Национальная рождественская повесть

 

 

Я придумала еще одну сравнилку, недлинную (почти не:-). Хотя тема, может быть, и заслуживает объема и пафоса. Неплохо сделать сравнение между «Ночью перед Рождеством» Николая Васильевича Гоголя и «Рождественской песнью в прозе» Чарльза Диккенса как популярными рождественскими историями, выражающими для целых народов образ Рождества.

Здесь следовало бы вставить пространный абзац о прелестях новогодних и рождественских праздников, но таких абзацев повсюду уже очень много, а все прелести в один абзац не влезут — ведь самыми пленительными будут невысказанные, — и я замечу только, что повести становятся рядом удачно, так как на первый взгляд они совсем разные, а это должно вроде бы подтверждать, что полюбившие их народы также разные, еще и в своих рождественских вымыслах и переживаниях. Но именно потому, что отличий можно подметить много, первый взгляд на две эти повести вместе не будет единственным.

(Мы с вами помним, конечно, что «Ночь перед Рождеством» — это только один из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», а у мистера Диккенса несколько рождественских повестей, и из других мне, пожалуй, больше всего нравится повесть про «Крошку». Но именно «Ночь перед Рождеством» — самый популярный из «Вечеров», а «Рождественская песнь» — самая популярная из рождественских притч мистера Диккенса. А значит — народы их выбрали).

Итак, давайте вообразим, что у нас под елкой стоят сразу два Деда Мороза, два очень старых, очень румяных и очень жизнеутверждающих Деда (предположим, одного из них зовут по-другому). Каждый из них поведал нам по рождественской истории (не своего сочинения, но сочинения упомянутых выше великих писателей, и, что интересно, именно тот Дед, которого зовут по-другому, оказывается тезкой автора отечественной рождественской повести, он тоже — Николай), и мы обе истории взяли в подарок. Каждый из Дедов хотел бы, наверное, чтобы его историю выбрали лучшей, но никто из них не спросил нас, какая — лучшая; может быть, каждый Дед был уверен, что мы-то предпочитаем его подарок, но прямо не скажем, чтобы не обижать его напарника, а мы ради праздника совсем не стали выбирать и задумываться. Но, если бы нас спросили, почему мы такие жадные, что нам нужно две истории, а не одну, мы смогли бы объяснить. И именно таким объяснением будет моя сравнительная характеристика.

«Ночь перед Рождеством» — это авантюрно-волшебная история: кузнец Вакула подчиняет себе сверхъестественные силы, исполняет невероятное условие и завоевывает сердце Оксаны. «Рождественская песнь» — история воспитательно-поучительная: скупец Скрудж смягчается сердцем и превращается из злодея в доброго и щедрого весельчака. Наверное, самое большое отличие этих повестей — в образе рождественской ночи. У Гоголя это последняя ночь, когда нечистый может шляться по свету и вредить человеческому роду. С началом утренней рождественской службы сила черта иссякнет, но в рождественскую ночь он еще может проворачивать свои затеи, да и Солоха летает на метле…Люди могут безобразить и без участия черта: вон как кум Чуба со своей супругой пытаются разделить якобы выпавшую им рождественскую прибыль! Да и серия ночных визитов к Солохе, где черт — только один из влюбленных искателей, показывает, что солидные мужи Диканьки, а также дьяк Осип Никифорович, падки на скоромное не под влиянием черта, но наравне с ним. А рождественская ночь Диккенса — это уже святое время, когда с человеком происходит чудесное перерождение к лучшему.

Поэтому тема рождественской истории Гоголя — преодоленное искушение. Вакула мог бы погубить душу, но устоял и проучил черта. Враг рода человеческого хотел дурачить, но сам был одурачен. (А Вакула победил там, где проиграл герой «Вечера накануне Ивана Купала», парной повести из первой части сборника, которая находится как бы «напротив» «Ночи перед Рождеством» во второй части). Тема рождественской истории Диккенса — преображение и восстановление. Искушение, которое не преодолел Скрудж, постигло его за рамками этой рождественской ночи, в его предшествующей жизни, когда он полностью посвятил себя бизнесу и слишком огрубел из-за этого душой. Из чего читатель может сделать вывод, что человек может быть и опаснее черта, причем опаснее не для какой-то другой мишени, а для себя самого. Скрудж потерпел поражение так, что сам этого не заметил, но теперь рождественская ночь призвана Скруджа обновить. В чем выражается рождественское милосердие: отвратительный вначале герой — не безнадежен, и читатель не всегда будет его ненавидеть.

В каждой из повестей герой совершает волшебное путешествие. Суметь переместиться туда, куда мечтаешь, но не можешь, и так, как хотел бы, но не можешь в обыденное время, — еще одна причина желать прихода чудесного времени. Кузнец Вакула перемещается в пространстве: из земли на небо и из Диканьки в Петербург, да еще и во дворец царицы, и обратно — на землю и в Диканьку. А Скрудж путешествует во времени: посещает свое прошлое, настоящее и возможное будущее. Вакула летит туда, куда хочет: за царицыными черевичками. А Скрудж перемещается по необходимости: он знает, что ему нужно измениться не для того, чтобы получить что-то желанное, а чтобы не погибнуть.

Не стоит долго распространяться, что кузнец Вакула — молодой, красивый, мужественный, сообразительный, благочестивый и творческий, а Скрудж — состарившийся, сухой, нелюдимый, отталкивающий, грубый, скаредный, и что вообще, Вакула должен нравиться, а Скрудж — вначале очень сильно не нравиться, так что приступивший к «Рождественской песне» читатель будет или безмерно счастлив, что он не Скрудж, или несчастнее некуда, узнав себя в Скрудже. Никогда Вакула не мог бы быть Скруджем, а Скрудж даже в молодости не был и совсем не был похож на Вакулу. Мы вот что отметим: Вакула — кузнец и художник, то есть тот, кто творит (и, значит, отдает часть себя в своих созданиях), Скрудж — накопитель, который в начале повести принципиально не намерен делиться накопленным. Вакула всегда чтит Рождество, а Скрудж до чудесной ночи, описанной в повести, Рождеством пренебрегает. А затем: Вакула в течение ночи перед Рождеством не меняется — не считая того, что ему предоставляется случай приодеться для визита в царский дворец. Он не меняется внутренне, как личность, — нас только знакомят с ним, показывая все новые его черты, чтобы мы поняли: лучшего жениха не может быть у Оксаны. Вакула занимается малеванием, Вакула благочестив, но больше всех любит колядки, Вакула дольше всех выносил Оксанины капризы, Вакула мог бы «почесться красавцем, несмотря на смуглое лицо». Скрудж, напротив, в течение рождественской ночи меняется, что называется, переживает духовное перерождение. Но эта перемена Скруджа — возвращение к тому, кем он был когда-то. Ведь недаром он вначале путешествует в прошлое и является мальчиком, с удовольствием сидящим над «Тысяча и одной ночью». Скрудж, так сказать, путешествует от себя теперешнего — ложного — к себе истинному: мы узнаем, что детство его было несчастливо, что при этих условиях он должен был соблазниться целью создания капитала, что он потерпел крах любви из-за того, что очерствел, и без любимой еще больше очерствел. Да и нынешнего Скруджа автор не всегда показывает отвратительным: постепенно начинают проявляться и упоминаться его достоинства, например, его ум. Но спасется Скрудж тогда, когда в полной мере позволит себе то, что запрещал, — жалость.

(«Вакула» — это имя? Имя, хотя больше похоже на фамилию. В Диканьке от него мог произойти целый род Вакуленко. «Скрудж» у Диккенса — это фамилия, полностью героя зовут Эбенизер Скрудж. Но такая фамилия может быть и именем — вы тоже помните селезня-миллионера Скруджа Мак-Дака из «Утиных историй»? Видать, его родители любили литературную классику. Я сначала посмотрела мультфильм, так что, когда впервые услышала о Скрудже из повести, который возник первоначально, удивлялась и смеялась).

У Вакулы, как мы не можем забыть, есть девушка, то есть дівчина (она, правда, официально не признает, что она его дівчина), которая его здорово терзает, но женою в конце станет…и без ее капризов сказки бы не было. У Скруджа когда-то была девушка, которую звали Белль, и она, видимо, имела характер, полностью противоположный характеру Оксаны, так как отказалась от Скруджа якобы ради его же благополучия: она понимает, что жених изменился и предпочел бы богатую наследницу, а не бесприданницу. Приятно узнать, что Белль стала счастливой женой и матерью, но она была, возможно, слишком уж благородна: ее уход наверняка способствовал дальнейшему очерствению Скруджа. Да и для нее, когда Белль встретила другого, бывший жених стал смешон.

Встречи героев со сверхъестественными силами. Неожиданно это оказался самый смешной пункт, какой я могла придумать. Начнем со второй повести и серьезно. Скруджу являются призрак покойного компаньона и три Духа Рождества (или три Духа Святок). Все они говорят или показывают Скруджу нечто такое, отчего он должен пугаться и страдать, — даже самый веселый и добрый Дух Нынешних Святок, который уязвляет Скруджа, повторяя его же собственные жестокие слова. Однако Скрудж принимает эту боль, понимая, что она должна послужить ему к лучшему. Стало быть, у Диккенса все духи — это полезные духи, они спасают Скруджа. В «Ночи перед Рождеством» есть черт, замышляющий все равно чью погибель. Но это не страшный, а только смешной черт, и козни ему не удаются. Вакула сильный, а черт слабый — по крайней мере, с виду он слабый, и если бы Вакула поддался ему, это было бы особенно противно. Думаю, что страшен по-настоящему этот черт в одном лишь месте повести, когда он предлагает Вакуле сделку, сидя у него верхом на шее: «Это я — твой друг, все сделаю для товарища и друга!» Почему я так думаю? — всегда страшно, когда враг называет себя другом, еще и почти в минуту вашего отчаяния, думая пользоваться им… А теперь то, что меня рассмешило. В повести Диккенса вроде бы нет черта…но нет, он есть. Угадайте, где? — Он ведет речь от автора. С веселым удивлением я узнала то, что раньше меня знали все, кому это интересно: ведь слово dickens в старом английском языке означало «черт», и в этом значении оно встречается, например, в шекспировских «Виндзорских насмешницах». Не правда ли, благодушный душеспасительный чертик? А теперь, помня о черте, который сидел на шее у Вакулы, перечитаем полстроки из повести Диккенса: «…Ведь я мысленно стою у вас за плечом, мой читатель». (Перевод Т. Озерской). ;

Картины празднования Рождества в обеих повестях. Диккенс показывает много кратких рождественских сцен, которые должны убедить Скруджа, что это — время доброты даже в тех местах, куда она заглядывает редко, но прежде всего изображает Рождество как семейный праздник. Скрудж увидит семейства своего племянника и своего клерка Боба Крэтчитта, и эти сцены разобьют его привычку к безразличию и одиночеству. Колядования здесь немного — разве что тот мальчик, которого Скрудж вначале выгнал, а потом послал купить индюшку. У Гоголя, напротив, Рождество встречают на ночной сельской улице (потом — в церкви, но главное — улица и колядование), и запоминаешь колядующую Диканьку, и ночь, что «роскошно теплилась»…

От рождественских сцен удобно перейти к пункту «герой и общество». Диккенс изображает весь или почти весь мир в день Рождества проникнутым радостью, добротой, щедростью. Это должно создать контраст с угрюмым и одиноким Скруджем и подчеркнуть, что тот несчастлив, — в конце повести он, изменившись, потянется к другим людям. Семья его племянника Фреда и в самом деле очень добрая, как и семья Боба Крэтчитта, и это облегчит Скруджу «преображение». Вакула, раньше любивший в рождественскую ночь колядовать и веселиться с друзьями, под влиянием жестокости Оксаны, наоборот, отчуждается. Параллельно с его приключениями развивается линия его будущего тестя Чуба и мешков, каковая показывает, что человеческие слабости в рождественскую ночь не исчезают…

Но как бы Рождество не вдохновляло на добро, любовь и веселье, каждый из авторов напоминает, что есть такие суровые проблемы, какие в праздничную ночь не отменяются. У Гоголя появляются запорожские казаки, пришедшие к императрице Екатерине просить милости, — а читатель знает, что Сечь будет упразднена. Если не знает, то сразу прочтет в примечаниях к повести. Дух Нынешних Святок показывает Скруджу Невежество и Нищету как двух измученных детей. Если прием, оказанный казакам, может восприниматься отчасти как печальная насмешка, то жест Духа выглядит как обращенній к читателю знак отчаяния: вспомни, что и праздник добра не всем может помочь, и что повседневность умножает число безнадежных…

Самой главной общностью двух рождественских повестей я нахожу то, что они развивают и провозглашают две идеи — и это важные христианские идеи, уместные здесь. Прежде всего, в каждой из повестей гордость смиряется перед любовью. Гордая Оксана влюбляется в Вакулу, и Скрудж отказывается от своей гордости ради любви к ближнему. Другая идея — это свобода воли. Благодаря ей и Вакуле удалось преодолеть уныние и победить, и Скрудж смог изменить свое будущее.

Поэтому я и надеюсь, что оба наших Деда Мороза (вы еще не забыли о них?), посудачив немного, чья сказка лучше, уладят спор, признав достоинства двух, а мы сможем — как это до сих пор и было — получать праздничную радость и постоянную мудрость от обеих.