видя блаженный достаток». Достаточно одного жеста, лишь понизить налоги, чтобы обрести эту любовь, и они слепо будут подчиняться воле правителя, прощая ему даже самые серьезные промахи, продолжая называть великим. А что еще им надо? У них был лишь один Колизей, где гладиаторские бои заканчивались слишком быстро чьей-то смертью, я смерть превратил в искусство, устраивая театрализованные представления, жизнь, превращая в вечный праздник. Я подарил им невиданный по размаху фестиваль, Квинквилию, который войдет в историю под моим именем. Я спас Рим от христиан, которые посягали на миропорядок государства. Да, слишком высока цена этого спасения, что пришлось пожертвовать самим Римом, но город всегда можно выстроить заново, а вернуть умы, пораженные хаосом, не представляется возможным. И вспомнят меня, что мои намерения были благими, в желании защитить тот устоявшийся порядок вещей, что сохраняет государство. Звук шагов, Нерон испуганно насторожился.
Кто здесь?
Призрак Агриппины. Заучиваешь новую роль для театрального представления?
Нерон. Исчезни, ты всего лишь призрак. Если раньше ты приходила только по ночам, то смеешь теперь всюду следовать за мной.
Призрак Агриппины. Так-то ты встречаешь свою мать, кто сделал тебя властителем мира?
Нерон. Я тебя об этом не просил.
Призрак Агриппины. Вот она благодарность любящего сына!
Нерон. Я тебя никогда не любил, а лишь боялся, зная на какие жестокости ты способна. Я своими глазами видел, как ты Клавдия скормила отравленными грибами. С тех пор я не принимал той пищи, что могла пройти через твои руки.
Призрак Агриппины. Но, видимо, жестокость перешла к тебе, когда я кормила тебя своей грудью.
Нерон. Да, но тем ты сделала меня несчастным. Не о такой судьбе я мечтал.
Призрак Агриппины. О чем же? Писать стихи, но Юпитер не одарил тебя талантом, стать актером-трагиком, но воображением ты скуп. А своим писклявым пением ты лишь смешишь богинь, не обладая мужественным голосом. Ты – чудовищная ошибка природы!
Нерон. А в чем твое величие? В чем раскрылся твой талант, ублажать свою похоть, доставляя удовольствие мужчинам?! Таланта для того не требуется, чтобы раздвигать ноги и быть обычной подстилкой. Я видел, что ты вытворяла с Клавдием.
Призрак Агриппины. Ах, вот оно что!? Травмированный разум ребенка, слишком рано познавшего всю истину человеческой жизни. Почему же в страхе от ночных кошмаров, что преследовали тебя, ты прибегал к своей матери, и, находя утешение, возложив голову на ее грудь, мог спокойно засыпать? Кто всегда был рядом с тобой, чья рука ласкала твою голову? Если бы не змея, которую я поместила возле твоего изголовья, чтобы она оберегала твой сон, ты был бы убит наемниками Мессалины, которых она подослала к тебе.
И, наконец, кто возвел тебя на трон, пренебрегая своей честью, находясь, все время на волоске от смерти?
Нерон. Исчезни, гадкое существо! Ты заставила меня жениться на Октавии, дочери своего непримиримого врага – Мессалины, хотя она вызывала во мне отвращение.
Призрак Агриппины. Не за то ли, что слава ее в Риме была выше твоей?
Нерон. Не напоминай мне об этом. Но я был влюблен в Клавдию Акту.
Призрак громко смеется.
Что в этом смешного?
Призрак Агриппины. Рабыня, чье тело доставалось любому, кто только мог желать. Ты должен благодарить меня, что я не допустила брака со шлюхой, иначе император стал бы посмешищем в глазах всего Рима.
Нерон. Скажи, что пришлось тебе для этого сделать? Умертвить и сжечь ее тело, или неожиданно стала милосердной, и сохранила ей жизнь, чтобы она сгнила на каком-нибудь острове?!
Призрак Агриппины. Я сделала то, что подсказывало мне сердце матери.
Нерон. Исчезни, исчезни, я презираю тебя.
Агриппина исчезает.

Сцена IV
Входит Эпафродит.

Нерон. Что ты явился, Эпафродит, без особой нужды, прервав мой монолог?
Эпафродит. Мой император, явился Прокул и просит срочной встречи.
Нерон. Я же просил меня не беспокоить (гневно кричит на Эпафродита). Как не вовремя, опять этот плут пришел ныть, что я его недостаточно вознаградил. Как смеет он мне так часто досаждать. Только слабый умом будет испытывать судьбу. Зови!
(Нерон делает жест, указывающий на приглашение. Эпафродит уходит. Входит спешно Прокул и сразу опускается на колено.)
Прокул. Приветствую, мой повелитель! Вам грозит смертельная опасность. Некоторые члены сената задумали устроить переворот и захватить власть.
Нерон делает жест, чтобы Прокул поднялся, тот встает.
Нерон. Странно, что я об этом еще ничего не знаю. Мои лазутчики утверждают, что Рим живет довольно спокойной жизнью. Разве что вчера в Колизее было мало крови. Прокул, если ты все выдумал, чтобы тем самым заслужить мое расположение, то ты затеял опасную игру.
Прокул. Нет, нет, мой император. Я клянусь Юпитером, мне об этом нашептала Эпихарида.
Нерон. Кто это? Еще одна девка, которая готова наговорить все, что угодно ради вознаграждения?!
Прокул. Когда-то она была рабыней старшего брата Сенеки Юния Аннея Галиона, и уж не знаю за что, он дал ей свободу, и теперь она – либертина.
Нерон. Она кого-нибудь назвала, хоть одно какое-то имя?
Прокул. Нет, она пришла, предложить присоединиться к ним.
Нерон. Как же ты хочешь помочь своему императору, если не разузнал все подробно. (Кричит.) Что тебе помешало сначала присоединиться, чтобы узнать имена заговорщиков? Или твоя голова не способна трезво мыслить? Хочешь распрощаться с флотом? (Поворачивается спиной к Прокулу, тот опустил голову. В молчании Нерон проходит по залу, потом кричит свирепым голосом, подпрыгивая.) Эпафродит! (Появляется Эпафродит). Немедленно схватить и доставить ко мне, как ее там, Эпихарида? Заковать ее в цепи!
(Пауза. Молчание. Обращается к Прокулу, уже смягчившись.) Но пока мы ждем, скажи мне, Прокул, как обстоят дела на флоте, ведь в скором времени нас ждет еще одна война. Произвести полную проверку состояния флота. Смутные времена настают в Иудее, того и глядишь эти грязные рабы устроят восстание.
Прокул. Да, мой император!
Стражники тащат в цепях по полу Эпихариду с разбитой губой.
Нерон (пауза, потом взрывается). Скажи мне, кто это с тобой так поступил? (Стражникам). Вы, разбойники, как посмели так грубо обойтись с юным хрупким созданием!
1-ый Стражник. Мой император, она сопротивлялась, и нам пришлось применить силу.
Нерон (стражнику). Перестань оправдываться, злодей! (Обращается к Эпихариде). Милое личико, жаль, что может быть испорчено. Ты же не хочешь пугать мирных граждан Рима своим опухшим лицом и кровоточащими ранами из-под глаз?
Эпихарида отрицательно машет головой.
Тогда признайся, кто жаждет моей смерти?
Эпихарида (хриплым голосом). Мне ничего об этом неизвестно, мой император.
Нерон. А вот Прокул утверждает обратное, говорит, что ты хотела склонить его на сторону заговорщиков.
Эпихарида поворачивает голову и плюет кровавую слюну в сторону Прокула.
Эпихарида. Он все выдумал, так он мне мстит за то, что я ему отказала. И сам грозился вас убить, потому что получил малую награду за смерть вашей матери.
Нерон. Молчи, прикуси язык, девка! Не смей упоминать имя моей матери.
Прокул. Она лжет, мой император! (трясущейся губой). Гнусное заявление, как смеешь ты меня обвинять, девка? Не верьте ей! Я сделал только вид, что согласился, но я верен своему императору.
 (Идет к ней и хочет ударить).
Нерон. Остановись, Прокул, или забыл, кто здесь император!? (Кричит). Эй, стража, несите свои инструменты для пыток! (Один из стражников идет за инструментами. Эпихариде). Одумайся, еще не поздно, ведь это так больно.
(Стражник приносит с собой приспособления для пыток). Приступайте!
Эпихариду приковывают к железной кровати, она пытается сопротивляться.
Эпихарида. Нет, нет, отпустите, сдохни, Прокул, собачье отродье. Ты сгоришь в аду! (Начинаются пытки, Эпихарида кричит от боли). Сжальтесь, мой император.
Нерон. Только назови имена.
Эпихарида. Я ничего не знаю!
Нерон. Быстрее же, моему терпению приходит конец. (Нерон подходит сам, берет в руки каленое железо и прожигает ей грудь, Эпихарида дико кричит. Пораженный стойкостью женщины, Нерон отступает). В темницу ее! Выбейте из нее признание! (Эпихариду тянут по полу, оставляя кровавый след). Прокул, если окажется, что ты оговорил бедную женщину, тебя самого ждут пытки. Сможешь ли ты быть таким же стойким, как эта женщина?! Пойдем, я покажу тебе самые изощренные инструменты для пыток, некоторые из них я придумал сам. Прокул бледнеет.
Уходят.

Сцена V
Дворец Нерона. Эпафродит сидит за столом и изучает какие-то документы, вбегает Милих.

Эпафродит. Что ты так запыхался, Милих? Да, я посмотрю, на тебе лица нет.
Милих пытается отдышаться.
Милих. Ты, Эпафродит, как всегда в делах, хотел спросить, ты когда-нибудь спишь?
Эпафродит. Не в этой жизни, дела императора требуют бдительности, ведь я его всевидящее око. Но ближе к делу, Милих, мне некогда тратить на тебя свое драгоценное время. Если ты явился ко мне лишь скуки ради, потому что тебе нечем заняться у своего хозяина-бездельника, то вызовешь во мне лишь негодование. И я сочту, что ты не дорожишь нашей дружбой, если позволяешь себе злоупотреблять ею.
Милих. Скажи, а ты смог бы мне устроить личную встречу с императором?
Эпафродит. Ты кем себя возомнил? С чего вдруг императору встречаться с тобой, у него есть дела поважнее.
Милих. Не горячись так, Эпафродит. Никогда не знаешь, какое из дел все-таки превыше всего. И потом, Нерон снискал любовь народа, а ты, выходит так, сознательно препятствуешь, высказать лично императору народную благодарность?!
Эпафродит. Не смеши меня, Милих! Ты не из тех, кто выказывает благодарность, не имея ничего взамен. И можешь это рассказывать кому угодно, но не мне, знающего тебя с детства.
Милих. Ну, хорошо, ты меня подловил. Тогда скажи, какая награда ждет того, кто смог бы отвести опасность от императора?
Эпафродит вскочил, весь напряженный и сосредоточенный.
Эпафродит. Не шути, так и жизнью поплатиться можно, если необдуманно бросаться словами. Говори немедленно!
Милих. Поверь, я бы и не придал особого значения, и все это домыслы моей глупой жены, которая решила, что против Нерона готовится заговор.
Эпафродит. Если ты будешь говорить какими-то намеками, необдуманно и невнятно, я сейчас же вызову стражу, и она быстро вытрясет из тебя вместе с твоей жалкой душой всю правду.
Милих. Поверь, Эпафродит, я с благими намерениями, не надо никакой стражи, ты же знаешь, что я боюсь боли.
Эпафродит. Ну, же!
Милих достает кинжал и кладет на стол, Эпафродит отскакивает назад, весь посиневший.
Милих. Только не кричи и выслушай меня, наконец. Этот кинжал дал мне мой хозяин, Сцевин, и приказал его остро заточить.
Эпафродит. Все еще не понимаю, если бы все слуги прибегали после того, как их хозяева давали подобное распоряжение, то очередь, наверное, выстроилась бы от Капитолийского холма до Форума. А ты, я знаю, не только труслив, но и слаб умом.
Милих. Взгляни внимательно на кинжал, ведь он необычный – он из храма Цереры. И жена моя подслушала, что Сцевин готовит покушение на жизнь императора.
Пауза. Эпафродит берет кинжал в свои руки и внимательно изучает.
Эпафродит. Но ты же, наверняка, знаешь, что тебя ждет, если окажется, что оклеветал своего господина? Кара Юпитера, как и гнев императора, падут на твою голову.
Милих. Да, знаю, но еще раз хочу сказать, это все моя жена, это ей пришло такое в голову, а я лишь счел своим долгом так, на всякий случай, предупредить императора.
Эпафродит. Уходи, я обо всем позабочусь, будь уверен.
Милих. А как же кинжал, ведь мне его надо вернуть моему господину?!
Эпафродит. Не беспокойся об этом, ты не успеешь дойти до дома, как Сцевин окажется закованным в цепи.
Милих уходит, опустив голову. Эпафродит удаляется, взяв с собой кинжал.

Нерон и Прокул возвращаются в императорский зал.
Нерон. Ну, что, Волузий, ты все еще настаиваешь, что Эпихарида склоняла тебя присоединиться к заговорщикам?
Прокул. Да, мой император!
Но в этот момент влетает Эпафродит и склонив голову, протягивает Нерону кинжал, тот делает шаг назад.
Эпафродит. Мой император, мой… (запинается)
Нерон. Ну, же! Что это за кинжал?
Эпафродит. Кинжал из храма Цереры.
Нерон. Каким образом он оказался в твоих руках?
Эпафродит. Мой император, только что либертин Милих, что служит у Флавия Сцевина, сообщил мне о каких-то тайных приготовлениях его господина. И, скорее всего, кинжал выкраден из храма самим Сцевином.
Нерон. Что именно он сказал?
Эпафродит. Что Сцевин приказал наточить кинжал.
Прокул. Вот оно, доказательство заговора! А совсем недавно я видел его с Антонием Наталом, уверен, что и он замешан.
Нерон (Эпафродиту). Распорядись доставить обоих! Немедленно! И пусть явится ко мне префект претория Фений Руф. Ты, Волузий, свободен пока полностью не подтвердится твоя непричастность к заговору. Прокул и Эпафродит уходят.

АКТ IV.
Сцена I
Нерон нервно ходит по залу

Нерон. Пошли против меня, ничтожные заговорщики? (Вновь звуки шагов, оборачивается, в зале призрак Агриппины). Опять ты, что тебе еще надо, пришла позлорадствовать?
Призрак Агриппины. Вот он – час возмездия, затухла звезда, что освещала твой путь правления.
Нерон. Это мы еще посмотрим, я жестоко расправлюсь с заговорщиками, так, что больше ни у кого даже в мыслях случайно не промелькнет подобная мысль.
Призрак Агриппины. Можешь тешить себя иллюзиями сколько угодно, но власть удержать насилием и репрессиями еще никому не удавалось, всему приходит конец. Я окружила тебя наставниками, чтобы ты обрел мудрость великого правителя, но не ожидала, что ты окажешься, столь глуп, не умея впитать знания, но зато хватило ума, предаваться оргиям на окраине Рима.
Нерон. Какова мать, таков и сын. Вспомни себя.
Призрак Агриппины. Не спорю, жестокость – это проявление слабости. Но я – женщина, и это был мой единственный выход, чтобы уберечь себя от смерти, когда я была невольной участницей разврата моего родного брата, Калигулы. Я, устранив свою соперницу Мессалину, бросилась в ложе Клавдия, чтобы прежде защитить тебя, своего сына. Но, может, такова твоя природная сущность, в неспособности принять мудрость, впадая в отчаянное безумство.
Я уже готова была к своей участи, когда безжалостно и прилюдно ты отравил Британника, и, находясь в полулежащем положении, насмехался над тем, как тот задыхается от яда. Мне было смешно наблюдать за тобой, до какой низости ты падешь, выбирая для меня способ смерти. Отравить не удалось, ведь я принимала противоядия. Случайная смерть? И ее постигла неудача, когда ты хотел, чтобы это случилось во время кораблекрушения, я спаслась, добравшись до берега вплавь. И тогда ты в отчаянии решился на откровенное убийство.
Нерон (в ярости). Ты, лживая распутница! Призрак Агриппины поворачивается спиной к Нерону и удаляется. Нет, не смей, куда ты уходишь, я приказываю тебе остаться. Призрак громко смеется.

Входят Луций Фений Руф и Эпафродит.
Нерон (Фению Руфу). Мой, верный соратник, Рим перед лицом опасности! Эта, вечно скулящая оппозиция, посягнула на устои государства, решившись на переворот. Ты верен своему императору?
Фений Руф. Да, мой Цезарь! Месть должна быть беспощадной.
Нерон. (Эпафродиту). Разослать мой приказ по всем воинским подразделениям, расквартированным в Риме, расставить воинов на городских стенах Рима, пусть германцы перекроют дороги к морю и защищают ворота, всадникам – взять в двойное кольцо императорский дворец и занять позиции на площадях города, пехотинцам – обыскать все дома, но найти заговорщиков и всех причастных к нему. Быстрее, медлить нельзя, дорога каждая минута!
Луций Фений Руф и Эпафродит выбегают из зала. Приводят Флавия Сцевина и Антония Натала в сопровождении Фения Руфа и стражников. Фений Руф, склонившись над ухом Флавия Сцевина, что-то ему шепчет.
Фений Руф. Мой император, заговорщики доставлены для справедливого суда, какого они только заслуживают.
(Нерон молча ходит по залу, заломив руки за спину, потом повернувшись к ним начинает истерически смеяться)
Нерон. Вот эти двое задумали свергнуть меня?! Это же смешно, я в одиночку одолею их.
Натал. О чем вы, мой император?
Нерон. Вот только не строй из себя простака. Будешь отрицать, что хотел моей смерти?
Натал. Мне не в чем признаваться, мой император.
Нерон. Кто первый из вас заговорит, того я помилую.
(Сцевин и Натал молчат). А ты, Сцевин, узнаешь этот кинжал?
Флавий Сцевин. Да, мой император! Признаю, что выкрал его из храма Цереры, и готов за это понести наказание.
Нерон. И для кого предназначалось это орудие смерти?
Флавий Сцевин. Мой император, завтра священный день, и, желая угодить своему императору, я хотел совершить жертвенное приношение.
Нерон. Гнусный лгун! Ты полагал, что я стану жертвенным агнцем?
Флавий Сцевин. Нет, мой император.
Нерон. Ну, что же вы вынуждаете меня на отчаянные меры, но, как жаль, ведь я не хотел прибегать к насилию. Стражники! Ваши услуги вновь понадобились. Сначала ты, Натан.
Бледного Натана хватают и пытаются усадить в кресло. Тот сопротивляется.
Натал. Нет, нет, мой император, не надо, сжальтесь, нет, я все расскажу.
Флавий Сцевин. Не смей, жалкий трус!
Натал. Это все они, все они меня подговорили, обманом и лестью, что мой разум потерял контроль.
Флавий Сцевин. Возьми себя в руки, жалкое ничтожество. Мой император, он лжет, я не буду на себя наговаривать.
Натал. Да, я все расскажу, все равно в вашем заговоре мне ничего не светило, вы лишь хотели использовать меня.
Нерон. Имена? И кто самый главный бунтовщик?
Натал. Это Пизон, а еще они упоминали имя Сенеки.
Нерон встрепенулся.
Нерон. Повтори еще раз это имя, ты в этом уверен? Или скажи, что тебе показалось, ведь твой разум, как ты сам сказал, потерял контроль.
Натал. Нет, мой император. Я совершенно уверен, что отчетливо слышал имя Сенеки.
Нерон. Уведите Натала! (Стражники поволокли Натала в подземелье). Остался ты Флавий. (Делает жест в сторону железного кресла. Стражники хватают Сцевина и приковывают к креслу. Начались пытки, Сцевин кричит).
Флавий Сцевин. Пощади, где твое милосердие Цезаря?
Нерон. Говори. На вид вы все смелые, но при виде железа готовы рассказать даже то, чего не было.
На мгновение Нерон отворачивается. Фений Руф в этот момент подходит к Флавию Сцевину и бьет его так, что тот теряет сознание.
Что ты наделал Руф, не можешь соизмерять свою силу, он уже готов был назвать имена.
Фений Руф. Прости, мой император, но я не мог больше терпеть его лживые заверения в непричастности.
Нерон. Приведите его в чувства как можно скорее! (Нерон делает жест и Сцевина уводят). И тащите сюда эту девку, Эпихариду.

СЦЕНА II
Темница, Эпихарида лежит на полу, входят стражники.

1-ый Стражник. Настал твой час, жаль, что стенам станет одиноко без твоего стона, и крысы заскучают без твоего сладкого тела и не насладятся им. Вставай же, император приготовил для тебя подарок. Подходит и бьет ее ногой в живот.
2-ой Стражник. Эй, не так сильно! Ты же слышал приказ императора, доставить ее к нему.
Эпихарида. Жалкие псы распутного императора.
1-ый Стражник. Как смеешь ты оскорблять имя великого императора?
Эпихарида (смеется). Ты услышал оскорбление в адрес императора, но не оскорбился сам, значит, принимаешь, что ты жалкий пес. Но, пожалуй, это не оскорбление. Ты – детище Аида, сын Цербера и Персефоны. Ах, куда меня понесло, как может быть оскорблением то, о чем ты не ведаешь. Ты – жалкое существо, у кого между ног болтается лишний элемент твоего тела.
1-ый Стражник. Сейчас я продемонстрирую тебе его превосходство над тобой.
Эпихарида (смеется еще сильнее). Обычно сильно хвастают те, чей сморчок не больше горошины.
1-ый Стражник (рассвирепев, хочет броситься на нее, но 2-ой стражник его удерживает). Ты будешь стонать и просить о пощаде, твоя честь – лишь игрушка в моих руках, но, когда я насыщусь, я позову еще солдат, что наполнят твое ненасытное брюхо.
Эпихарида. Я же говорила, что тебе не справиться, вот и зовешь на помощь друзей.
2-ой Стражник. Послушай, женщина, знай меру! Ты не в том положении, чтобы дерзить.
Эпихарида. Ты тоже хочешь испробовать на вкус?
2-ой Стражник. Если ты не прекратишь, я не буду сдерживать своего друга.
Эпихарида. И вы готовы ослушаться приказа императора?
2-ой Стражник. Видел я разных женщин, но такой упрямой и безрассудной еще не встречал. Я дам тебе последний шанс, чтобы ты смогла облегчить свою участь. И, если ты сознаешься, возможно, на императора снизойдет милость, и он пощадит тебя, ведь, наверняка, тебя привлекли к заговору против императора обманом и хитростью. Те пытки, что ты познала, были щадящими по приказу императора, потому что еще не было доказательств заговора, но все изменилось. Сейчас заговорщики, не выдержав пыток, друг друга сдают, а это мужчины. Не тебе, женщине, тягаться с ними.
Эпихарида. От боли сдаются те, кто слаб духом, от вида крови теряют рассудок трусливые существа.
2-ой Стражник. Я был не на одной войне, и ни знойная жара, ни лютые морозы не могли сломить мой дух. Я видел кровь моих собратьев и врагов, превозмогал боль от множества ран, и испытывал голод при осаде городов. И не дрогнул перед стаей голодных гиен.
Эпихарида. Что же тебя сейчас пугает, что хрупкая женщина может сравниться с тобой? Тебя не оскорбляет, быть названным псом, но ты в бешенстве, что унижено твое пустое самолюбие. Легко иметь власть, когда у тебя меч, а я закована в цепи. Попробуй, сними их, и ты увидишь, на что способна женщина.
1-ый Стражник. Ну, все, моему терпению пришел конец. Я проучу тебя за твою дерзость.
Походит и снимает с Эпихариды цепи, она успевает оттолкнуть его, достает, спрятанный на груди флакон, и пьет.
Эпихарида. Теперь можете наслаждаться моим телом, жалкие псы императора!
Тело бьется в конвульсиях, она падает и умирает.
1-ый Стражник. Что ты молчишь? Как нам теперь отчитаться перед императором?
2-ой Стражник. Так и скажем, что перед страхом разоблачения она покончила с собой. Но признай, что эта беззащитная женщина, действительно, одолела нас обоих, пройдя сквозь пытки, невзирая на угрозы смерти. Давай, унесем ее.
Поднимают тело Эпихариды и уносят.

СЦЕНА III
Императорский зал, сначала Нерон с Фением Руфом, а потом 1-ый и 2-ой Стражники появляются перед Нероном.
2-ой Стражник. Мой Цезарь, мы, к сожалению, не успели, Эпихарида покончила с собой.
Нерон. Вам, головорезам, ничего нельзя доверить, не смогли справиться с таким простым делом.
2-ой Стражник. Но Флавий Сцевин под пытками признался и назвал имена заговорщиков, ваш секретарь, Эпафродит, уже отдал все распоряжения о поимке заговорщиков, центурионы отправлены к Пизону, Марку Лукану, по всему Риму ищут Плавтия Латерана, и уже доставлен трибун преторианской когорты Субрий Флав.
Нерон. Похвально, вы догнали его.
2-ой Стражник. Нет, мой император, он даже не пытался скрыться, а спокойно прогуливался по римской площади, как ни в чем не бывало.
Нерон. Ведите его!
Стражники приводят Субрия Флава с гордо поднятой головой, он переглядывается с Фением Руфом, тот качает головой, давая отрицательный знак. Флав в молчании смотрит на Нерона.
Нерон. Ты забыл, что своего императора нужно приветствовать, или от страха потерял дар речи? На колени его. (Стражники принуждают Субрия Флава встать на колени).
Субрий Флав. Мне не знакомо понятие страх!
Нерон. Все так же заносчив! Неужели никакие мои доводы не смогут проникнуть в глубины твоего разума!? Но посмотрим, хватит ли тебе мужества во время пыток, они не раз ломали тех, кто желал проявить стойкость. Представь, Флав, невыносимая боль, причиняющая страдания. (Заискивающим тоном). Стоит ли расставаться с жизнью, умерь свою гордыню, облегчи участь признанием, и твой император проявит к тебе милосердие. (Меняется в тоне, впадая в истерический экстаз). Иначе, ты не оставишь мне выбора, и тебя ждет суровый суд, подлый заговорщик!
Субрий Флав. Меня судить вправе лишь тот, чья честь непорочна и совесть чиста, кто не носит клеймо позора опустившегося на дно разврата. Предатель, прикрывающийся лицемерными лозунгами, чьи руки в крови, не знает, что такое милосердие. Меня можно истязать, издеваться над моим телом, но дух мой не сломить. Я презираю тебя, Нерон, сына распутницы. Чье имя стало символом позора. Агриппина должна была заколоть себя в чрево, когда вынашивала столь отвратительное создание. Ведь, когда ты родился, Рим постигло великое несчастье и стало началом его падения.
Нерон. Нет, это не так! Я приумножил земли империи, одержал великие победы. Вот величие Рима, а вы – жалкие слюнтяи, не осознавшие всех моих деяний, направленных на возрождение Рима, который безжалостно уничтожался моими предшественниками. Вы войдете в историю, как заговорщики-неудачники, Я же останусь Цезарем!
Субрий Флав. Нерон, ты посмешище в глазах Рима, даже в этой ситуации изображаешь себя пошлым актером в театрализованном фарсе. (Громко смеется).
Нерон. Как посмел ты, командир императорской армии, чей долг защищать императора и верно служить, нарушил свою присягу?
Субрий Флав. Никто не хранил тебе верность, как я, но став убийцей матери и жены, лицедеем и поджигателем, я возненавидел тебя. Я жалею лишь о том, что, когда во время пожара ты оставался во дворце один, я собственноручно не заколол тебя, как мерзкого пса.
Нерон. Я хочу знать, кто стоял во главе заговора. Если ты признаешься, что это был Сенека, я смягчу твое наказание.
Субрий Флав. Сенека здесь ни при чем, но если ты пытаешься выведать из моих уст имя главного твоего врага, то ты еще более наивен, чем я предполагал.
Нерон. Ты испытаешь боль, долгую и мучительную, в свирепых пытках палачей, я же, взирая на твои страдания, буду наслаждаться. И, когда, обессиленный, станешь жалко просить о пощаде, тебя казнят не как достойного трибуна, а как раба.
Возвращается Эпафродит, в это время Фений Руф подошел к Субрию Флаву, тот, подумав, что это знак к действию, хватается за рукоять меча, но Фений Руф бьет его в голову.
Фений Руф. Стража! (Подбегают стражники и заламывают руки Субрия Флава. Нерона трясет от страха).
Субрий Флав. (Фению Руфу) Предатель!
Нерон. Дайте мне меч. Ну, же, скорее, я сам расправлюсь с ним. Вы, Эпафродит и Фений, встаньте рядом со мной. (Они встают по обе стороны Нерона. Тот трясущими руками подымает меч, чтобы вонзить в грудь Субрия Флава, но затем опускает). Но нет, не хотелось бы запачкать пол твоей подлой кровью. Слишком легкая смерть, и было бы великой честью умереть от руки императора, пусть трибун Вейаний Нигер обезглавит изменника. Стражники! Уведите его!
Стражники тащат по полу Субрия Флава. Фений Руф уходит вместе с ними. Стражники возвращаются.
(Нерон в возбуждении. Вены на шее вздулись, глаза навыкат).
Почему еще не доставлены ко мне Пизон, и этот поэт – Лукан? Отправьте к ним центурионов! Заковать в цепи и провести по Риму в клетках для зверей. Ах, да, еще остался Сенека. Что же мне с ним делать? Одной смерти – этого мало. Необходимо то решение, в результате которого произойдет его низвержение, падение и презрение общества, нужно то, что при жизни приносит страдания, разбивает иллюзии будущего и приводит в состояние полной безысходности. Нужно перечеркнуть все то, что имеет для него в жизни смысл: привязанности, привычки, слабости, чувства. Но, как я хочу придумать для него месть, что еще не встречалась в истории. Нет, ничего не приходит на ум, и, все-таки самым простым решением было бы убить его. И пусть сделает это своей рукой.

СЦЕНА IV
Смерть Марка Лукана

Марк Лукан. Заговор раскрыт, Антоний Натал и Флавий Сцевин нас предали, подлые трусы. По всему Риму к темнице Нерона тащат закованных в цепи, даже тех, кто непричастен к заговору. Что же делать? Нерон собрал отряды новобранцев, что еще недавно занимались грабежами на подступах к Риму. Пизон не воспользовался последним шансом, чтобы привести в Рим легион и призвать народ к открытому мятежу. Вместо этого он предпочел принять смерть. Бежать, бежать немедленно к отцу в Кордову. Нет, поздно, слышу, как приближаются стражники Нерона. Что ж, если жизнь неудачно сложилась, то хотя бы принять достойно смерть, чтобы под пытками случайно не назвать имена, ославив свое имя позором.
Ну, вот и все. Вся картина мира, что годами соединялась через перипетии и удары судьбы в пространство понятий, предстала в ее узком понимании, что жизнь не вечна и может оборваться в любой момент. Персефона раскрыла свои врата. И что же? Сожалеть, что нам не суждено было озариться лучами славы?
Нет!  Я ; часть мира, я центр мироздания, и с моим уходом, так или иначе, для этого мира произойдет утрата. Этот мир будет оплакивать меня проливным дождем. И в час моей смерти часть души моей вместе с дождем упадет на землю и даст первый росток для будущего сада и появится там новый цветок, и зацветет он, и душа моя, видя его, обретет покой...

Быть обезглавленным, как Цицерон,
Нет, я смерть достойнее хочу избрать,
Занять среди поэтов должен трон,
Меня смогли великим, чтоб признать.

Ты, Клеопатра, отведала змеи укус,
Мучительной так не познала боли,
Но как же мне набраться воли,
Чтоб испытать спокойно смерти вкус?

И Софонисба – жена царей,
Что Сципиона не желала стать добычей,
Решила яд принять скорей,
Но, видимо, таков удел девичий.

Супруга Марка Брута, Катона дочь,
Горящий уголь смело проглотила,
Я же боюсь, что вечная наступит ночь,
За что же мне Фортуна отомстила?

К тебе взываю я, Вергилий,
Ты в час меня не оставляй зловеще-роковой,
Когда глаза мои накроет мглой,
Немалых нужно мне усилий,

На острый броситься решиться меч,
Тогда зальет вокруг фонтаном кровью,   
Что телу бездыханному придется слечь.
Нет, не смогу, я страх не скрою.

Но как же так, как все случилось,
С кем пил вчера, сегодня предадут,
Гнев навлекая, Юпитера теряя милость,
Где справедливый, скажите, в мире суд?

Как может статься, что сила женщин выше,
Как мужеством наполнить дух?
Но, кажется, Вергилий, я голос слышу,
Смотри, я, Марк Лукан, я за тобой иду!

Но руку ты мою не отпускай,
И хоть с Нероном я вступил в борьбу,
Мне  уготован ад, я знаю, что не Рай,
Нельзя роптать поэту на судьбу.
Марк Лукан бросается грудью на меч и умирает.

АКТ V.

СЦЕНА I.
Паулина и Сенека.
Сенека. Что так задумчиво, Паулина, ты голову склонила над книгой?
Паулина. Читаю твою «Октавию». Полагаю, конечно же, что Нерон не ведает о существовании этой трагедии, где ты его прямо обвиняешь в совершенных им преступлениях.
Сенека. Нет, он ничего не знает.
Паулина. Зачем ты написал эту пьесу, ведь она не будет поставлена, пока жив Нерон.
Сенека. Верно, но Нерон не вечен.
Паулина. Полагаешь, что после смерти Нерона кто-нибудь решится поставить ее в театре?
Сенека. А что вызывает у тебя сомнение? Не понравился слог?
Паулина (искренне удивляясь). Луций, ты же понимаешь, о чем я. Ведь ты сам не веришь, что с тиранией когда-нибудь будет покончено. Сюжет подобный может повторяться, меняются лишь имена. И меня угнетает бессилие, что невозможно противостоять злу. Я была в отчаянном гневе, когда узнала о смерти Октавии.
Сенека. Но, может быть, карающий меч Юстиции настигнет злодеев и воздаст им сполна!?
Паулина (улыбаясь). Нет, я позволю себе хоть раз покапризничать. Потому что совсем не стало легче. Но, Луций, поговори со мной. Я вижу, как ты прислушиваешься к звукам…
Сенека. Неизвестность угнетает меня.
Паулина. Ты уже ничего не можешь изменить.
Сенека. Сомнения вдруг меня одолели, может, все то, что я пишу в стремлении оставить след в понимании той системы взаимоотношений и характеров, что переплетаются в жизни – напрасный труд, что неизбежно подводит к неутешительному заключению, что мои философствования окажутся бесполезными для последующих поколений.
Паулина. Может, ты боишься быть осмеянным, задаваясь вопросом  – в чем твоя уникальность и особенность, и ты знаешь то, чего не знают другие, что будущий мир изменится настолько, что за тобой не будут повторять твои чувственные откровения?!
Сенека. Может, ты и права, нужна ли моя пьеса? Что почерпнет человечество из прошлого, что жестокая продажная девка Фульвия из рода плебеев втыкает шпильки для волос в язык отрубленной головы Марка Туллия Цицерона, а призрак Агриппины преследует Нерона?!
А что предвещает нам мир? Там, ласкающие слух обещания о «вечной жизни» и «молочных реках» в Раю. Там те, кто прикрываются лозунгами: «Все для народа, все во имя народа!» Но в их головах сидит аристотелевская формула из «Никомаховой этики», что человек, являясь частью общества, должен считать для себя благом то, что является благом для государства. Но там – под знамена, окрашенные в разные цвета, идущие ровным строем колонны, отчеканивающие шаг под дробь барабанов и лживой трели флейты. Там лживые правители, мнящие себя воинами лишь в постели со своей женой, или очередной любовницей, будут писать мемуары, восхваляя себя тем, что отправляли на поле боя умирать солдат, ведь сын рожден для того, чтобы, став воином, страну защищать. Смешается с кровью земля, и в воздухе запах истерзанных трупов, но не утешаться матери, проливая слезы, от горя, надев черную шаль.
Паулина. Но, может быть, зарождающаяся новая религия способна изменить картину мира?
Сенека. В картине мира изменится лишь то, что вместо всех богов Олимпа появится один, называемый Иисус, который будет править справедливо?! И никто не сможет ему возразить, никто не посмеет пойти против него, как, например, это сделал Прометей, нарушивший волю Зевса ради человечества.
И, как всегда, новые жрецы, отправляя изучать некое Священное писание, в котором есть все ответы, будут убеждать, что одному Богу доступна картина мира. Но беда в том, что и он с нами не будет разговаривать, как бы меня не уговаривали в этом церковные экзегеты. И это будет следующее наивное заблуждение. Не станет ли это, новое, очередным институтом порока, ловко прикрывающимся моралью? И будем ли мы стоять, коленопреклоненные перед священным алтарем во власти суеты, ибо наша жизнь сводится к тому, чтобы грешить, а потом лицемерно раскаиваться.
Паулина. Но, возможно, в какой-то из твоих книг есть хоть малая часть картины мира, и каждый раз закрывая ее после прочтения, в наших умах остается один маленький элемент этой мозаики. Ведь ты пытаешься научить людей быть свободными, ведь только свободный человек достигает нравственное совершенство.
Сенека. Ты всегда хочешь видеть в человеке лучшее. Но мы, увы, в поисках принципов абсолютного добра и зла, впадая в моральный релятивизм, станем «узниками платоновской пещеры», то есть чувственного мира, в извечном диалоге с «тенями на стене этой пещеры», чтобы познать сущность идей и приблизиться к идее справедливости.
Паулина. Не хочешь же ты сказать, что философ, или писатель, всегда в выигрыше, ведь что бы ни случилось в этой жизни, рассуждения лишь вскармливают умы черни. Ведь несовершенство мира – является той благодатной почвой, которая питает человечество.
Сенека. Пожалуй, ты права, вот только нужно соизмерять свои силы, чтобы не надорвать живот, или, что еще хуже, не оказаться на помойке истории, став жертвой какого-нибудь фанатика. (Пауза).
Паулина. Но для чего вообще существует литература, для народа, который в большинстве своем не способен разобраться в элементарных представлениях картины мира, или только для избранных, стремящихся возвыситься над невежественной толпой? И что значит осознание избранности, что это внутреннее состояние для удовлетворения своего самолюбия?
Сенека. Ты совершенно права, конечно, сегодня литература – для избранных. Но что в нашем представлении – завтрашний день, это события, которые могут произойти через десять, или сто лет, или некое далекое будущее, которое мы с трудом представляем?
Утверждение твоего нового Бога, что люди по рождению равны, не отличается от взглядов Платона, но люди не рождаются с одинаковыми умственными способностями, добавь сюда превратности судьбы, что сопровождают в течение всей жизни.
Паулина. Хочешь сказать, что различение между людьми – это один из законов природы, и представить невозможно, что когда-нибудь восприятие может быть одинаковым?!
Сенека. Да, именно так. Но вот, что удивительно, греки создали уникальное явление – театр, через который происходит связь с литературой. И литература, переставая быть явлением для избранных, становится доступной и для невежественной толпы. Потому что в театре эта связь происходит через чувственное созерцание, ведь эмоции – это свойства нашей душевной природы. В театре не столь важен слог, а сколько сами события, приближающие нас к жизненной ситуации. И театр – это тот необходимый атрибут, который рождает протестное начало в умах, отличающее от народного протеста, основанного на нехватке хлеба и скатывания к нищете.
И, к тому же, театр – неотъемлемая сущность демократии. Ведь посмотри, насколько умен Нерон, пуская пыль в глаза народа. Он открыл множество театров, но что именно? Все они носят характер развлечений и фестивалей – Квинквиналии и Цереалии, пафосные представления в виде фарсов. Ему не нужна на сцене драма, заставляющая задуматься, способная пробудить из глубины человеческой души ростки добродетели. Как только умирает драма на сцене театра, то умирает и демократия.
Но вот я слышу топот копыт всадников императора, и. возможно, это ответ на наши с тобой рассуждения.
(Входит Гавий Сильван и передает приказ.)
Гавий Сильван. Император Нерон требует немедленно явиться к нему.
(Сенека берет в руки и читает.)
Сенека. Здесь ничего не сказано, в чем причина такой спешки?
Гавий Сильван. Я этого не могу знать, только что безотлагательно.
Стражник уходит.
Паулина. Меня это тревожит. Так скоро? Что ж, не верь Фортуне, которая тебя когда-то вознесла, но если путь на Олимп долог и мучителен, то падение, стремительное, предвещает лишь гибель.
Сенека. Возможно, заговор, который с самого начала выглядел нелепо и при том количестве заговорщиков, которые преследовали разные цели. Кроме благих, есть всегда те, кто преследует банальную корысть. И, возможно, нашелся предатель, но не переживай так сильно, свидетелей ведь нет о нашем разговоре с Марком, но он человек благородный и достойный, в этом я не сомневаюсь.
(Уходит. Паулина – ее монолог).

СЦЕНА II.
Дворец Нерона. Сенека и Нерон

Эпафродит. Сенека явился по вашему приказу, мой император. (Уходит).
Нерон. Пусть войдет. (Входит Сенека. Приветствуют друг друга легким наклоном головы). Сенека, я слышал, ты был болен.
Сенека. Ты позвал меня, чтобы справиться о моем здоровье? Я мог бы передать на словах о своем самочувствии твоим стражникам.
Нерон. Но, видишь ли, твое имя оказалось в списке заговорщиков, что готовили покушение на меня, но Юпитеру было угодно, провалиться замыслам предателей.
Сенека. Кто же на меня донес? С каких пор император доверяет бездоказательным наговорам?
Нерон. Поверь, я и сам не поверил. Чего только не скажут под пытками, которыми славятся мои стражники. Я даже подумал, что ослышался, потому что Натал произносил так невнятно наполовину вырванным языком, что с трудом можно было разобрать какие-то звуки. Но он сказал еще, что приходил к тебе утром.
Сенека. Но, если ты разобрал, пусть с трудом, подобные звуки, то, наверняка, должен был услышать, как моя супруга отказала ему. Или, в этом случае, тебя подвел слух?
Нерон. Ах, да, Паулина! Кстати, как она, ведь я давно уже не видел ее? Молчишь, ну, хорошо. Пожалуй, не буду задевать твои трепетные чувства к ней. Так вот, возвращаясь к тебе: сейчас я не могу вспомнить, с чем еще было связано, но твое имя было произнесено потом еще дважды. А, нет, прости, в последний раз это я уже сам.
Сенека. Нерон, в чем ты меня обвиняешь?
Нерон. В заговоре, Луций, в заговоре против меня, императора.
Сенека. И в чем заключалось мое участие?
Нерон. Не знаю, ты мне скажи. Сенека, не забывай – ты мой старый учитель, и, зная о твоих способностях к ораторскому искусству, и непревзойденному мастерству в красноречии, я готов ко всем твоим уловкам, которым ты же меня сам научил, чему я безмерно тебе благодарен. Поэтому все твои попытки затмить мой рассудок аристотелевской логикой не увенчаются успехом. Просто возьми и честно признайся.
Сенека. Что ты мне сделаешь, Нерон? Применишь пытки, сделав из меня великомученика, тем самым, настроив против себя оставшуюся часть тех, кто еще как-то доверяют тебе. Чем, или кем тогда тебе придется управлять – этим безлюдным дворцом, за исключением твоего секретаря?
Нерон. Сенека, не разочаровывай меня, давая повод усомниться, что ты – человек чести. Неужели ты будешь отрицать столь очевидный факт? У нас ведь было соглашение, или ты затаил на меня лютую злобу, что я лишил тебя привилегий и твоего огромного состояния, но все лишь ради блага народа. А как ты мне предлагаешь, накормить народ? Ты забыл, как я заботился о народе, как я уменьшил штрафы, снизил налоги и облегчил их жизнь. Меня народ полюбил. Теперь я для них – Отец отчества, а не мой подлый отчим. Заметь, я знаю о твоей связи с христианами и о твоей тайной переписки, кстати, через твою супругу…
(Сенека перебивает Нерона.)
Сенека. Не смей трогать Паулину. Это высшая степень низости, использовать имя женщины.
Нерон. Вы, глупцы, если не понимаете всей той угрозы Риму, которую несут христиане. Благо, о котором ты сам говоришь, в их учении направлено на человека, утверждая равенство при рождении. Но это наносит непоправимый ущерб делению общества на патрициев, плебеев и рабов. А готов ли ты сам отказаться от своих рабов?! (Делает паузу.) Говорят, он называл себя Апостолом. (Смеется). Кто дал ему право называть себя посланником какого-то бога-самозванца. Для нас высший бог – это Юпитер.
Сенека. Но все это лицемерие, ты только ждал удобного случая для расправы с христианами. И ты осуществил свой грандиозный по масштабам замысел, устроив пожар в Риме, а потом во всем обвинив христиан, начал репрессии против них. Не по твоему ли приказу был обезглавлен Павел? На твоей совести множество неповинных жизней.
(Нерон в испуге.)
Нерон. Но кто тебе сказал о пожаре? Ведь я никому об этом не сообщал. Или под старость вдруг стал обладать необыкновенным даром, читая мои мысли.
Сенека. Похоже, Нерон, что память тебя стала подводить. Однажды ты, напившись, устраивая очередное театральное представление, подошел ко мне и будто в шутку нашептал мне о своем зловещем плане. Ведь ты должен был перед кем-то похвастать.
(Нерон меняется в лице, злобное выражение, он краснеет, сопит.)
Нерон. Замолчи, не смей, тебе все равно никто не поверит. Что сделано, то сделано, о пожаре успели забыть, как только я заново выстроил Рим.
Теперь это уже только история, к которой поколения будут возвращаться с какой-то периодичностью, но годы будут стирать человеческие страдания, и все последующие поколения уже не увидят сквозь призму сухих фактов и цифр судьбы людей. Это, как на войне! Любое явление, лишь вначале будоражит человеческое сознание, приводя в состояние возмущенного чувства, но довольно быстро переходит в разряд «повседневной темы», опускаясь до уровня светской хроники и приводя к чувству притупленного любопытства. Мы сами ищем себе предмет обсуждения, как способ времяпрепровождения, так разговор ни о чем, лишь ради того, чтобы не попасть в число невежд.
Легче всего судить, ругать и обвинять, успокаивая свою совесть и убеждая себя в непричастности к нашему жестокому миру. Мир ждет великих потрясений, где число совершаемых преступлений лишь будет умножаться. История человечества – это история войн, которые будут уносить человеческие жизни.
В этих страданиях и ужасах – лишь очередное зрелище, которое только возбуждает нас, наблюдая и наслаждаясь, как дух превращается в тлен.
Но, может, так я изменил ход истории
Я – император! Я – спаситель народа! Не хочу больше ничего слышать. Я обвиняю тебя в государственной измене, и ты знаешь о наказании, которое ждет тебя. Ты будешь казнен!
(Остановился, чтобы отдышаться)
Но я не был бы великим императором, не будучи снисходительным. Поэтому, учитывая твои старые заслуги, ведь ты все-таки был моим учителем, и подарил Риму меня – Нерона. Хоть всегда и стоял на моем пути, выдвигая моральные принципы. Я предлагаю тебе самому сделать выбор: между публичной казнью, когда народ будет посылать в твой адрес проклятия и плевать тебе в лицо, или достойно умереть, покончив собой, как это принято в Вечном городе.
Сенека. Меня смерть не страшит, но о проклятии, котором ты говоришь, это то, что ждет тебя. Это твое имя будет вечным символом позора, убийцей собственной матери, и ни в чем не повинной, еще юной супруги, только лишь ради того, чтобы жениться на другой.
(Нерон усмехается)
Нерон. Сколько гнева, сколько ненависти! Скажи Сенека, и давно ты затаил на меня эту злобу? Но я начинаю сомневаться в тебе, как в философе, или ты обиделся?!
Сенека. Ты прекрасно знаешь, что философа невозможно обидеть, или оскорбить.
Нерон. Все уходи! В полночь за тобой придут солдаты.
(Сенека уходит.)

СЦЕНА III.
Является Эпафродит.
Эпафродит. Мой император, к вам пришла Паулина Помпея. Она просит о встрече.
Нерон. Кто?
Эпафродит. Супруга Сенеки.
(Нерон оживился, расплывшись в улыбке)
Нерон. Ах, да, ну, конечно! Проси, проси скорей!
(Слуга уходит. Входит Паулина)
Нерон. Чем я обязан такому неожиданному визиту такой благородной, добродетельной женщины, о чем говорит уже давно весь Рим?
Паулина. Мой император, я пришла просить за своего супруга.
Нерон. Просить?! И все-таки просить. Напомни мне, кто твой супруг?
Паулина. Вы знаете, Луций Анней Сенека!
(Нерон кивает головой)
Нерон. О чем ты хочешь меня попросить, чтобы я сжалился над ним? Это он тебя прислал, у самого не хватило решительности на такой шаг? Ведь ему нужно было просто раскаяться и попросить меня о милосердии…
Паулина. Нет, он ничего об этом не знает и, уверена, что ему не понравится мой поступок. Я не прошу о жалости, а лишь, чтобы вы проявили снисхождение к своему наставнику.
(Нерона перекосило)
Нерон. Наставнику? Это уже все в прошлом, он приговорен к смерти за государственную измену.
(Паулина побледнела)
Ах, вот оно что!? Ты об этом не знала? Что участвует в заговоре против меня, чтобы самому стать императором?
Паулина. Мой повелитель, Сенека никогда не хотел занять ваше место, он верно служил вам, защищая императорскую власть. Вспомните все его заслуги перед Римом и перед вами
Нерон. Не отрицаю, но, как я уже сказал, все в прошлом. Но никакие прошлые заслуги не покрывают преступление против своего императора. Хотя, может быть, да, да, может быть, я пошел бы навстречу, но на что ты готова ради своего супруга?
Паулина. Я готова отдать свою жизнь за него.
Нерон. Сдается мне, когда Сенека писал «Геркулеса на Эте», то представлял твой образ в словах: «Безумна, как супруга Геркулеса, и как армянская тигрица смотришь, навстречу встав врагу». Меня восхищает твоя жертвенность. Я даже завидую Сенеке, что у него такая супруга, что ты принадлежишь ему, а не мне. Но тебе незачем умирать. Стань моей и я буду тебя боготворить, и моя милость будет так велика, что, может, сохраню жизнь Сенеке.
Паулина. Я принадлежу только одному господину. И не достойно Великому императору делать мне столь низкое похотливое предложение.
Нерон. Я влюблен в тебя с того самого мгновения, как увидел тебя впервые. Просто оставь его, и ты станешь императрицей, управляя Римом вместе со мной.
Паулина. (смеется) Мой император, не слишком ли я стара для вас? И что же вы сделаете со своей очередной супругой? Обвините в измене с рабами, или, сжалившись, отправите к подножию Везувия? (Нерона перекосило).
Нерон. Как смеешь дерзить императору ты, женщина? Одно мое слово, и ты окажешься навечно запертой в холодном, темном подземелье, где твоими лучшими друзьями станут крысы.
Паулина. Я смиренно приму свою участь. Ведь прожила счастливую и достойную жизнь рядом с великим и благородным человеком, чье имя не будет покрыто позором.
Нерон. Так ли он благороден? Смерть Агриппины не только на мой совести, но и он причастен к этому.
Паулина. Вы хотели сказать, вашей матери, или в страхе боитесь произносить это слово?! Но он вынужден был тогда из двух зол выбрать наименьшее, и, все равно, защищая вас, зная, что ваша мать склоняла вас к кровосмешению. Ведь, на самом деле, так оно и было, что вы, в силу своей слабости, разделили с ней общее ложе.
Нерон. Не смей обвинять меня в том, о чем не имеешь ни малейшего представления!
Паулина. Хотела спросить, она была хороша в постели, или уступала вашей супруге Поппее Сабине?
Нерон (в ярости). Замолчи!
Паулина. Каково это ласкать грудь своей матери, познавая усладу ее чувственных губ, и проникая в чрево? Утопая в лести, в священных обещаниях и верности сыновней любви, потом в усталости зевая, быть распластанным в постели.
Нерон. Молчи, женщина!
Нерон бежит к своему трону и забирается на него, поджав ноги, обхватывая голову руками.
Паулина. Приходилось ли в заслоненной маске двуличия и в экстатическом состоянии ублажать ее слух лживыми словами о любви?
Нерон. Женщина, ты не знаешь меры!
Паулина. Знаешь, Нерон, я хотела иметь детей, но мне не довелось познать материнских чувств, но сейчас, смотря на тебя, я думаю, что лучше броситься в лаву Везувия, чем породить чудовище, как Лернейская гидра.
Нерон. Вон отсюда! Эпафорид! (Входит Эпафорид). Выведи эту женщину из императорского дворца. Отправь Гавия Сильвана к дому Сенеки, сегодня до полуночи должно все свершиться.
Эпафорид выводит Паулину Помпею.

СЦЕНА IV
Заключительная.

Сенека. (Слугам.) Приготовьте горячую ванну. Я слышу топот копыт. Они идут за мной.
Паулина. Луций, неужели ничего нельзя сделать? У нас еще есть время, чтобы сбежать. Отправимся в Испанию к твоему брату, там мы сможем скрыться от мести тирана.
Сенека. Боюсь, что Нерон уже отправил к моему брату отряд во главе с верным ему центурионом.
Паулина. Тогда скажи, что нам делать? Я буду следовать за тобой, куда ты пожелаешь. Сядем на корабль и уплывем на Корсику. Меня не страшат нищета и болезнь и все тяготы судьбы, что могут обрушиться на наши головы, я готова встретить бурю в море с открытым лицом, ведь смерти не страшусь, но не хочу получать ее из рук жалкой гиены. Давай, вновь переждем на Корсике, как это было раньше с тобой. Все равно, в скором времени, свершится неизбежное, и с Нероном будет покончено. Пусть даже ваш заговор оказался сейчас неудачным, но он только пробудит еще большее недовольство. Нерон даже не понял, какую он совершил ошибку, и думает, что празднует победу. Он еще будет просить, чтобы его закололи кинжалом, но достойный лишь жалкой смерти, он будет утопать в луже собственной крови с перерезанным горлом.
Сенека. Бегством своим я лишь подвергну опасности твою жизнь, но я не желаю быть причиной твоей гибели. Не произноси безутешные речи.
Входят Гавий Сильван и двое стражников, но не произносят ни слова.
Еще не наступила полночь, а вы так скоро появились. Нерону не терпится, как можно быстрее, осуществить свою казнь?! Пусть войдут мои слуги и принесут пергамент, чтобы я составил завещание.

Гавий Сильван. Я не могу позволить вам составить завещание, я здесь только, чтобы подтвердить исполнение приказа императора.
В комнату входят слуги и вносят горячую ванну, одна из служанок, не выдержав, плачет.
Сенека. Что ж, если меня лишают возможности достойно отблагодарить своих друзей и слуг, я оставлю вам свое единственное наследие, но самое драгоценное – мой образ жизни, основанный на принципах морали, где главенствующими являются свобода и совесть.
Но не нужно слез, пролейте их в стороне, и ты Паулина, мой верный друг и супруга, всегда сопровождавшая меня во всех моих начинаниях и бедах, умерь свою скорбь, не предавайся ей вечно, созерцай мою жизнь в добродетели. Пусть наша любовь, как и моя смерть, станут символом величия. Пусть завидуют греки и римляне моей безграничной воле.

Паулина. Не уговаривай меня жить оставаться, не для того, чтобы я вечно тоскуя и проводя черные дни, в скорби безмерной рыдала. Ведь не смогу предаваться воспоминаниям любви к тебе, когда мой разум будет заслонять ненависть к безжалостному тирану. Пусть будет проклят род Юлиев и Клавдиев, и мать, что родила от плебея Нерона, Агриппина, осквернившая Рим рождением мерзавца. Сама, покрывшая свое имя бесконечным распутством, разделяя ложе с родным братом, чье лицо орошалось брызгами скверны, обрела презренную смерть от рук собственного сына. У матери развратной не может быть праведным сын. Пусть обрушится молния на головы, заслуживших проклятие потомков.
Кто утешит боль в моей душе, кто соединит осколки моего разбитого сердца. Терпеть жалость злорадных зевак, тех, кого ты называешь народ, алчущих крови, скандирующих с трибун Колизея: «Убей!» Ведь ты не смог донести до них, что есть добродетель и милосердие, что есть вообще мораль, которая в противостоянии со злом, обречена на поражение. Эта вульгарная масса еще веками будет пребывать в невежестве, думая лишь о том, как насытить наслаждением свое тело. Такое вот будущее ты мне пророчишь? Способно ли христианство, что все больше и больше охватывает человеческие умы, изменить мир к лучшему и сделать его чище, вырвав с корнем пороки человечества. Я в это не верю, потому что зависть и предательство, – неотъемлемая часть человеческой природы. Я не так сильна, чтобы отплатить местью за твою смерть, ведь мне Фортуной было предначертано стать супругой философа, а не воина с мечом в руках. Но сейчас я готова взять этот меч и вместе с тобой уйти из этой жизни.
Луций коснулся плеча Паулины.
Сенека. Смотрите, станьте безмолвными свидетелями, и ты Нерон – тиран бессердечный!
Со мною жена Паулина Помпея!
Мы смерти вместе выбрали путь,
Сравниться мужчины не смогут с нею,
Что твердость духа ее не согнуть,
Мне для Сенеки нет друга вернее!
Смотрите, как меч пронзает нам грудь.

Мы с тобою едины в протесте,
Если примешь ты смерть от меча,
И с жизнью расстанемся вместе,
Нас в грядущем тем отличат,
Что в тебе больше славы и чести.

Сенека и Паулина одновременно выхватывают кинжалы и перерезают вены на руках, но стражники подбегают к Паулине и перевязывают раны на руках. Сенека кивает центуриону в знак благодарности, тот ему тоже отвечает и склоняет голову. Сенека ложится в ванну и умирает. Паулина плачет. Все встают на колени. Паулина бежит к Сенеке, выхватывает кинжал из его рук.
Паулина. Мне не хватит слез оплакать тебя. Мои страдания – не лучше смерти. Но жалкую жизнь я не хочу влачить, и судьба не властна над моей жизнью.

Мы не обласканы были богами,
Но жалкие сгиньте в бездну пророки,
Творящих обман пустыми словами,
Затмят все величие ваше пороки.

Жизненный вертел вращают тираны,
Триумф на кифаре, справляя,
В рабов превращая целые страны,
В бреде притворном чернь развлекая.

Что жизнь скоротечна, мы неповинны,
Но в этой феерии я лишь в ответе,
Чем прозябать, путь, пройдя длинный,
Лучше любимый супруг меня встретит.

Пусть распалится неистово буря,
Не склоню перед смертью колени,
С открытым лицом, глазами не щурясь,
Ведь неизбежность уже не изменишь.

Грянет гром, как взрыв во Вселенной,
Нет справедливости в мире жестоком,
Но пусть все случится мгновенно,
Смерть моя станет отважным уроком.

Ты, мой Сенека, закрыл свои очи,
Нас злая судьба разлучила,
Но вот уже Стикс в преисподней грохочет,
Души мертвых стонут в могилах.

Я, Паулина Помпея, супруга твоя,
Не утешусь в горе слезами,
В праведной жизни, кто мне судья?
Но буду воспета я небесами.   

Пусть откроются врата царства мертвых и разверзнется бездна, и примут в объятия свои волны зловещего Стикса. Я иду за тобой, мой супруг! Пусть гибельный меч пронзит мою грудь!
Пронзает себе грудь, и падает.


Занавес опускается.